Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

• Название: Мадемуазель де Мопен
• Автор: Теофиль Готье
• Издательство: ТЕРРА
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-300-01131-2

Творческое наследие французского писателя Теофиля Готье (1811–1872) весьма разнообразно: романы, стихи (он был одним из основателей поэтической группы «Парнас»), путевые очерки, воспоминания, драмы, критические статьи и даже либретто балетов. Роман «Мадемуазель де Мопен» был написан в 1835 г. Он рассказывает о любви Розалинды к художнику д’Альберу.

---

Я никогда ничего не требовал от женщин, кроме одного — красоты; без ума и души я с удовольствием обхожусь. По мне, красивая женщина всегда умна; ей хватает ума быть красивой, и не знаю, что она могла бы выдумать лучше. Самые ослепительные россыпи слов и самые блистательные остроты навряд ли сумеют затмить сияние прекрасных глаз. Свежие губы я предпочту свежей мысли, а хорошо вылепленное плечо — любой добродетели, даже христианской; я променяю пятьдесят душ на одну маленькую ножку и все стихи со всеми поэтами в придачу на руку Хуаны Арагонской или лоб девы из Фолиньо. Превыше всего я ставлю красоту формы; красота для меня — это зримое божество, осязаемое счастье, это небо, спустившееся на землю. Особая волнистость линий, особый изгиб рта, особый рисунок века, особый поворот головы; особая удлиненность овала лица подчас восхищают меня безмерно и приковывают к себе на целые часы.

Красота — единственное, чего нельзя приобрести, что навек остается недостижимым для тех, кто не наделен ею с самого начала; эфемерный и хрупкий цветок, которого никто не сажал, чистый дар небес — о, красота — самая лучистая диадема, которою может увенчать человека случай — ты великолепна и драгоценна, как все, недоступное человеку, как лазурь небес, как золото звезды, как аромат небесной непорочной лилии! Можно сменять простую скамью на трон; можно завоевать весь мир, многим это удавалось; но кто может не преклонить колен перед тобой, чистейшее воплощение промысла Господня?

Да, в самом деле, я прошу лишь красоты, но красоты столь совершенной, что едва ли когда-нибудь ее встречу. Подчас то у одной, то у другой женщины я подмечал частицу восхитительной красоты, но всегда в весьма жалком обрамлении, и я влюбился в то, что в них было самого отборного, отрешаясь от остального; но что за мучительный труд, что за болезненная операция — отсекать вот так половину возлюбленной, мысленно ампутировать у ней все безобразное, все заурядное и глядеть только на то, что в самом деле прекрасно. Красота — это гармония, и женщина, в которой все одинаково безобразно, подчас менее оскорбляет взор, чем та, чья красота зияет изъянами. Больнее всего смотреть на неоконченный шедевр и на красоту, которой чего-то недостает; жирное пятно меньше раздражает на грубом холсте, чем на дорогом шелке.

Розетта недурна собой; она может сойти за красавицу, но до воплощения моей мечты ей далеко; это статуя, отдельные части которой доведены до совершенства. Другие части не столь явственно выступают из мраморной глыбы; некоторые очерчены с великим изяществом и очарованием, а некоторые более грубо и более небрежно. На взгляд обывателя статуя полностью закончена и безупречно прекрасна, но более внимательный наблюдатель вскоре обнаружит в ней места, обработанные с недостаточным тщанием, и контуры, которые достигнут чистоты не раньше, чем резец мастера пройдется по ним еще несколько раз; довершить и отполировать это мраморное изваяние — дело любви; нечего и говорить, что от меня этого ждать не приходится.

В сущности, я вовсе не ограничиваю красоту линиями определенной формы. Для меня в состав красоты входит все, что веет жизнью — выражение, жесты, поступь, дыхание, цвет, звук, аромат; ей по праву принадлежит все, что благоухает, поет и лучится. Я люблю богатую парчу, роскошные ткани, падающие широкими, тяжелыми складками; люблю пышные цветы и курильницы, прозрачность проточной воды и мерцающий блеск драгоценного оружия, породистых коней и тех больших белых псов, что можно увидать на полотнах Паоло Веронезе. В этом смысле я настоящий дикарь: я и не думаю поклоняться богам, сработанным кое-как; и хотя в глубине души я не совсем безбожник, но христианин из меня никудышный. Я не понимаю умерщвления материи, составляющего самую суть христианства: по мне, наносить удар Божьему творению — кощунство, и я не верю, что плоть может быть мерзкой — ведь Он вылепил ее своими перстами и по образу своему. Я не слишком одобряю длинные темные балахоны, из которых торчат лишь голова да руки, и картины, на которых все тонет в темноте, кроме чьего-то сияющего чела. Я хочу, чтобы солнце проникало повсюду, чтобы света было как можно больше, а тени — как можно меньше, чтобы краски сияли, линии извивались, чтобы нагота гордо выступала на всеобщее обозрение, а материя не притворялась, будто ее нет: ведь точно так же, как дух, она есть вечный гимн во славу Господа.

