Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

• Название: Чайльд Гарольд
• Автор: Джордж Байрон
• Жанр: Драматургия

«Чайльд Гарольд» – восхитительная поэма, которая принесла небывалую славу ее творцу – великому английскому поэту Джорджу Байрону (англ. George Noel Gordon Byron, 1788 – 1824).*** Это произведение написано после длительного путешествия поэта по странам Средиземноморья. Чайльд Гарольд – молодой человек, уставший от беззаботной жизни и постоянного веселья, отправляется в дальнее странствие на поиски приключений. Другими известными произведениями лорда Байрона являются «Каин», «Паризина», «Марино Фальеро», «Корсар», «Беппо», «Шильонский узник», «Лара», «Мазепа». Джордж Гордон Байрон считается символом европейского романтизма, «Прометеем нового времени». В творчестве этой загадочной личности пессимизм и мотивы «мировой скорби» удивительным образом сочетаются со свободолюбием и революционным духом. Его произведения переведены на многие языки мира и уже несколько веков продолжают покорять сердца читателей.

---

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

«Afin que cette application vous forèat de penser à autre chose, il n'у а en, vérité de

remède, que Celui là et le temps».

Lettre du Roi de Prusse à d'Alembert. Sept. 7, 1776.[126]

I.

Последний отпрыск рода, плод единый
Моей любви, о Ада! дочь моя,[127]
На мать похожа ль ты? Чужда кручины,
С улыбкою последний раз меня
Ты проводила, но тогда нас грела
Надежда, что теперь оделась тьмой…
Чу, ветер дует; буря зашумела;
Я в даль несусь;[128] куда ж стремлюся смело?
Не знаю, но без слез покину край родной.

–

II.

Я снова мчусь средь волн; я снова в море.
Как конь, что верен всаднику, волна
Покорна мне, бушуя на просторе.[129]
Куда б меня ни принесла она,
Ей шлю привет! Пусть будет смят грозою
Мой парус, все ж я понесусь вперед!
Я в этом сходен с порослью морскою:
Разъединясь с родимою скалою,
Она несется в даль по воле бурных вод.

III.

Я жертву добровольного изгнанья
В дни юности воспел. С моей душой
Сроднилось это мрачное созданье;
Так ветер гонит тучу пред собой.
Я в жизни испытал страданий много;
Остывших слез и дум тяжелых след
В поэме скрыт; теперь моя дорога
Идет пустыней мрачной и убогой,
Где властвуют пески, но где растений нет.

IV.

Я, может быть, узнав волненья страсти,
Узнав тяжелый гнет душевных мук,
Над лирой не имею прежней власти,
Но все ж ее не выпущу из рук.
Я буду петь, стремясь найти забвенье,
Мою тоску стараясь заглушить;
Увы, быть может, эти песнопенья
Лишь мне доставят только наслажденье,
Все ж буду рваться к ним, чтоб их благословить.

V.

Кто жизненных тревог вкушал отравы,
Кто одряхлел от горя, не от лет,
Кто чужд любви, не гонится за славой,
Кого не удивит коварством свет,
Чье сердце честолюбьем не согрето, —
Тот знает, как в тайник своей души
Заглядывать отрадно; в блеске света
Витают там создания поэта,
Что полны дивных чар и вечно хороши.

VI.

Мы в образы и формы облекаем
Создания фантазии своей,
Сливаяся с волшебным мысли краем,
Чтоб создавать и чувствовать сильней.
Что я? – ничто; но ты, мой дух незримый,
Ты проникаешь всюду. Я с тобой
Витаю в царстве грез. В мой край любимый
Вхожу, тяжелой горестью томимый:
Я здесь утратил все, а там живу мечтой.

VII.

Но мыслям слишком много я простора
Давал. Такая их одела мгла,
Что череп мой не вынес их напора,
И принял вид кипящего котла.
Я сдерживать не мог порывов страсти
В дни юности. Тем жизнь я отравил;
Могу ль теперь не признавать их власти?
Все ж изменился я: судьбы напасти
Без ропота сносить я не лишился сил.

VIII.

Довольно о былом; печать молчанья
Наложим на него. Гарольд опять
Пред вами. Все гнетут его страданья,
Но дням его не в силах угрожать.
Увы! Гарольда время изменило.[130]
Кого ж оно щадит? Когда оно
Проносится, нас покидает сила,
В нас гаснет мысль, лишась былого пыла…
В бокале у краев лишь пенится вино.

IX.

Свой кубок осушить признав за благо,
Гарольд на дне его полынь нашел;
Теперь фиал наполнив чистой влагой,
Он думал, что уйдет от прежних зол;
Но цепь его незримая давила,
Хотя оков не раздавался звон;
Былой тоски не уменьшалась сила;
Куда б нога Гарольда ни ступила,
С прошедшей мукою все сталкивался он.

X.

Решился Чайльд, холодный и суровый,
Сойдясь с толпой, с ней вновь делить досуг;
Кто радости узнать не может новой,
Тот не сроднится с болью новых мук.
Он все мечтал, сливаяся с толпою,
Следить за ней, тем насыщая ум.
Так делал он, любуяся красою
Далеких стран, обласканных судьбою,
Где, путешествуя, вкушал он сладость дум.

XI.

Кто, созерцая розу, чужд желанья
Ее похитить? С силой красоты
Вести борьбу – напрасное старанье…
О, сердце! постареть не можешь ты.
Кто славы луч встречает без привета?
Хоть труден путь, все гонятся за ним…
Гарольд опять в водовороте света,
Но грудь его иной мечтой согрета
И предан он теперь стремлениям иным.

XII.

Увы! сознал он скоро, что напрасно
Сошелся с бессердечною толпой;
С людьми он не был в силах жить согласно,
Склоняясь перед волею чужой.
Покорный лишь одним своим стремленьям,
Не мог мириться он с царящим злом;
Гордыни полн, чужим не верил мненьям
И понял, на толпу глядя с презреньем,
Что может, бросив свет, лишь жить в себе самом.

XIII.

