Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

Тетя же скорее кинулась бы в сарай и сунула голову меж створками его ворот, чем…

Но и она не избежала великой душевной борьбы, раздираемая обещанием, данным супругу, и еще более важной потребностью, которой бедняжка не в силах была противиться.

А дело вот в чем. В трубу, столь тщательно скрываемую от всех непосвященных и любопытных, выходило сопло печи. Ну что ж, хлеб в конце концов можно покупать и в городе, хотя у тетки Ировцевой при этом сердце обливалось кровью. Хуже было, когда приблизилось время положения первого камня будущего храма святого Флориана в Зборжове.

У несчастной хозяйки голова раскалывалась, как только она вспоминала, что ей негде испечь калачи. Калачи для первого зборжовского храмового праздника! К славе, выпавшей на долю мужа, она была равнодушна и с некоторых пор искала спасения от мирской суеты в молитвеннике.

После того как старо́й, став почетным цапартицким гражданином, заставил тетю Маркит снять ходскую народную одежду и вырядиться в городское платье, она горько оплакала свою недолю, а платок по-прежнему упрямо повязывала на деревенский манер.

Тайна дымохода тяготила ее, словно у них обитал черт или домовой. Жаркими обращениями к небесам и земными поклонами пыталась она замолить перед всевышним грех тщеславия, завладевший ее мужем, ибо ей казалось — все, что им привалило, скорее от нечистого, чем от духа святого.

Тетя Маркит примечала, как щедро текут в их дом деньги, какой в крае необычайный урожай, какое чудесное изобилие всего растущего, но отнюдь не считала сие свидетельством божьего благоволения. Возвращаясь из города с исповеди,— странствия старой часовенки между Зборжовом и Спаневицами давно прекратились — она всякий раз чувствовала болезненный укол в сердце при виде растянувшейся вдоль дороги цепочки подгулявших, охрипших от пения крестьян, которые, пошатываясь, брели из города с предвыборного собрания или с заседания какого-нибудь общества. Горько ей было лицезреть прикорнувшего на меже выпивоху, храпящего так, что на милю вокруг смолкали кузнечики.

А уж эти нынешние наряды! Все крестьянки стали одеваться по-городскому. В иных деревнях, говорят, парни даже носили по улицам набитое сеном и соломой чучело в ходском народном наряде, точно, прости господи, на масленицу…

«Ой ли? Кабы то и впрямь было от нашего святого покровителя, не наслал бы он эдакую порчу. Ох, матерь божья! Слыханное ли это дело, чтоб в трактире и в овыдень [35] играла музыка? Грехи наши тяжкие! Спокон веку этакого не творилось. Языком чесать все ныне горазды. Но где ж такое слыхано, чтоб, к примеру, хозяйка усадьбы жила с батраком. Или — тьфу! — чтобы, как у той живодерши в Накицах, родилось сразу шестеро. Крестить их носили в кошнице [36], зато все живехонькие. Коли это с того вервия, так откуда ему быть святым? Ох, Мария-панна, святая Анна!»

Одна только была у нее утеха, что скоро начнут строить святой костел в Зборжове. И вот, когда приблизилось воскресенье, которое должно было стать днем закладки новой церкви, тетя Маркит воистину воспрянула духом.

Она приободрилась и даже забыла про самые горькие свои печали: и про неясное будущее Баруш, возмечтавшей стать «учетельшей», и про постоянные отлучки Ировца, сулящие нечто неведомое и ужасное…

Все эти «заботушки» в конечном счете уступили одной: если она хочет испечь калачи, в дымоходе должно быть чисто. И никак нельзя поставить тете Маркит в упрек, что сия «заботушка» оказалась сильнее всех прочих.

Не ведая, как выпутаться из противоречия, рожденного безотлагательной необходимостью испечь отличные калачи и боязнью нарушить приказание Ировца, тетя, не долго думая, собралась в город — в обитель божью, последнее пристанище наших благочестивых ходок.

Вернулась она просветленная. Старый Августин, который, будучи пустынником, не имел права исповедовать верующих, но как раз посему и пользовался славой мужа наисвятейшего, нашел наиболее удачную формулу для разрешения терзавших тетю противоречий.

Пускай, мол, спокойно пошлет за трубочистом и пускай тот выполнит свои обязанности. Ежели вервие дядюшки Ировца — воистину дар святого Флориана, то для непосвященных и, следовательно, незрячих очей оно так и останется невидимым; если же в нем нет святости — тем лучше: дьявольское наваждение развеется. А поскольку наиболее правдоподобна первая версия (будь все это происками нечистой силы, вервие должно тянуться в ад, то бишь под землю, а отнюдь не к небесам), значит, трубочист ничего не увидит.

