Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

• Название: Глубынь-городок. Заноза
• Автор: Лидия Обухова
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Повесть «Глубынь-городок» и роман «Заноза» не связаны общими героями или географически: место действия первой — белорусское Полесье, а второго — средняя полоса. Однако обе книги перекликаются поставленными в них проблемами. Они как бы продолжают во времени рассказ о жизни, печалях и радостях обитателей двух районных городков в наши дни.

Оба произведения затрагивают актуальные вопросы нашей жизни. В центре повести «Глубынь-городок» — образ секретаря райкома Ключарева, человека чуткого, сердечного и вместе с тем непримиримо твердого в борьбе с обывательщиной, равнодушием к общественному делу.

Вопросам подлинного счастья, советской этики и морали посвящен роман «Заноза».

Обе книги написаны в близкой эмоционально-лирической манере.

---

Павел пробовал выйти за черту официальности, заговорить о городе, о своих впечатлениях, но Гладилин только молча жевал губами, не поднимая глаз. Раза два он обронил: «Когда приедет Кирилл Андреевич Синекаев», и Черемухина, которая вошла в комнату перед самым уходом Павла и смотрела на него бочком, с откровенным женским смущением, тоже подхватила, как эхо: «Когда вернется Кирилл Андреевич…»

На следующий день они действительно поехали с Гладилиным по деревням, ездили долго и утомительно, но из всей поездки Павел только запомнил деревню Старое Конякино.

Они нашли председателя колхоза Шашко на поле под свирепым, внезапно налетевшим осенним дождем, возле мелкого подлеска с желтыми листьями.

На поле работали шефы — железнодорожники, больше женщины, в платках, в черных шинелях: ссыпали картошку в бурты.

Шашко оказался дородным, немолодым мужчиной; его щеки, нос, лоб напоминали нашлепки из красной глины — так красно-бур был от постоянного холодного воздуха. На нем стеганый ватник защитного цвета и черные шаровары, заправленные в сапоги. Откуда-то из живота он достает серебряную луковицу часов.

— Вот кончим — и на другое поле. Только и делов.

— Ты бы, Филипп Дмитрич, перерыв, что ли, сделал, — нерешительно предложил Гладилин, ежась от струй, которые затекали ему за поднятый воротник.

Шашко рассудительно поглядел на небо:

— Дождей не переждешь, Семен Васильевич. Теперь с нашей стороны было бы даже нахальством ждать погоды и сверху и снизу. А вы в автомобиль взойдите, там не мочит. Да и облак быстро пролетит.

И когда Гладилин и впрямь взобрался на переднее сиденье «газика», Шашко, продолжая беседовать, стоял возле него на вольном воздухе с полным презрением к небесным хлябям.

Впрочем, начало октября баловало сердобольцев. Между деревьями то и дело проглядывало круглое белобровое солнце. Осенью пятна на траве не желтые, а серебряные, и молочный луч пучком проходит сквозь ветви. Во все краски добавлены белила; бело-желтые листья, бело-зеленая трава, бело-синее небо. И только березы, даже в пасмурном дне, излучают свой собственный особый свет. Павел углубился в придорожную рощу. Ветер шел по верхам, травы стояли тихо. Листья слабо держались на черенках и, распластываясь, ложились на влажную землю. Все стебли и мхи оставались до сих пор зелеными; обильно смоченные дождями, они податливо льнули к ногам. Пахло сырыми грибами, хотя шапочки их все реже и реже попадались на глаза. Не таясь, сверкали теперь красками только мухоморы да рябина. Попадался обабок с ярко-желтой ноздреватой подбивкой и сморщенной коричнево-зеленой кожей на макушке, ничем не отличимый от палого листа, или вдруг, как подарок, сам катился под ноги последний румяный подосиновик на прямой крепкой ноге: он так цепко, покряхтывая, лез из земли, что, казалось, вокруг него даже трещали упавшие сучья.

Но лес становился с каждым днем все прозрачнее; тонкие поляны ловили беглое солнце и тогда озарялись ненадолго прощальным добрым теплом. Воздух был ясен; земля отдыхала от длительного материнства и пила свои дожди — утренние, дневные, вечерние. Они сыпали пылью наперерез солнечному лучу. Щедро, пригоршнями, стучали по вспаханным под озимь полям. Гудели ночными поздними грозами или работяще, споро перемывали песок на дорогах; по камушку, по песчинке.

Павел бродил по опушке, поджидая попутную машину. Знакомство с районом шло у него несколько иначе, чем представлял себе Гладилин. Едва обосновавшись в редакции, Павел старался сам побольше выезжать в деревни. И, может быть, поднятый воротник Гладилина, запавший ему в память, заставлял упрямо мириться с дождями и с дальними расстояниями, вышибая городское чистоплюйство и городскую нелюбовь к пешему хождению.

Стоял полдень. Молчали птицы, и кричали петухи в окрестных деревнях. От влажного воздуха петушиный крик расплывался и звучал протяжно, тоже по-дикому, по-лесному.

Павел шел по дороге, прислушиваясь, не нагонит ли его гудок колхозного грузовика. Минуя опушку, дорога вошла в лес так же естественно, как река входит в свое ложе. Солнце, освободившись от белой наледи облаков, припекало совсем по-летнему.