Он, как друзей, встречал утесы, горы;
Ему служил жилищем океан;
Лазурь небес его пленяла взоры;
Любил он блеск и солнце южных стран;
Любил ущелья, степи, скалы, воды, —
Гарольд в общенье с ними жить привык;
Любил леса, пещер немые своды,
Но книгами пренебрегал, – природы
Ему понятней был таинственный язык.

XIV.

Как некогда халдеи, звезд теченье
Он созерцал и в них мечты своей
Он поселял волшебные виденья;
Блеск звезд не мог их затмевать лучей.
Но так парить всегда нельзя мечтою, —
Земною цепью скован сын земли.
Она отводит взор его с враждою
От неба, что пленяет красотою
И так приветливо кивает нам вдали.

XV.

Живя с людьми, он клял свое бессилье
И чах, тяжелым преданный мечтам;
Так, опустив подрезанные крылья,
Из клетки сокол рвется к небесам.
Порой Гарольд не мог мириться боле
С тюрьмой своей и звал свободу вновь;
Так сокол, удручен тяжелой долей,
Все бьется в тесной клетке, рвется к воле,
Но только грудь и клюв он разбивает в кровь.

XVI.

Хоть без надежд, но менее унылый,
Гарольд опять скитания начнет;[131]
Та мысль, что он сгубил напрасно силы,
Что с смертью вечный мир он обретет, —
Его душе дарит успокоенье,
Его сближая с мрачною тоской;
Так моряки в тяжелый миг крушенья
Надеются в вине найти забвенье,
Чтоб кончить жизни путь, глумяся над судьбой.

XVII.

Остановись! здесь царства прах суровый;
Здесь след землетрясенья схоронен;
На месте том, что ж нет трофеев славы
И нет победой созданных колонн?[132]
Их нет; но не угасла правды сила,
И без прикрас то поле не умрет.
Победа! что ж ты миру подарила?
Как кровь войны поля обогатила!
Ужель великий бой принес лишь этот плод?

XVIII.

Перед Гарольдом Франции могила,
Кровавая равнина Ватерло;
Здесь в час один судьба орла сгубила
И развенчала славное чело.
Он, с высоты спустившись, с силой новой
Кровавыми когтями землю взрыл,[133]
Но смял его напор врагов суровый…
Он пал, влача разбитые оковы,
Что им сраженный мир с проклятьями носил.

XIX.

Заслуженная кара!.. Но свободы
Не знает мир, – как прежде, он в цепях;
Ужель лишь для того дрались народы,
Чтоб одного бойца повергнуть в прах?
Прочь рабства гнет! Сольются ль с светом тени?
Покончив с львом, сдадимся ль в плен волкам?
Ужель, среди хвалебных песнопений,
Пред тронами падем мы на колени?
Нет, расточать грешно напрасно фимиам!

XX.

Коль мир, восстав, не мог достигнуть цели,
Что толку в том, что пал один тиран?
Вотще лилася кровь, вотще скорбели
И матери, и жены, – жгучих ран
Европа не излечит, если годы
Она страдала даром… Славы луч
Тогда лишь может радовать народы,
Когда сплетен с оружьем мир свободы, —
Тем меч Гармодия был славен и могуч.[134]

XXI.

Бельгийская столица ликовала;[135]
Гремел оркестр, шумящий длился бал;[136]
Красивых дам и воинов сновала
Нарядная толпа средь пышных зал.
Отрадою дышали разговоры;
Веселый смех звучал со всех сторон;
Когда ж, пленяя слух, гремели хоры,
Любовь сулили пламенные взоры…
Вдруг прозвучал вдали какой-то скорбный стон.

XXII.

Вы слышите? – то ветра вой печальный,
То шум колес о камни мостовой…
За танцы вновь! Пусть длится говор бальный,
Забудем сон для радости! С зарей
Веселия покинем мир кипучий!
Чу! снова раздается мрачный зов,
Которому как будто вторят тучи.
Все ближе, громче этот зов могучий…
Скорей к оружью все! То пушек грозный рев.

XXIII.

Брауншвейгский герцог первый этот грохот
Услышал.[137] Злым предчувствием томим,
Он вскрикнул: «Грянул бой!» но встретил хохот
Его слова, – никто не верил им.
Однако ж, гула понял он значенье;
Его отца такой же выстрел смял.
В его груди проснулась жажда мщенья:
Отваги полн, он бросился в сраженье
И, впереди несясь, пронзенный пулей, пал.

XXIV.

В смятеньи все; из глаз струятся слезы;
Ланиты дам, что рдели от похвал,
Поблекли в миг один; судьбы угрозы
В уныние повергли шумный бал.
Средь вздохов слышны трепетные речи;
Последний, может быть, звучит привет;
Влюбленные дождутся ль новой встречи?
Как это знать, когда кровавой сечей
Венчает ночь утех таинственный рассвет?

XXV.

К коню стремится всадник; батарея
За батареей мчится в грозный бой;
Несутся эскадроны, пламенея
От храбрости; идет за строем строй.
Орудия грохочут в отдаленьи;
Гремит, войска сзывая, барабан;
Тревожит граждан мрачность опасений:
«Враги идут!» – они кричат в смятеньи…
Уныньем и тоской весь город обуян.

XXVI.

Чу! Камеронов песня прозвучала.
Те звуки – Лохиеля бранный зов;[138]
Ему не раз Шотландия внимала;
Не раз он устрашал ее врагов.
Та песнь во мраке ночи режет ухо,
Но славным прошлым горец упоен;
Она в нем пробуждает бодрость духа;
Лишь до его она коснется слуха,
Он вспоминает вас, Лохьель и Камерон.

XXVII.

Войска идут Арденскими лесами,[139]
Деревья их, покрытые росой,
Как будто слезы льют над храбрецами,
Что, полные надежд, стремятся в бой.
Не видеть им заката луч багровый;
Как та трава, что топчут ноги их,
Они падут. Их скосит рок суровый…
Оденутся они травою новой,
Когда их смерть сожмет в объятьях роковых.

XXVIII.

Еще вчера все были полны силы;
Всех увлекал красавиц нежный зов;
Раздался в ночь сигнал войны унылый;
С зарею каждый к бою был готов.
Блеснул лучами день; гроза настала…
Войска бросались бешено в огонь;
Валились трупы грудами. Стонала
Земля и с прахом тел свой прах сливала…
Здесь вместе друг и враг; где всадник, там же конь.[140]

XXIX.

