Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!

• Название: Мать Россия! прости меня, грешного!
• Автор: Иван Дроздов
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2002

Роман "Мать Россия! прости меня, грешного!" один из двух, объединённых одной темой, романов вышедших в книге под общим названием "Прости меня грешного", о попавших в гибельную яму, и о том, как они из неё выбираются. Драматизм положений, острота столкновений героев и персонажей — все самые характерные черты творчества Ивана Дроздова — появляются здесь с особой остротой.

---

В палату вошёл хирург Анатолий Александрович Постников — молодой, стройный — ни грамма лишнего веса. Борис всех так оценивал: есть лишний вес или нет. Стройных, изящных отличал, — втайне завидовал и давал им высшую оценку. К полным питал снисходительную жалость. Сильно располневших встречал как старых знакомых, мысленно повторял запомнившуюся фразу Льва Толстого: «Неприятна была в нём только какая-то потность и опухлость всего лица, почти скрывавшая маленькие серые глаза, как будто он весь был налит портером».

— У вас был доктор. Ваш, персональный? — сказал Постников. Спрашивал так же, как и Морозов.

— Да-а, в некотором роде. Мать его посылает.

— Вы верите ему?

— Нет! То есть, и да и нет. Он подает надежду на выздоровление.

— Надежда — это хорошо. Наш древний учитель Гиппократ сказал: «Надежда на выздоровление — половина выздоровления, а врач — само лекарство».

«Эрудит», — думал Борис, любуясь чистеньким, опрятным видом доктора, его независимой позой.

«Хирургия крови. Операции без скальпеля, — говорил профессор Соколов. И показывал на него, Постникова. — Их целая группа — врачи, инженеры. Новаторы, разведчики будущего».

Здесь, в больнице, имея много свободного времени, Борис всё чаще задумывался о своей работе — мучила и казнила бесплодность исканий его лаборатории, он с горькой усмешкой вспоминал пустопорожнюю институтскую суету, вечные прения. «Калякальщики! — с презрением думал о себе и своих коллегах по лаборатории. — За широкой спиной отца можно без конца ка- лякать. В любом другом месте мне бы давно указали на дверь».

В такие минуты завидовал каждому человеку, за которым видел конкретное полезное дело.

— Вам придётся перейти в общую палату, — сказал Постников, не вынимая рук из карманов халата.

Борис хотел возразить, сослаться на профессора, но вместо этого сказал:

— Моя палата, видимо, нужна другому?

— Да, к нам поступила старая женщина, её мучает бессонница.

— Хорошо, хорошо! Я — пожалуйста.

Постников кивнул и направился к двери.

Мгновенное недовольство, и даже обида, вспыхнувшая в глазах Качана, вдруг погасла — он благодарным и почти восхищённым взглядом провожал доктора, и светлые, очищающие душу мысли теснились в голове. «О нас сейчас говорят много лишнего: ”Сытое поколение“, ”Акселераторы“. А он вот, Постников, — тоже из этого самого ”сытого“ поколения».

Качан мало знал доктора Постникова, но ему очень бы хотелось, чтобы этот молодой врач, и те ребята, что работали с ним в бесскальпельной хирургической бригаде, были на высоте своего новаторского положения, — чтобы по ним, по таким вот, судили о молодом, вошедшем недавно в жизнь поколении советских людей.

Дела своего поколения он как-то невольно, автоматически проецировал на себя — и гордился, испытывал удовлетворение, будто это были и его собственные дела.

В коридоре ему встретилась дежурная сестра. Тронул её за руку:

— Где я буду жить теперь?

— В восьмой палате. Пойдёмте — покажу.

В восьмой палате, в углу у стенки для Качана была приготовлена постель. Устало опустился на кровать, оглянулся. Путь, пройденный по коридору, дался ему нелегко. Борис тяжело дышал, на лбу и на щеках проступили капельки пота. Он был бледен. Видел перед собой койки, сидящих, лежащих больных, но мысли его обращались вокруг себя: он тяжело страдал от своей физической немощности. «Инвалид. Безнадёжный глубокий инвалид, — думал о себе, покрываясь ещё больше холодным потом, чувствуя, как всё чаще и болезненнее бьется сердце. — Вот сейчас лопнет, и… конец. Всему и навсегда — конец!»

Кто-то подошёл к нему. Над ухом раздался голос — молодой, звонкий:

— Что нос повесил, удалец-молодец?

Спрашивал невысокий, щупленький мужчина лет тридцати, завёрнутый в коричневый больничный халат.

Присел на край койки, заговорил, как со старым знакомым:

— Трусишь, небось. Её — все боятся, я только не боюсь.

— Кого это её? О чём вы? — сказал Борис с оттенком раздражения.

Качан недоволен был и бесцеремонностью незнакомца, и тем, что он вторгается в самое заповедное — в мир его переживаний, в его болезнь.