Павел не знал отчего, но все его существо переполнялось чувством довольства и радости. Его интересы и привязанности лежали целиком вне Сердоболя, и сам он в первых шутливых письмах совершенно искренне именовал себя Робинзоном, которому все еще не попадается колхозный Пятница. Вырвавшись в Москву на выходной, он страшно грустил, расставаясь с площадями и улицами, где зимой и летом одинаково блестит голый асфальт, но запах бензина, естественный для москвичей, уже неясно томил его, как навязчивая головная боль, и сам темп московской жизни мешал сосредоточиться. В нем начиналась подспудная работа, незаметная никому. Ум медленно освобождался от напластований многих лет и готовился, как вспаханная земля, принять в себя зерна новых впечатлений.

Вместо большака выйдя неожиданно к узкому проселку, Павел попросился к проезжавшему мужику на телегу. Тот попридержал лошадь и, довольно равнодушно окинув взглядом городской макинтош седока, утвердительно сказал:

— Тебе до райцентра. Скоро путь у нас раздвоится. Пройдешь сам еще версты полторы.

По влажной дороге ехать было не тряско; Павел даже подумал, насколько этот способ передвижения естественнее и полезнее для человека: есть время поразмышлять, оглядеться. Вокруг свежий воздух, а не бензинный перегар, как в кабине «газика».

— Лучше работают в этом году в колхозе? — спросил он своего возницу, явно набиваясь на душевный разговор.

Тот ответил охотно, но коротко:

— Лучше.

— А что, получать больше стали?

— Нет, получаем еще пока маловато. Но вот свинарник строят, ямы для силоса копают. Все видят: на жизнь дело повернуло. Хоть и маленькие шаги сделаны, а все уже не на месте топчемся. — Потом, однако, добавил несколько поостывшим тоном: — Конечно, бывает у нас и так: пошумят, пошумят, да и кончик. На старт выйдем, а к финишу не придем.

— Старт, финиш, — повторил Павел, машинально отмечая городской лексикон.

Колхознику это его удивление, должно быть, не особенно понравилось. Люди всегда чутки к тому, что их в чем-то считают сортом ниже. Возница посмотрел на своего седока косо и неодобрительно. Так, может быть, они бы и раздружились с первых слов, если б Павел, хотя и не понимая толком своей провинности, но ощущая возникшую неловкость, не попробовал перевести разговор на другое.

— Какой мелкий лесок пошел, оглоблю согнуть не из чего, — оживленно воскликнул он.

Колхозник не прыснул ему в лицо и не позлорадствовал вслух. Он даже чуть отвернулся, деликатно пряча усмешку («Пошел гнуть оглобли!»), но, как мастер, напавший на невежду — хотя и сильного, может быть, в другом ремесле, — снова почувствовал свое превосходство над ним и, зная, что оно теперь неоспоримо, вернул ему свое расположение.

— Оглоблю вырубить, дугу согнуть всегда леса хватит, — небрежно поправил он. — Союз наш большой, богатый. Для дела богатый, — уточнил и поглядел внимательно на Павла: стоит ли с ним объясняться? — Вы кем работаете? — полюбопытствовал он.

— В газету к вам приехал.

— Насовсем или временно?

— Не знаю.

— Ага, значит, присланный. Но-но! Задумалась. Сейчас наша дорога раздвоится, — повторил он. — Сюда к гаребжанам, а вон где береза расщепленная, то уже во вторую бригаду колхоза Чапаева. Наши места вам, конечно, незнакомы?

— Сознаюсь, пока действительно… А кто у вас председатель?

— Честь по хозяину? Скажу. Ему фамилия Сбруянов, Глеб Саввич, Саввы-шорника покойного сын, наш собственный, деревенский. А и была ж с ним история, как мы его избирали летошний год.

— А что?

Возница завздыхал, вертясь и прищелкивая языком. Было ему с небольшим лет сорок, тертый калач. В нем боролось желание потолковать начистоту, поязвить за спиной у начальства с извечной крестьянской осторожностью: слово серебро, а молчание-то все-таки золото!

— Ведь, понимаешь, такая была обстановка, — пояснил возница, — жене моей, Феоне Филатовне Федищевой, — не слыхал? — ну, еще услышишь, — к примеру, предлагали в правление: она премированная и награжденная, на праздниках в президиуме сидит, как Буденный, вся в медалях. А она руками замахала: «Что вы! Я женщина семейная, мне эти пьяницы не компания. Работала дояркой и буду, а сюда не хочу». У председателя с заместителем было разделение труда: один дает указания, а другой обещания. Такая история!

И вот в колхозе имени Чапаева, по рассказу возницы, перевыборное собрание шло три дня. Синекаев, тогда новый еще секретарь райкома, для которого случай этот оказался неожиданным, сказал рассерженно по телефону: «Хоть месяц заседайте, а порядок наведите. Что за недисциплинированность!» На месте это поняли буквально. В первый день в клубе выключили свет, пришлось расходиться, хотя колхозники кричали: «Нечего откладывать, сегодня решим!» На следующий день выкинули такой лозунг: «Не хотите Бурлакова, дадим вам директора из МТС».