Хвалу воздам лишь одному герою…
(Я не вступлю в борьбу с другим певцом).
Герой погибший был в родстве со мною;
Я ж ссорился не раз с его отцом.
К тому же, красят песнь деянья славы:
Всех поражая храбростью своей,
О, юный Говард, воин величавый,[141]
Под градом пуль ты в схватке пал кровавой!
Из тех, что пали там, кто был тебя славней?

XXX.

Кто не оплакал юного героя?
К чему ж моя слеза? Когда в тени
Я дерева стоял, на месте боя,
Где он в пылу борьбы окончил дни,
Весна вокруг бросала волны света;
Порхая, птицы пели средь ветвей;
Ее дыханьем было все согрето;
Но я не мог ей подарить привета:
Я думал лишь о тех, что не вернутся с ней.[142]

XXXI.

Я вспомнил в это тяжкое мгновенье
Его и тех, что рок навек унес;
Людей, любивших их, одно забвенье
Могло б спасти от горя и от слез.
Архангельской трубы лишь могут звуки
Усопших вызвать к свету. Гром похвал
Не в силах заглушить страдальца муки;
Все будет друг, в тоске ломая руки,
О друге слезы лить, хоть он со славой пал.

XXXII.

Над скорбью верх берет улыбки сила:
Смеясь, мы плачем. Долго дуб гниет
Пред тем, чтоб пасть; без мачт и без ветрила
Корабль выносит натиск бурных вод;
Хоть замок пал, крепки его основы;
Все длится день, хоть в небе много туч;
Руины весть борьбу с судьбой готовы;
Переживают узника оковы;
Так в сердце, полном мук, не гаснет жизни луч.[143]

XXXIII.

Когда в осколки зеркало разбито,
В них тот же отражается предмет;[144]
Так сердце, где немая мука скрыта,
Весь век хранит ее тяжелый след.
Оно осуждено на увяданье
Средь холода, уныния и тьмы;
И что ж? – скорбя, оно хранит молчанье;
Нет слов, чтоб эти высказать страданья, —
С сердечной тайною не расстаемся мы.

XXXIV.

Живуче горе; корень, полный яда,
Засохнуть не дает его ветвям;
О, если смерть была бы мук награда,
Их выносить не трудно было б нам!
Но жизнь усугубляет гнет печали;
Так возле моря Мертвого плоды,
Что пепел начинял, с дерев срывали;[145]
Не долго б жили мы, когда б считали
Лишь радостные дни, страданий скрыв следы.

XXXV.

Псалмист определил пределы жизни,[146]
Но с ним не согласилось Ватерло;
Мы видим, поминая павших в тризне,
Как наших дней ничтожнее число.
Молва трубит о битве знаменитой,
Но что ж потомство вымолвит о ней?
«Там нации, все воедино слиты,
Сражались; пал пред ними враг разбитый!
Вот все, что в памяти останется людей.

XXXVI.

Там, в Ватерло, сраженный волей рока,
Славнейший, но не худший смертный пал;
То гордой мыслью он парил высоко,
То в мелочах ничтожных утопал.
Его сгубили крайности. Порфиру
Носил бы он, иль не владел бы ей,
Когда бы не служил угрозой миру;
Стремясь к недостижимому кумиру,
Он, как Юпитер, вновь хотел громить людей.[147]

XXXVII.

Он пленник был и властелин вселенной;
Пред ним, хоть он низринутый боец,
Все мир стоит коленопреклоненный, —
Так ярок и лучист его венец.
Ему так долго слава в счастьи льстила,
Рабою у его склоняясь ног,
Что в божество его преобразила;
Он думал, что его без грани сила,
И мир, дрожа пред ним, поверил, что он – бог.

XXXVIII.

То властвуя, то смят судьбой тяжелой,
То мир громя, то с поля битвы мчась,
Он создал, расшатав кругом престолы,
Империю, что в прах повергнул раз,
Затем себе престол воздвигнул новый;
Но сдерживать не мог своих страстей,
На властолюбье наложа оковы;
Он, зная свет, забыл про рок суровый —
Сегодня лучший друг, а завтра бич людей.

XXXIX.

Он пал… То были ль мудрость, сила воли,
Иль гордость, но он муку скрыть сумел,
Своих врагов усугубляя боли.
Глумиться над тоской его хотел
Их сонм, но он, с улыбкою бесстрастья,
Душою бодр, на встречу бед пошел;
Сражен в борьбе, любимец гордый счастья,
Чуждаяся притворного участья,
Главу не опустил под гнетом тяжких зол.

XL.

Он сделался мудрей, когда паденье
Ему глаза открыло. В дни побед
Он к людям не хотел скрывать презренья.
Хоть он был прав клеймить презреньем свет,
Но должен был, чтоб не попрать союза
С клевретами, скрывать свой гордый взгляд.
Он тем порвал с приверженцами узы.
Борьба за власть – тяжелая обуза:
В числе других вождей узнал он этот ад.

XLI.

Когда б один, сражаяся с врагами,
Он под напором бури изнемог,
Как башня, что ведет борьбу с годами,
Весь род людской он презирать бы мог;
Но он престолом был обязан миру.
Пред тем, чтобы глумиться над толпой,
Как Диоген, он снять с себя порфиру
Обязан был; венчанному кумиру
Позорно циника изображать собой.[148]

XLII.

Он был за то низринут, что с покоем
Мириться был не в силах. Тот, чья грудь
Опалена желаний бурных зноем,
Не может, бредя славой, отдохнуть:
Его влечет неведомая сила;
Желаниям его пределов нет;
Не может охладить он сердца пыла;
Ему покой ужасней, чем могила;
Тот к гибели идет, кто тем огнем согрет.

XLIII.

Такой душевный пыл дает рожденье
Безумцам, заражающим людей
Своим безумьем; сила увлеченья
Плодит певцов, фанатиков, вождей…
К ним мир питает зависть, а их участь
Завидна ли? Их горек каждый миг;
Для них не тайна скрытых мук живучесть…
Весь век их тяжких дум терзает жгучесть.
Кто б рваться к славе стал, узнав страданья их?

