Томас Мор - Утопический роман XVI-XVII веков

• Название: Утопический роман XVI-XVII веков
• Автор: Томас Мор
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

Вашему вниманию предлагается антология «Утопический роман XVI–XVII веков».

Вступительная статья Л. Воробьева

Примечания А. Малеина, Ф. Петровского, Ф. Коган-Бернштейн, Ф. Шуваевой.

Иллюстрации Ю. Селиверстова.

---

Философу ответили, что он прав, но что нет человеческой возможности внести в это дело полный порядок и что лучше мириться с небольшим изъяном, чем допускать сотню других, куда более значительных.

На этот раз она мне больше ничего не сказала, потому что боялась, как бы ее не застали со мной наедине в такой ранний час. Не то чтобы в этой стране распутство почиталось за преступление; наоборот, всякий мужчина, исключая осужденных преступников, имеет здесь право на любую женщину, а всякая женщина может привлечь к суду любого мужчину, отказавшегося от нее. Но она не могла открыто бывать у меня, по ее словам, из-за жрецов, которые при последнем жертвоприношении сказали, что именно женщины особенно настаивают на том, что я — человек, чтобы под таким предлогом скрыть снедающее их мерзкое желание самим превратиться в животное и бесстыже предаваться со мною противоестественной похоти. Из-за этого я долго не видел ни ее, ни других женщин.

Но, видно, кто-то вновь затеял споры относительно моего существа, ибо, в то время как я уже думал, что так и умру в своей клетке, за мной опять явились и повезли на аудиенцию. Меня опять допросили в присутствии многочисленных придворных по некоторым статьям физики и ответы мои, по-видимому, отнюдь не сочли удовлетворительными, ибо председательствующий весьма пространно стал излагать мне свои понятия о строении Вселенной. Суждения его казались мне остроумными, и, не коснись он происхождения Вселенной, которую он считал вечной, его философия представилась бы мне гораздо разумнее нашей. Но когда он стал настаивать на бреднях, противных тому, чему учит нас вера, я задал ему вопрос — что может он противопоставить авторитету великого патриарха Моисея, который сказал, что бог создал Вселенную в шесть дней. Вместо ответа невежда только рассмеялся; а мне не оставалось ничего другого, как сказать, что раз они придерживаются такого мнения, то у меня возникает подозрение, что их мир — всего лишь Луна.

— Но, вы же видите тут землю, реки, моря, — воскликнули они в один голос. — Что же это, по-вашему, такое?

— Все равно, — возразил я, — Аристотель утверждает, что это всего лишь Луна, а если бы вы стали отрицать это в школе, где я учился, так вас освистали бы.

В ответ на мои слова раздались оглушительные раскаты хохота. Не спрашивайте, невежество ли их явилось тому причиною; как бы то ни было, меня отвели обратно в клетку.

А жрецы, еще более рьяные, чем придворные, узнав, что я осмелился утверждать, будто Луна, с которой я сюда прилетел, — мир, а их мир — всего лишь Луна, решили, что теперь у них есть достаточное основание, чтобы предать меня воде, — это принятый у них способ убивать безбожников. С этой целью они в полном составе явились с жалобой к королю, а тот пообещал им рассудить дело и велел снова посадить меня на скамью подсудимых.

Итак, меня в третий раз извлекли из клетки; тут старейший из жрецов взял слово и выступил против меня. Речи его я не помню, потому что был до того напуган, что не воспринимал испарений его голоса, а также потому, что он вдобавок пользовался каким-то инструментом, который совершенно оглушал меня, — то был рожок, нарочно для этого выбранный, чтобы воинственный звук его воспламенял умы и побуждал их требовать моей смерти, а также для того, чтобы заглушить голос разума; так случается и в наших армиях, когда грохот труб и барабанов не дает солдату задуматься о том, как важно для него сохранить свою жизнь.

Когда жрец кончил речь, я поднялся с места, чтобы произнести слово в свою защиту, но тут мне помешало приключение, которое немало удивит вас. Я уже собрался заговорить, как вдруг какой-то человек, с великим трудом пробравшийся сквозь толпу, бросился к ногам короля и долго валялся перед ним на спине. Подобный образ действий не удивил меня — я знал, что именно такую позу принимают здесь, когда хотят выступить перед народом. Я отложил на время свою речь, а вот то, что произнес неизвестный:

— Справедливые, выслушайте меня! Нельзя осудить этого человека, эту обезьяну или попугая за то, что он утверждает, будто Луна — это мир, откуда он прибыл. Ибо если он человек, пусть даже не явившийся с Луны, то, поскольку каждый человек свободен, то не свободен ли и он воображать, что ему вздумается? Разве можете вы запретить ему питать иные иллюзии, чем те, которые свойственны вам? Вы можете принудить его сказать, что Луна — не мир, но ведь он все равно этому не поверит, ибо, чтобы поверить во что бы то ни было, в воображении должны возникнуть какие-то данные, склоняющие к принятию того или иного положения, — если же вы не представите ему убедительных доводов и сами они не возникнут в его уме, то, сколько бы он ни утверждал, что поверил, он все равно верить не будет{292}.