Мне совершенно внятен безумный восторг, который испытывали перед красотой древние греки; я, кстати, не вижу ничего несуразного в законе, который предписывал судьям выслушивать речи адвокатов не иначе как в темном помещении, дабы их привлекательные лица, изящество их жестов и поз не располагали суд в их пользу и не склоняли чаши весов.

Я ничего не куплю у безобразной торговки; я охотнее подаю тем нищим, чьи лохмотья и худоба живописнее. Есть здесь один щуплый изможденный итальянец, желтый, как лимон, с черными глазищами в пол-лица: ни дать, ни взять Мурильо или Спаньолетто без рамы, прислоненный к уличной тумбе рукой старьевщика; этот парень всегда получает двумя су больше, чем остальные. Я никогда не ударю красивую лошадь или красивую собаку и не приближу к себе ни друга, ни слуги, если он не будет наделен приятной наружностью. Вид уродливых вещей и уродливых лиц для меня сущая пытка. Если дом безвкусен с точки зрения архитектуры и обставлен безобразной мебелью, мне никогда не будет там хорошо, какими бы удобствами и прочими достоинствами он ни отличался. Самое лучшее вино кажется мне чуть не кислятиной, если оно налито в скверный бокал, и, признаюсь, предпочту самую что ни на есть спартанскую похлебку в эмалевой тарелке Бернара де Палисси изысканнейшей дичи в глиняной миске. Внешнее всегда имело надо мной огромную власть; вот почему я избегаю общества стариков: меня удручают и ужасают их морщины и согбенные фигуры, хотя подчас и старики бывают красивы особой красотой; к жалости, которую я к ним питаю, примешивается немало отвращения; изо всех руин на свете самое печальное зрелище, несомненно, являют собой человеческие руины.

Будь я художником (а я всегда жалел, что я не художник), я населил бы свои холсты одними богинями, нимфами, мадоннами, херувимами и амурами. Посвятить свою кисть писанию портретов, если только на них не изображены красивые лица, кажется мне преступлением против живописи; ни за что я не стал бы повторять на полотне эти головы подлецов и тупиц, пошляков и ничтожеств; скорей я соглашусь снести их с плеч долой в оригинале. Свирепость Калигулы, если истолковать ее в этом смысле, пожалуй, снискала бы у меня одобрение.

Единственное, чего я в жизни желал с некоторою последовательностью, — это быть красивым. Не просто красивым, а таким, как Парис или Аполлон. Отсутствие уродства, более или менее правильные черты, то есть нос посреди лица, не вздернутый и не крючком, глаза не красные, не выпученные и рот не до ушей — это еще не красота: тогда и я красавец, а мне на самом деле так же далеко до собственного идеала мужской красоты, как фигурке в башенных часах; я похож на этот идеал не больше, чем если бы за каждым плечом у меня красовалось по горбу, ноги были кривые, как у таксы, а физиономия — точь-в-точь как у мартышки. Нередко я целыми часами с неописуемым упорством и тщанием вглядываюсь в зеркало, пытаясь подметить какие-нибудь улучшения в своей внешности; я жду, что мои черты придут в движение, что в их прямизне и округлости обозначится больше изящества и чистоты, что глаза мои заблистают более влажным и живым блеском, что впадина на переносице выровняется и профиль мой приобретет безмятежную простоту греческих профилей; и я всегда поражаюсь, что ничего этого не происходит. Я все время надеюсь, что как-нибудь весной сброшу свою оболочку подобно змеям, сбрасывающим старую кожу. Подумать только: я никогда не буду красавцем, а мне для этого так немного надо! Сущие пустяки: на пол-линии, на одну сотую, одну тысячную линии больше или меньше здесь или там, чуть-чуть меньше плоти на одной кости, чуть-чуть больше на другой — художник или скульптор поправили бы это в полчаса. Что стоило атомам, из которых я состою, сложиться не так, а этак? И что стоило контуру закруглиться не здесь, а там, и почему я непременно должен быть таким, а не другим? Право, угоди судьба мне в руки, я, наверное, задушил бы ее. Подумать только, ничтожной частичке неизвестно какого вещества заблагорассудилось угодить бог весть куда и сложиться в несуразную физиономию, доставшуюся мне, и вот теперь я обречен на вечные страдания! Что может быть глупее и плачевнее? Но почему моя душа, одержимая столь пылким желанием, не может покинуть свою жалкую юдоль, которая движется и живет благодаря ей, и переселиться в одну из тех статуй, чья безупречная красота преисполняет ее таким восхищением и такой печалью? Есть на свете два или три человека, которых я прикончил бы с огромным наслаждением, однако, если бы только я владел тайной переселения душ из одного тела в другое, непременно позаботился бы о том, чтобы не изувечить и не изуродовать их. Мне всегда казалось: чтобы совершить то, чего я хочу (правда, я не знаю, чего хочу), мне необходима величайшая, безупречная красота, и мнится мне, что вся жизнь моя, такая запутанная и противоречивая, пошла бы тогда по своему истинному пути.