XLIV.

Дыша борьбой, они волнений просят;
Как лава, в жилах их струится кровь;
Их целый век на крыльях бури носят,
Пока не сбросят их на землю вновь;
А все же им дыханье бури мило;
Когда их жизнь должна спокойно течь,
Они, скорбя, кончают дни уныло…
Так пламени без пищи меркнет сила;
Так губит ржавчина в ножны вложенный меч.

XLV.

Кто был в горах, тот знает, что вершины
Высоких скал скрывает вечный снег.
Вражду толпы встречают властелины;
Она венчает злобою успех.
Окинуть славы луч лишь может взглядом
Счастливый вождь; земля блестит под ним,
А горы льдин, что бурями и хладом
Ему грозят, он только видит рядом.
Не может гром побед к наградам весть иным.[149]

XLVI.

Оставим мир страстей! Одни созданья
Природы вечно юной и мечты
Душе приносят в дар очарованье…
О Рейн! как величав и мощен ты!
Там Чайльд-Гарольд волшебною картиной
Любуется; здесь дремлет над холмом
Зеленый лес; там светлые долины
Пленяют взор; вдали видны руины,
Что доживают век, одетые плющом.

XLVII.

Имеет сходство с ними дух могучий,
Что, скрыв страданья, борется с толпой.
Заброшены они; лишь ветр да тучи
Остались им верны; своей красой
И силою развалины когда-то
Гордились; оглашал их схваток гром,
Но тщетно будут ждать они возврата
Минувших дней: былое смертью смято;
Давно уж рыцари заснули вечным сном.

XLVIII.

Владельцы замков тех во время оно
С вассалами грабеж пускали в ход;
Как гордо развевались их знамена!
Пред властью их главу склонял народ;
Так почему ж не славны эти лица?
Что ж, как вождям, недоставало им:[150]
Истории блестящая ль страница?
Украшенная ль надписью гробница?
Ведь влек душевный пыл и их к деяньям злым.

XLIX.

Примерами бесстрашия богаты
Их войны, о которых мир забыл.
Хоть рыцари всегда носили латы,
В сердца их проникал любовный пыл;
Но не могла любовь смягчить их нравы:
Из-за красавиц часто кровь лилась,
Оканчивался спор борьбой кровавой,
И Рейн, вперед несяся величаво,
Той кровью обагрял свои струи не раз.

L.

Волшебная река, которой волны
Богатство в дар приносят берегам,
Привет тебе! Когда бы, злобы полный,
Не рвался смертный к распрям и боям,
Пленительный твой берег, орошаем
Живительными волнами, вполне
Имел бы сходство, мир пленяя, с раем!
Порабощен я был бы чудным краем,
Когда б, как Лета, Рейн мог дать забвенье мне.

LI.

Враждующих здесь стягивались силы:
Лилася кровь, валились груды тел,
Но тех бойцов исчезли и могилы,
Забвение – их подвигов удел.
Река лишь миг катилась лентой алой,
Затем сиянье солнечных лучей
Она опять с любовью отражала.
Как быстро б в даль она струи ни мчала,
Не заглушить во мне ей снов минувших дней.

LII.

Так думал Чайльд, дорогу направляя
Вдоль берега, где пташек песнь неслась;
Он шел вперед, красой любуясь края,
Что примирить могла б с изгнаньем вас.
Хотя следы забот, что заменили
Былых страстей и увлечений пыл,
Его чело угрюмое морщили
Порой, скрывать улыбку он усилий
Не делал: чудный вид его душе был мил.

LIII.

Хотя в его груди остыли страсти,
Гарольд не мог, сочувствием согрет,
Не признавать любви волшебной власти, —
Презрением нельзя встречать привет.
Душа порою тает, как бывало,
Хоть чужды стали мы страстям земным;
Его одно создание пленяло,
Когда тоска Гарольда грудь терзала, —
Он, полон нежности, мечтал сойтися с ним.[151]

LIV.

Он презирал людей, чуждаясь света,
А созерцал с любовью детский взгляд.
Хотя непостижима странность эта,
Пускай ее другие объяснят.
Кто дни влачит в тиши уединенья,
Тот разжигать души угасший пыл
Не станет. С ним сродняется забвенье;
Гарольд же, полон прежнего волненья,
Любовь минувших дней, скитаясь, не забыл.

LV.

Гарольд был верен милой; связь сильнее[152]
Законных уз соединяла их;
Она была чиста. Благоговея
Пред чувством, он на ласки жен других
Не обращал вниманья; гнет разлуки
Его объял тоскою; ей томим,
Он песнью заглушить старался муки
И, к милой простирая скорбно руки,
К ней обратился он с посланием таким:

1.

Скала Драхенфельза, с зубчатым венцом,[153]
Над Рейном царит горделиво,
Красиво леса зеленеют кругом;
Желтеет роскошная нива;
Река омывает подножье холмов,
Одетых лозой виноградной;
Белеет вдоль берега ряд городов,
С картиной сливаясь отрадной…
Я видом таким наслаждался б вдвойне,
Когда бы ты здесь улыбалася мне!

2.

Крестьянки, нарвавши цветов полевых,
В Эдеме являются этом;
Как ласковы взоры их глаз голубых,
Что сладостным дышат приветом!
Развалины замков, покрытых плющом,
Венчают утесов вершины;
Здесь – арка, могильным заснувшая сном,
Там – скалы висят над стремниной…
Легко б мне дышалось в том чудном краю,
Когда бы ты руку сжимала мою!

3.

Из лилий букет я достал для тебя.
Увы! он завянет дорогой,
Но встреть его с лаской: он послан любя;
С ним помыслов связано много.
Надеюсь, когда те увидишь цветы,
Ты снова сроднишься со мною
И душу свою, помня счастья мечты,
С моей сочетаешь душою!
Близ светлого Рейна мой нарван букет;
Он сердцу от сердца приносит привет.

4.

Река горделиво, волнуясь, бежит,
И с каждым ее поворотом
Является новый пленительный вид.
Нет счета природным красотам.
Кто не был бы счастлив всю жизнь провести
Средь этой страны блогодатной?
О, Боже! красивее края найти
В вселенной нельзя необъятной;
Та местность еще б мне казалась милей,
Когда б ты со мной любовалася ей.

