Зиновий Давыдов - Беруны.

• Название: Беруны.
• Автор: Зиновий Давыдов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1971

В книге Зиновия Давыдова малоизвестное приключение четырех мезенских поморов стало сюжетом яркого повествования, проникнутого глубоким пониманием времени, характеров людей, любовью к своеобразной и неброской красоте русского Севера, самобытному языку поморов. Писатель смело перебрасывает своих героев из маленького заполярного городка в столицу империи Санкт-Петербург. Перед читателем предстает в ярких и точных деталях как двор императрицы Елизаветы, так и скромная изба помора-рыбака.

---

Игра длилась долго, пока не были затравлены все лисицы. Тогда вельможи и герцогини поплыли обратно к своим каретам, не глядя на слонов и не поинтересовавшись даже берунами и Савкой. И когда к вечеру отперли медвежий острог и выпустили оттуда берунов, персиянин Асатий, почмокав губами и вздохнув глубоко, шепнул Тимофеичу, что на них сквозь окошко в частоколе смотрела сегодня царица. А им и невдомек было. Они просидели весь день за своим частоколом в берунских песцах, в дурацком своём одеянии. 

IX. СЛОНЫ, ОБЕЗЬЯНЫ И СТРАННАЯ ПТИЦА ГУКУК

Когда солнце начинало клониться к закату и шел на убыль долгий день, беруны шли на Фонтанку смотреть, как Асатий купает слонов. Персияне и хивинцы, подручные слоновщики, вместе с Асатием отпирали амбары и криком, с битьем в тулумбасы[60], понукали слонов, одного за другим загоняя их в воду. Слоны были покорны этому страшному крику, и только сердитые слоны не слушались хивинцев и персиян. Их было двое – слон и слониха; сладить с ними мог один лишь Асатий. Он не кричал и не бил их железным прутом. Дрессировщик терся у них меж ногами и что-то шептал им по-персидски. Асатий хорошо знал своё дело, и его ценила даже царица. Он и лечить слонов был мастер, давая заболевшим слонам ревень с чилибухой[61].

Кричали хивинцы, и слоны напоминали Тимофеичу китов, когда пускали вверх фонтаны воды. К речке начинал сбегаться народ; из пивоварни напротив выползала всякая мелкая шушера; даже из пригорода торопились на речку солдаты. Они смеялись над Асатием, поносили его и швыряли в слонов чем попало. Глупцы и охальники кричали, что от слонов будто все беды: и язвы, и голод, и мор; что это шах Надир нарочито на русскую землю насылает слонов и персиянин Асатий – ему первый помощник.

Тимофеичу трудно было стерпеть это, и он кричал на тот берег, чтобы добрые люди не швыряли каменьем, потому что слоны, осердясь, натворят им бед. Тогда и его принимались там ругать на все корки: будто он, Тимофеич, и берун, и колдун, и медведь-оборотень и что, попадись он им в руки, они спустят с него берунскую шкуру.

Зверовые дворы огорожены были высокой стеной, и простой народ туда не пускали. На площадях и толкучих рынках рассказывали всякие небылицы о персиянах-слоновщиках и разном зверье, неведомо для чего в таком большом количестве свезенном в столицу.

Особенно сильное впечатление производили в то время обезьяны, столь похожие на человека. Об этих шустрых зверьках невежественные люди рассказывали всякие басни. Что будто бы у обезьян есть король, и короля этого вместе со всей его свитой полонил в индийских горах шах персидский Надир. Он и переслал обезьян царице в зверовые дворы. А у себя, в индийских горах, живут обезьяны большими стадами. И если кто их обижает, то они жалуются своему королю, и тогда обезьяний король высылает на обидчиков рать. А рать эта велика. Она штурмом берет город, и тут уж пощады не жди. Есть даже у обезьян свой особый язык, и научиться их наречию нельзя человеку. А кто узнает хоть слово, того якобы обезьяний король убивает.

Но пострашней обезьян есть, говорили, на зверовом дворе какая-то небольшая птичка из той же Индийской земли, и зовется та птичка гукук. Черна, как ворона, а хвост, как у павы, и если сядет на чью-нибудь кровлю, то в том доме будто бы человек умирает. Живет эта птица на зверовом дворе на свободе, а по ночам летает над городом и кричит: «Гукук! Гукук!» И невозможно взять эту птицу ни в силья, ни пулей. 