Тетю Маркит это вполне успокоило, и едва нынче утром дядюшка переступил порог, чтобы закатиться куда-нибудь до вечера, как повелось теперь ежедневно,— батрак припустил в город за Мимрачеком.

Итак, появление в нашей истории этого магистра черной магии (искусства столь черного, что все потуги адских сил, модерна и декаданса затмить его славу будут тщетны) представляется абсолютно обоснованным. Однако самому ему и в голову не приходило утруждать себя подобного рода размышлениями.

Шлепанье его чувяк отзвучало, и достопамятный конус Baby Bubeck вновь осиротел.

Но не прошло и получаса, как измазанный сажей властитель дымоходов Цапартицкого округа опять прошаркал близ здешнего перекрестка, добавим — прошаркал в чрезвычайно ускоренном темпе. Мастер Мимрачек мчался, словно за милю отсюда хотел прошибить лбом стену.

И при сем жутко хохотал, поскольку смех трубочиста всегда производит жуткое впечатление. Однако наш трубочист был одержим настоящим пароксизмом веселья. Он размахивал руками, будто не знал, что́ лучше обнять — небо или землю,— и буквально ржал от восторга.

Счастье еще, что он мог так облегчить душу. Иначе все пережитое грозило бы ему гибелью. Ведь время от времени Мимрачеком вдруг овладевала серьезность, лицо его омрачала тень ужаса, охватывающего человека, которому во всей наготе открылась истина… В такие моменты смех замирал на его устах, плотно сжатых по причине усиленной работы мысли, а глаза, белки коих сверкали не менее жутко, чем его белые зубы, лезли на лоб.

Наше перо не в силах дорисовать эту картину…

Но затем мастер Мимрачек снова поддавался безудержному веселью. Помимо неожиданности сделанного им открытия, три обстоятельства щекотали его нервы, возбуждая смех.

Прежде всего — ловкость, с какой тетка Ировцева отперла замок на дверях черной кухни. Одним движением она вытащила из замка шуруп — и готово. Хозяйки Вотавы, учась одна от другой, поступают так уже добрую сотню лет.

Во-вторых, Мимрачек не раз слыхал поговорку «это надо в трубе мелком записать», но хотя за время своей плодотворной деятельности обшарил бесчисленное множество труб, до сих пор ни в одной из них не обнаружил никаких надписей, и вот… впервые с ними столкнулся.

Как у этого Ировца все хитро устроено! Возле каждого крюка табличка: «Переменчиво», «Погоже», «Погоже с дождичком», «Вёдро», «Большой ливень», «Радуга», «Две радуги», «Огнь божий»…

Рехнуться можно!

Тут проникшийся благоговением Мимрачек заметил, что синий шнур, насаженный за пышную церковную кисть на крюк «Вёдро», смело возносится над печной трубой, теряясь в кроне липы, как веревка от бог весть куда улетевшего бумажного змея, и под его закопченной курткой забегали мурашки.

Еще не придя в себя от изумления, вылез он из дымохода, но когда Вотавка стала расспрашивать, не видел ли он чего и «точно ли не видел», и только после этого вставила шуруп в замок, снова — про себя — расхохотался.

Оказавшись, таким образом, жертвой самых противоречивых ощущений, Мимрачек шлепал в своих чувяках к Цапартицам буквально по стопам Грознаты.

И, подобно Грознате, вдруг призадумался, когда полевая дорога, по которой он шел, пересекла другую дорогу — в Спаневицы. Призадумался и могучим ударом по лбу заставил себя остановиться. Медленно-медленно меняли направление его чувяки, их острые носки, прежде обращенные к Цапартицам, свернули налево, к Спаневицам,— и минутой позже, сперва потихоньку, а затем все убыстряя темп, зашлепали к усадьбе Буреша,— по пути, который стал для нашего главного героя воистину роковым.

Наконец-то мы можем спуститься с колокольни, откуда до сих пор наблюдали за решающими событиями, разыгравшимися на высоте Baby Bubeck.

На сей высоте, правда, произошло еще кое-что, но случилось это накануне, поздним вечером, точнее ночью, и нам ничего не удалось бы разглядеть даже со своей возвышенной точки зрения. Посему мы вынуждены довольствоваться лишь непроверенными слухами. Данные эти вообще относятся к самым темным и трудно объяснимым сторонам нашей запутанной и довольно-таки растянутой истории.

Дело касается единственного ее идеального персонажа, учителя Глупки, которого, как мы надеемся, господа читатели с первого же знакомства полюбили на всю жизнь.

Итак, когда тьма сгустилась до черноты, достаточной для деяния столь черного и способного всякому внушить страх, на вершине высоты Baby Bubeck появилась фигура, несущая некую поклажу.