LVI.

Близ Кобленца, где красотою вида
Обласкан взор, – венчая холм, стоит,
Как памятник, простая пирамида:
Под нею прах подвижника лежит.
То – недруг наш; но да воздастся нами
Почет Марсо, чья смерть в расцвете сил
Оплакана суровыми бойцами, —
Кто, властвуя над верными сердцами,
Примером верности им первый послужил.

LVII.

Короткий путь свершил судьбы избранник;
Две рати здесь, по нем скорбя, слились,
И, кто бы ни был ты, случайный странник, —
С молитвой подойди и преклонись!
Оружием свободу защищая,
Из тысячей один, он не палач,
А честный воин был и, умирая,
Сберег в своей душе сиянье рая:
Вот отчего в тот день был всюду слышен плач.[154]

LVIII.

Эренбрейтштейн передо мною,[155] с черной
От пороха, разрушенной стеной;
Мне ясно по останкам, как упорно
Держался он под вражеской грозой.
С твоих вершин, твердыня, видно было,
Как посрамленный враг бежал назад, —
И вот чего Война не истребила,
Прикончил Мир: дождем изрешетило
Те кровли, что пробить не мог свинцовый град.

LIX.

Прощай, прекрасный Рейн! Здесь, восхищенный,
Надолго бы остаться путник мог:
С возлюбленной забылся бы влюбленный,
Забылся бы и тот, кто одинок;
И, с коршуном в душе кто вечно бродит,
Ищи покоя здесь, где небосклон
Ни веселит, ни грусти не наводит,
Ни светел, ни угрюм, – где все походит
На осень зрелую в чреде других времен.

LX.

Прощай же! Нет! прощания с тобою
Не может быть: душа моя полна
Твоею живописною красою,
И, если нам разлука суждена, —
Даря прощальный взгляд, в немом порыве,
Я шлю тебе признательный привет.
Найдется край богаче и красивей;
Но где найти в едином стройном диве
И этот мягкий блеск и славу прежних лет.

LXI.

Простор полей, зовущих к жатве щедрой,
Белеющие купы городов,
Нагорных бездн чернеющие недра,
Уступы стен в прогалинах лесов,
Утесы, пред которыми творенья
Искусных рук так жалки и смешны,
И мирное довольство населенья
В избыток плодоносного цветенья
Огнем соседних смут не тронутой страны!

LXII.

Прошло. Нависли Альпы надо мною,
Природы вековечные дворцы;
Одетые жемчужной пеленою,
Стремятся в высь алмазные зубцы:
Там, в царстве льда, рождаются лавины,
Как в молнии преображенный снег, —
И чванятся земные исполины,
Что к небесам так близки их вершины
И так далек от них ничтожный человек.

LXIII.

Но, прежде чем последовать призыву
Прекрасных гор, нельзя не посетить
Морат, патриотическую ниву,
Где нет боязни павших оскорбить
И покраснеть за тех, что победили:
Здесь памятник себе, в пример векам,
Бургунды из костей своих сложили —
И души бесприютные бродили
Вдоль Стикса, жалуясь безмолвным берегам.[156]

LXIV.

Как с Каннами своей резней кровавой
Сравнялось Ватерло, так и Морат
Сияет Марафона чистой славой;[157]
Сыны родной земли, за брата брат,
Здесь честную победу одержали;
Свободные борцы, своих мечей
Властителям они не продавали
И сдавшихся врагов не заставляли
Оплакивать позор драконовских бичей.

LXV.

Вот у скалы, печально-одинокой,
Колонна одинокая стоит, —
Седой обломок древности глубокой, —
И, мнится, в изумлении глядит
На мир, как человек окаменевший,
Живой свидетель ужасов былых;
И странен вид колонны уцелевшей,
Когда исчез Авентикум, гремевший
Красой своей среди созданий рук людских.[158]

LXVI.

Там – это имя будь благословенно, —
Дочь, Юлия, жизнь отдала богам:
В ней сердце скорбью об отце священной
Разбито было. Строго неизменно
Суд правый был глухим к ее мольбам,
Напрасно пред судом она молила
За жизнь того, кто жизнью был ей сам:
В их общей урне скромная могила
Единый дух, единый прах укрыла.[159]

LXVII.

Пусть царства постигает распаденье,
Забудет мир – настанут времена —
Рабов, тиранов, смерть их и рожденье,
Но не умрут такие имена.
И доблесть, горней высоте равна —
Переживет в бессмертии страданье,
И встретит солнце чистою она,
Как на вершинах Альп – снегов блистанье[160]
Не тающих во век, чистейших в мирозданье.

LXVIII.

Гладь озера манит хрустальным ликом,
Тем зеркалом, где образ звезд и гор
Весь отражен в безмолвии великом,
Заполонив прозрачных вод простор.
Чтоб этой мощью любоваться взор
Как должно мог – уединиться надо,[161]
Расширив дум заветных кругозор,
В которых крылась для меня отрада
Пока не сделался и сам я частью стада.

LXIX.

В том нет вражды, чтоб от людей бежать,
Не всем делить труды их и волненья,
И не презренье в том, чтоб погружать
Свой дух в его родник, – не то в своем кипенье
Он хлынет через край. С толпой общенье
Дух заражает суетой сует,
И он томится с чувством сокрушенья
Среди борьбы, в которой сильных – нет,
И злобно муками за муки платит свет.

LXX.

И мы заплачем кровью, не слезами,
Раскаяньем томимы роковым,
Года, вдали лежащие пред нами —
В тоске оденем сумраком ночным.
Бег жизни бегством безнадежным станет;
Те устремятся к гаваням своим,
Чей дух смелей, но по морям чужим
Корабль других носиться не устанет
И он нигде в пути на якоре не станет.[162]

LXXI.

Не лучше ль без людей жить на земле,
Любя ее одну? Где мчится Рона.
Лазурная,[163] подобная стреле,
Близ озера прозрачного, чье лоно
Поит ее, лелея неуклонно, —
(Так детский плач заслышавшая мать
Дитя свое ласкает умиленно), —
Там вне раздоров мирно прозябать —
Не лучше ль, чем других губить иль погибать?