— Ты, может, не знаешь, а мы случайно слышали разговор профессора с Постниковым: к операции тебя готовят, кровь будут очищать. Тут этой операции, как огня, боятся, а я так — ничего; пусть очищают, если она ни к чёрту не годится!

— Сама операция не страшит, — скрипучим старческим языком заговорил сосед Качана — он до того молча смотрел на собеседников печальными глазами, слушал. — Операции и я не боюсь, но вот что они зальют в организм вместо крови?.. Говорят, смесь какая-то, на заводе приготовлена. Вот что нехорошо — горючим вроде бы заправят, точно автомобиль.

— Э-э, — махнул рукой тот, что сидел на краю койки. — Каркаешь, как ворон, а того в толк не возьмёшь: больному вера нужна, бодрость духа.

Поднялся, тряхнул головой, пошёл к выходу из палаты.

Сосед Качана — мужчина неопределённых лет, страдальчески улыбнулся, проговорил:

— Капитан он, в ракетных войсках служил — балагур. Врачи его приговорили: с полгода поживёт, а там — в могилевскую. И знает ведь об этом, а ишь — весёлый.

— Как это — в могилевскую? Почему?

— Порча у него в артериях. Глубоко гнездится, не доберёшься.

Отвернулся больной, руку положил на сердце. «Тоже как я… мается», — решил Качан, снимая халат и укладываясь на новом месте. Дыхание у него успокоилось, сердце стучало ровнее. Борис приободрился. Тут к нему снова подошёл капитан, сел на стульчик.

— Меня зовут Павел; если что надо — я, пожалуйста: принесу, отнесу. Я тут из них…

Окинул взглядом палату:

— Самый лёгкий.

И, видя в глазах Бориса недоумение, пояснил:

— Тут все лежачие; по ночам стонут, кряхтят — мысли им в голову всякие лезут. Не верят они в гравитацию, а я говорю: мы живём в космический век, и лечить нас будут по законам космоса. Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?

— Как это… покажете?

— Я место знаю, откуда смотреть можно.

— Ну, если так, я, пожалуй, взглянул бы.

Капитан шаркнул стульчиком и с песней «Ты меня не любишь, не жалеешь…» пошёл между койками.

Качан смотрел ему вслед и в тревожном смятении себя спрашивал: «Неужели скоро его не станет? А что же врачи — Соколов, Постников, те, молодые хирурги?».

Качан неприязненно взглянул на соседа: «Каркает, словно ворон».

В конце коридора был такой закуток, из которого в приоткрытую дверь операционной была видна вся бригада врачей. И лежащая на операционном столе женщина; прикрытая белой простынёй, она повернулась лицом к окну, смотрела на мир каким-то спокойным, отрешённым взглядом. Со стороны рук и ног к прибору, похожему на большой магнитофон, тянулись резиновые трубки. Прибор, точно живое существо, недовольно урчал. Тут же на стеклянном столике в ряд располагались прозрачные сосуды. В них пузырилась, словно бы кипела на малом огне кровь. И четыре рослых парня, — Качану они казались молодыми, — и среди них Постников, молча, деловито хлопотали у прибора, подолгу задерживали взгляд то на одном экране, то на другом, ещё дольше смотрели на кровь — то в одном сосуде, то в другом, — и что-то писали в блокноты. Потом совещались, а приборы работали, и кровь кипела.

Качан не сразу рассмотрел, что женщина была молодая — лет тридцати, и очень полная, подстать ему.

Повернув голову в сторону от врачей, женщина смотрела в окно, глаза её, светлые, печальные, были широко открыты, зрачки неподвижны.

— Во как! — тихо проговорил капитан. — Её оперируют, а ей хоть бы хны. И наркоз не принимала. Техника!

В коридоре показался профессор, и больные шмыгнули за угол. Тут капитан по-приятельски взял Качана за локоть, сказал:

— Готовься, брат! И тебе кровь почистят. Дурную выбросят, а взамен её вольют экстракт. И будешь ты… так: ни человек, ни трактор; бензин вместо крови.

Хихикнул, выдался вперёд, запел свою песню.

В палату Качан возвращался тихим и мелким шагом; пройдет метров двадцать — остановится, отдохнёт. «От такой жизни», — думал с горечью, — пойдёшь на любую операцию».

Заведующий отделением доктор Морозов позвал Бориса в свой кабинет, попросил няню подать им чай. Качан хмурился, был недоволен.

— Ну вот, опять помрачнел. Почто головушку повесил на грудь молодую?

— Хорошо тебе балагурить! Здоров, молод — вся жизнь впереди.

— Годами и ты недалеко ушёл — на шестнадцать дней меня постарше. Помнишь, задавался в детстве: я старше, я старше — слушайся меня.

Борис грустно улыбнулся, отпил чай.

— Ну, что решил профессор? Ко мне Постников зачастил. Кровь, что ли, будут очищать. Признаться, не нравится мне эта ваша манипуляция. Странно как-то: вместо крови — смесь какая-то. Человек — не трактор.