Теперь мне надо доказать, что он не подлежит осуждению также и в том случае, если вы его относите к разряду животных.

Ибо если допустить, что он — неразумное животное, то будет ли разумно с вашей стороны обвинять его в преступлении против разума? Он говорит, что Луна — мир, а ведь животные действуют лишь в соответствии с природными инстинктами; значит, так говорит природа, а не он сам. Было бы весьма нелепо предполагать, будто мудрая природа, сотворившая мир и Луну, не знает что она собою представляет, а вы, получающие все знания только от нее, знаете это лучше. Но даже если, под влиянием предвзятости, вы готовы отказаться от своих принципов и готовы предположить, что природа не руководит животными, то стыдитесь, по крайней мере, того, что причуды какой-то скотины могут причинять вам подобные треволнения. Право же, господа, если бы вам повстречался человек зрелого возраста, который, наблюдая за муравейником, то бил муравья за то, что тот соблазнил свою подругу, то сажал бы в темницу другого муравья, обвинив его в краже зернышка пшеницы у соседки, то привлекал бы к ответственности муравьиху за то, что она бросила свои яички, — неужели не сочли бы вы этого человека неразумным, раз он занят делами ниже его достоинства и рассчитывает подчинить животных разуму, коим они не наделены? Как же, почтенные жрецы, объясните вы то внимание, с каким вы относитесь к бредням этого зверька? Справедливые, я все сказал.

Едва он умолк, зала огласилась своеобразной музыкой рукоплесканий; потом целых четверть часа присутствующие обменивались мнениями, и наконец король объявил, что отныне меня будут считать за человека; как таковой я буду выпущен на свободу, а казнь утоплением будет мне заменена позорным наказанием (ибо в этой стране наказаний «почетных» не существует); во время наказания мне предстоит всенародно отказаться от своего утверждения, будто Луна — мир, ибо столь необычное мнение может вызвать переполох в слабых душах.

После такого приговора меня вывели из дворца, ради вящего срама вырядили великолепно, поставили на разукрашенную телегу, запрягли в нее четырех принцев, и они повезли меня по городу, а я должен был провозглашать на перекрестках:

«Люди! Заявляю вам, что эта Луна — не Луна, а мир, а тот вон мир — не мир, а Луна. Жрецы желают, чтобы вы так веровали».

Когда я прокричал одно и то же на пяти главных площадях города, защитник мой протянул мне руку, чтобы помочь сойти с повозки. Я немало удивился, когда, вглядевшись в него, понял, что он не кто иной, как мой демон. Мы с ним целый час обнимались.

— Пойдемте ко мне, — сказал он, — возвращаться во дворец после позорного наказания неудобно. К тому же должен сказать вам, что вы, как и ваш приятель-испанец, и поныне пребывали бы среди обезьян, если бы я всюду в обществе не расхваливал глубину и своеобразие вашего ума и не добился бы, вопреки пророкам, благосклонного отношения к вам вельмож.

Я долго благодарил своего доброжелателя, и тем временем мы подошли к его дому; до самого обеда он рассказывал мне, к каким уловкам ему пришлось прибегать, чтобы принудить жрецов отказаться от несправедливых выпадов против меня, хотя они всячески улещали народ и уже совсем одурманили его совесть. Когда доложили, что кушать подано, демон сказал, что пригласил к обеду двух профессоров из академии, чтобы составить мне компанию.

— Я вызову их на разговор о философии, которую они преподают в здешнем мире, — добавил он, — и в то же время вы познакомитесь с сыном моего хозяина. Столь умного юноши я еще никогда не встречал; он был бы вторым Сократом, если бы умел распоряжаться своими познаниями, не топил бы в пороках милости, которые постоянно ниспосылает ему бог, да еще перестал бы кичиться свободомыслием в расчете прослыть остроумным человеком. Я поселился здесь с целью преподать ему кое-какие истины.

Он умолк, как бы предоставляя и мне возможность высказать свое мнение; потом он знаком велел снять с меня постыдный наряд, который все еще красовался на мне.

Почти тотчас же вошли двое профессоров, которых мы поджидали, и все мы отправились в комнату, где был накрыт стол; там мы застали юношу, о котором говорил демон, — он уже обедал. Профессора отвесили ему почтительные поклоны и выказали ему глубокое уважение, словно рабы — повелителю; я спросил у демона, чем это вызвано, а тот ответил, что все дело в возрасте, ибо в этом мире старики относятся к молодым весьма благоговейно и предупредительно, более того — отцы подчиняются детям, как только последние, по определению Сената философов, достигают разумного возраста.