LXXII.

Не сам я по себе: во мне частица
Природы всей, мне радость – выси гор,
Мучительна – жужжащая столица.
Ничто вокруг не оскорбляет взор.
И лишь в одном я нахожу позор:
Звеном в животной цепи быть противно,
Меж тем, как рассекая волн простор,
Наш дух стремится к небу непрерывно,
Со звездами его сливаясь неразрывно.[164]

LXXIII.

Лишь в этом – жизнь. Мне кажется былое
Пустыней людной, где был осужден
За грех, что мной когда-то совершен —
Я на борьбу и на мученье злое.
На юных, мощных крыльях вознесен
Теперь я вновь; как грозный вихрь пустыни
Полет их смел, и с ним поспорит он:
Оков холодных и подобных глине
Он сбросит мертвый гнет, нас тяготящий ныне.

LXXIV.

Когда освободится дух навек
От оболочки – жертвы поруганья,
Когда с плотским покончит человек —
Счастливящим червя существованье,
Когда произойдет стихий слиянье,
Прах станет прахом – больше теплоты
Не встречу ль я и менее сиянья?
Ту мысль, тот дух бессмертной красоты,
К которым приобщить стремятся нас мечты?

LXXV.

Моря, холмы и небо – стали частью
Души моей, как я – частицей их.
Я глубоко люблю их – чистой страстью,
Другое все презрел я ради них,
Я поборол поток страстей моих
Скорей чем этим светскому бесстрастью
Пожертвовать – для тех очей людских,
Что смотрят долу, чуждые участью,
И вдохновения не вспыхивают властью.

LXXVI.

Но я отвлекся. Кто постичь способен
Величье урн – пусть посетит того,
Чей прах был прежде пламени подобен.
Я чистый воздух родины его
Лишь временно вдыхаю, для него
Он был родным. Безумное стремленье!
Его манило славы торжество,
И в жертву для его осуществленья
Он отдал мир души своей без сожаленья.

LXXVII.

Руссо – апостол скорби, обаянье
Вложивший в страсть, безумец, что обрек
Терзаниям себя, но из страданья
Власть красноречья дивного извлек —
Здесь был рожден для горя. Он облек
Божественно прекрасными словами
Софизмы лжеучений, их поток
По блеску схожий с яркими лучами —
Слепил глаза и наполнял слезами.[165]

LXXVIII.

Любовь была самою страстью в нем;
Как ствол стрелою молнии спаленный —
Он был палим высоких дум огнем.
И не красой живою увлеченный
Иль мертвою – в мечтаньях воскрешенной, —
Пленился он нетленной красотой,
В его страницах пылких воплощенной;
В них, схожая с болезненной мечтой,
Досель живет она – всей жизни полнотой.

LXXIX.

Он Юлии дал это. Высота
Безумья, счастья – ей открылась в этом,
И освятила поцелуй в уста
Пылавшия, который был с рассветом
Ему всегдашним дружеским приветом
И чистотою разжигал в нем пыл;
Но наслаждаясь и томясь запретом,
Он каждого в толпе счастливей был —
Владеющего тем, что страстно полюбил.

LXXX.

Всю жизнь свою он бился неуклонно
С толпой врагов, которых приобрел,
Преследуя всех близких исступленно[166]
И принося их в жертву ослепленно
Храм подозренью он в душе возвел.
Он был безумен. Почему? Причину
Безумия едва ли мир нашел.
Винить ли в нем недуг или кручину?
Но разума притом он надевал личину.

LXXXI.

Он одарен был Пифии глаголом,
И в мире целом он зажег пожар,
И разрушеньем угрожал престолам.
Не Франции ль, гнетомой произволом
Наследственным – принес он этот жар?
Ее во прахе бившуюся – смело
С друзьями он призвал для грозных кар,
И всей страной та ярость овладела,
Что следует всегда за страхом без предела.

LXXXII.

Воздвигнут ими памятник ужасный!
Конец всего, что с первых дней росло.
Разорван был покров рукою властной,
Чтоб все за ним лежавшее – могло
Быть видимым. Круша добро и зло,
Оставили они одни обломки,
Чтоб честолюбье снова возвело
Трон и тюрьму, и вновь ее потомки
Наполнили собой, как было раньше ломки.

LXXXIII.

Но так не может длиться, не должно.
С сознаньем сил пришло их проявленье,
Но человечество соблазнено
Своею мощью было, и оно
В делах своих не знало сожаленья.
Кто не орлом в сиянье дня рожден,
Но жил в пещерах мрачных притесненья —
Не мудрено ль, что солнцем ослеплен,
Погнаться за другой добычей может он?

LXXXIV.

Где рана, что закрылась без рубца?
Страдание сердечных ран – упорно,
И сохранится след их до конца.
Уста разбитого судьбой борца
Молчание хранят, но – не покорно:
Настанет час расплаты за года,
Он близок, он для всех придет бесспорно,
Вольны карать и миловать, тогда
Мы все ж воздержимся от строгого суда.

LXXXV.

Гладь озера! Простор твой тихоструйный,
Столь чуждый шума – словно шепчет мне,
Что должен я уйти от жизни буйной,
От мутных волн – к прозрачной глубине.
Меня крылатый парус в тишине
Мчит от скорбей. Пусть океан безбрежный
Шумел в былом, в чуть плещущей волне
Упрек сестры я различаю нежный
За то, что отдался весь жизни я мятежной.

LXXXVI.

Ночная тишь. Все очертанья слиты,
Но явственны, все – мрачно и светло,
Лишь кручи Юры – сумраком повиты,
Как будто бы нависли тяжело.
Струю благоуханья донесло
Сюда с лугов при нашем приближенье;
Когда остановилося весло —
Я слышу капель звонкое паденье,
В траве кузнечика ночного слышу пенье.

LXXXVII.

Он любит ночь, поет он постоянно —
Дитя всю жизнь – от полноты души.
То птица закричит в кустах нежданно,
То в воздухе какой-то шепот странно
Вдруг пронесется, и замрет в глуши.
Но то – мечта. Рой звезд на небосводе
Струит росинки слез любви в тиши,
С тем, чтоб они, излившись на свободе,
Дух светлой красоты вливали в грудь природе.[167]

LXXXVIII.

Поэзия небес, о вы, светила,
Когда б народов и держав удел —
Движенье ваше в небе начертило!
Простительно, что дольнего предел
Стремленье наше к славе преступило
И к звездам нас влечет. Вы красотой
Таинственной полны, в нас пробудила
Она такой восторг любви святой,
Что славу, счастье, жизнь – зовут у нас звездой.

LXXXIX.

Молчат земля и небо, то – не сон,
Избытком чувств пресеклося дыханье,
Задумавшись – мы так стоим в молчанье.
Молчит земля, но звездный небосклон
И с дремлющей волной прибрежный склон —
Живут особой жизнью напряженной,
В ней каждый лист и луч не отделен
От бытия, и чует умиленней
Того, кто мир блюдет, им чудно сотворенный.

ХС.

Сознанье безконечности всего
Рождается тогда в уединенье,
Где мы не одиноки, в существо
Оно вливает с правдой очищенье:
Дух, музыки источник – предвкушенье
Гармонии небес. Заключено,
В нем пояса Цитеры обольщенье,[168]
И даже смерть смирило бы оно,
Будь ей лишь смертное могущество дано.

ХСІ.

Перс древний не напрасно алтарям
Избрал места на высоте ногорной,
Царящей над землей.[169] Единый там
Достойный Духа и нерукотворный,
Стеной не обнесенный Божий храм.
Ступай, сравни кумирен пышных своды,
Что готы, греки строили богам
С землей и небом – храмами природы
И с ними не лишай молитв своих – свободы.

ХСІІ.

Но небо изменилося и – как![170]
В своих порывах властных и жестоких
Прекрасны вы, о буря, ночь и мрак,
Как блеск очей красавиц темнооких.
Вдали, гремя, по кручам гор высоких
Несется гром, и туче грозовой
Гудят в ответ вершины гор далеких,
И Юра, вся окутанная тьмой,
Шлет Альпам радостным привет и отклик свой.

ХСІІІ.

Ночь дивная, ниспослана судьбой
Ты не для сна. Желал бы на просторе
В восторгах слиться с бурей и с тобой.
Все озеро – как фосфорное море.
Запрыгал крупный дождь и светом вскоре
Облекся вновь холмов стемневших ряд.
И горный смех слился в могучем хоре
И прокатился он среди громад,
Как будто новому землетрясенью рад.[171]

ХСІV.

Путь проложила быстрая река
Среди холмов – подобья двух влюбленных,
Навек с разбитым сердцем разлученных —
Так между ними бездна глубока.
Но корнем распрей их ожесточенных
Была любовь; убив их жизни цвет,
Она увяла. Для опустошенных
Борьбой сердец ряд бесконечных лет —
Сплошных суровых зим остался ей во след.[172]

ХСV.

Там основался бурь сильнейших стан —
Где вьются Роны быстрые изломы;
Опустошив со стрелами колчан,
Там не один сверкает ураган
И шлет другим, играя с ними, громы.
Во внутрь холмов распавшихся вошла
Одна из молний – в грозные проломы,
Как бы поняв, что в них ее стрела
Все, что таилося, – испепелит до тла.

ХСVІ.

Вихрь, волны, горы, гром и небеса,
Вас чувствую и бодрствую я чутко;
Вдали стихают ваши голоса,
Чей гул в душе тем звоном отдался,
Что и во сне в ней раздается жутко.
Где ваша грань, о бури? В царстве мглы
Бушуете ли вы без промежутка,
Как и в сердцах, иль наверху скалы
Свиваете себе вы гнезда, как орлы?

ХСVІІ.

О, если б все, что мощно иль ничтожно,
Что есть во мне: дух с сердцем и умом,
Страсть, чувство, все, чем я томлюсь тревожно
И все же существую, – если б можно
Их было в слове выразить одном
И молнией звалось такое слово —
Я мысль мою всю выразил бы в нем.
Теперь – умру, не сняв с нее покрова,
Как меч – в его ножнах, скрывая мысль сурово.

XCVIIІ.

Встает заря, свежо ее дыханье
И цвет ланит подобен лепесткам;
Она грозит со смехом облакам,
Как будто нет могилы в мирозданье;
Но разгорелось днем ее сиянье,
Восстановлен обычный жизни ход,
Здесь пищу и простор для созерцанья
Найду я близ твоих лазурных вод,
Вникая мыслью в то, что нам покой дает.

ХСІХ.

Кларан, отчизна истинной Любви!
Она питает корни, мыслью страстной
Здесь воздуха насыщены струи,
Снега над бездной глетчеров опасной
Окрасила любовь в цвета свои:
Ласкает их закат сияньем алым;
Здесь говорят утесы о Любви,
Уязвлена надежды тщетной жалом,
Она от грозных бурь бежала к этим скалам.

С.

Кларан! Любовь божественной стопою
Ступала здесь, воздвигнув свой престол,
К нему ряд гор, как ряд ступеней, вел.
Внося повсюду жизнь и свет с собою.
Она являлась не в один лишь дол,
В дремучий лес иль на вершине снежной,
Но каждый цвет в лучах ее расцвел,
Везде ее дыханье властью нежной
Владычествует здесь над бурею мятежной.

CI.

Все им полно: и роща сосен черных,
Что тень свою бросают на утес,
Отрадный слуху шум потоков горных,[173]
И скат крутой, обвитый сетью лоз,
Ведущий к лону вод, Любви покорных,
Лобзающих стопы ее, и ряд
Стволов седых с главой листов узорных,
Как радость юных – привлекая взгляд,
Уединение живое здесь сулят.

СІІ.

Лишь пчелами оно населено
И птицами в цветистом оперенье;
Их пение хвалы ему полно
И сладостнее слов звучит оно
И крылья их простерты в упоенье.
Паденье вод с утеса на утес
И почки на ветвях – красы рожденье,
Все, что самой Любовью создалось —
Все в обольстительное целое слилось.

СІІІ.

Кто не любил – впервые здесь полюбит,
Кто знал любовь – сильней полюбит тот;
Сюда Любовь бежала от забот,
От суеты, что мир тщеславный губит.
Она иль гибнет, иль идет вперед,
Но не стоит в спокойствии беспечном,
Любовь иль увядает, иль растет,
Становится блаженством бесконечным,
Которое вполне огням подобно вечным.

СІV.

Руссо избрал не вымыслом взволнован,
Любви приютом этот уголок,
Природой он дарован во владенье
Созданьям светлым духа. Он глубок
И полон чар. С Психеи юный бог
Снял пояс тут, и гор высоких склоны
Он красотой чарующей облек.
Спокойно, безмятежно ложе Роны,
И Альпы мощные свои воздвигли троны.

СV.

Вы приютили тех, Ферне с Лозанной,
Кто вас прославил именем своим;[174]
Путем опасным – славы несказанной
Навеки удалось достигнуть им.
И как титан, их дух неутомим,
Мысль громоздил на дерзостном сомненье,
И пали б вновь с небес огонь и дым,
Когда б на все людские ухищренья
Ответом не было с небес одно презренье.

СVІ.

В желаньях, как дитя, непостоянен,
Был первый, весь – изменчивость и пыл,
Умом и сердцем столь же многогранен,
Философа и барда он вместил.
Протеем он всех дарований был,
Безумным, мудрым, строгим и веселым,
Но дар насмешки он в себе носил,
И несшимся, как бурный вихрь, глаголом —
Он поражал глупца иль угрожал престолам.

СVІІ.

Другого ум – пытлив, глубок и точен,
С годами знаний накоплял запас.
И меч его старательно отточен —
Насмешкой важной подрывал подчас
Важнейшие из верований в нас.
Насмешки царь, врагов казня надменно,
Он гнев и страх в них возбуждал не раз;
Его ждала ревнителей гиена,
Где все сомнения нам разрешат мгновенно.

СVІІІ.

Мир праху их! Коль скоро были казни
Они достойны – им пришлось страдать.
Не нам судить, тем больше – осуждать.
Настанет час, когда вблизи боязни.
Надежде суждено во прахе спать.
Наш прах должно постигнуть разрушенье,
А если – так нас учит благодать —
Воскреснет он, то встретит отпущенье
Иль за грехи свои – достойное отмщенье.

СІХ.

Но вновь от человеческих деяний
Перехожу к созданию Творца.
Кончается страница – плод мечтаний,
Что длилася, казалось, без конца.
Где туч и белых Альп слилися грани —
Туда я поднимусь, чтоб взор открыл
Все, что доступно для земных созданий
На высоте, где рой воздушных сил
Вершины горные в объятья заключил.

СХ.

Италия, в тебе запечатлен
Столетий свет, который ты струила
С тех пор, как отражала Карфаген
До славы поздних дней, что осенила
Вождей и мудрецов твоих. Могила
И трон держав! Дана струям твоим
Бессмертия живительная сила,
И всех, кто жаждой знания томим —
С семи холмов своих поит державный Рим.

СХІ.

Я далеко подвинулся в поэме,
В тяжелый час ее возобновив.
Знать, что не те мы и не станем теми,
Какими быть должны; дух закалив
В борьбе с собой, гнев, замысел, порыв,
Любовь, вражду, всевластное стремленье —
Таить в себе, их горделиво скрыв —
Тяжелая задача, без сомненья,
И все-таки ее привел я в исполненье.

СХІІ.

Из слов я песню, как венок, плету,
Но может быть она – одна забава,
Картин набросок, схвачен налету,
Чтоб усладить на краткий миг мечту.
Нам дорога в дни молодости слава,
Но я не молод и не признаю
За похвалой иль за хулою права
Иметь влиянье на судьбу мою:
Забыт иль не забыт – я одинок стою.

СХІІІ.

Мир не любя, любим я не был миром,
Его дыханью грубому не льстил,
Не покланялся я его кумирам
И уст моих улыбкой не кривил.
Я не делил восторгов общих пыл.
В толпе – окутан мыслей пеленою —
Среди других я не с другими был,
Я был им чужд, но без борьбы с собою —
Наверно до сих пор стоял бы я с толпою.

СХІV.

Мир не люблю, мир не любил меня,
Но – честными расстанемся врагами,
Я верю: в нем слова – одно с делами,
И добродетель в нем – не западня
Для слабого; я верю, что с друзьями
Скорбят друзья, правдивые уста
Есть у двоих иль одного меж нами,[175]
Надежда нам не лжет, и доброта —
Не только звук пустой, а счастье – не мечта.

СXV.

О, дочь моя, песнь начинал тобою,
С тобою песнь довел я до конца,
Тебя не видеть – осужден судьбою,
Но всех других сильней любовь отца.
Пусть ты не знаешь моего лица —
К тебе несутся дней грядущих тени,
В мечтах заслышишь ты призыв певца,
Дойдут до сердца звуки песнопений,
Когда мое навек замрет в могильной сени.

СXVІ.

Содействовать развитию ума
И любоваться радостей расцветом,
Следить, как ты знакомишься сама
С диковинным, неведомым предметом,
И поцелуем, нежностью согретым
Отцовскою – касаться нежных щек,
И видеть, как растешь ты – счастье в этом
Найти б я по своей природе мог,
Но этого всего меня лишает рок.

СXVІI.

Вражду ко мне пусть в долг тебе вменяют —
Любить меня тебе предрешено;
Пусть, как проклятье, имя устраняют,
Как тени прав, утраченных давно,
Могила разлучит нас, – все равно!
Хотя б всю кровь мою извлечь хотели
Из жил твоих и удалось оно,
Они и тут бы не достигли цели:
Отнять бы жизнь твою, но не любовь успели.

СXVІІІ.

Дитя любви, ты рождено в страданье
И вскормлено в борьбе: мои черты,
Их от меня наследуешь и ты,
Но только будут все твои мечтанья
Возвышенней, и чище – блеск огня.
Спи мирно в колыбели, дочь моя,
Из горных стран я шлю тебе прощанье,
Тебя благословеньем осеня,
Которым ты, увы! была бы для меня!

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЧЕТВЕРТОЙ ПЕСНЕ