X. ОКРИВЕВШИЙ СОЛДАТ, ДОБИВАЮЩИЙСЯ ОТСТАВКИ

Асатий, когда кончал купать слонов, то тем же порядком, с криками и битьем в тулумбасы, подгонял их обратно к слоновым амбарам. Здесь, прежде чем загнать их в стойла, он потчевал их водкой, которую слоновщики лили ведрами в большую куфу[62].

Водки на слоновом дворе полон был погреб, потому что Асатий поил слонов водкой в жаркие дни только после купанья. Остальную же водку выпивали сами слоновщики. Асатий тоже не брезговал водкой. Он и берунам лил в ковшик; те пили винцо и хвалили, потому что водка была хоть и с пригарью, но крепка и даже слонов пробирала. Слоны, напившись водки, шли в стойла, пошатываясь, и там, подкрепившись сарачинским пшеном[63], засыпали. Тогда и слоновщики уходили в свои закуты, а Асатий сидел с Тимофеичем подле куфы до вечерней звезды.

Тимофеич расспрашивал Асатия про Индийскую землю, родину слонов, о которой читал ему Никодим из большой тетради на выгорецкой лодье. В том далеком краю правит султан, и земля та богата, и бояре сильны и кичливы, а народ там беден и ходит нагой. И когда султан выезжает на потеху, то развевает черные знамена с драконами золотыми; никто не может развевать таких знамен, кроме султана. И едут тогда вместе с султаном его мать, и жена, и министры, пятьдесят слонов в суконных попонах, лютые звери на двойных цепях и множество женщин с водой для питья и обмыванья. А позади султанова балдахина идет бешеный слон с железною цепью во рту, идет и сбивает коней и людей, чтобы кто из них не приступил близко к султану, потому что султан, как и в других странах цари, день и ночь трепещет за свою жизнь.

Но Асатий не мог того рассказать Тимофеичу про Индийскую землю, хоть был он и главный слоновщик. Он в той земле не бывал и делу своему научился в детстве у себя же на родине, в Персии. Асатий больше вздыхал, молчал и молча, как кофе, тянул свою водку. А с вечерней звездой отправлялся к себе. И беруны шли к себе в чулан при медвежьем остроге.

Тогда из дальнего домика выходил кривой солдат Евмен Марадуй, участник боев при Бендерах и Хотине, где в войну 1739 года сшиблись армии турецкого султана и русской императрицы. Солдат глядел теперь только единственным глазом, но помнил ад, когда горела земля, и дым, который пускали турки по подожженной степи. Слепотою, удушьем и смертельною жаждою отравлен был Измайловский батальон, шедший вперед по горячей золе. Евмен Марадуй вернулся в Петербург с ожогами на ногах и помутневшим от дыма и копоти глазом. И тогда же, ещё при жизни императрицы Анны, был он приставлен к отхожему домику на зверовом дворе. Окривевший солдат стал проситься обратно на родину, на Украину, и всё ждал, что выйдет ему чистая отставка. Но умерла императрица Анна, отцарствовал младенец Иоанн, и ныне Елисавета Петровна восседает на царском престоле, а солдату никак не вернуться в родную сторонку.

Евмен Марадуй и в ночное время меж загонов и клеток дорогу к куфе находил без ошибки, хоть был он крив и глядел на свет одним только глазом. Солдат, столько лет понапрасну прождавший отставки, добирался до куфы, черпал ковшиком водку и лил её внутрь, запрокинув голову и не глотая. И кривой его глаз был мутен и светел, как белые ночи, к которым за весь солдатский свой век не мог привыкнуть Евмен Марадуй. Они проходили в бессоннице, в костоломе, в тяжелом духе отхожего места, к которому с давних лет был приставлен солдат, желавший вернуться к городу Чигирину, в родную свою деревню. И когда ковшиком зачерпнуть из куфы уже было невозможно, пьяный солдат разувался и лез в куфу и там по-собачьи лакал остававшуюся на дне водку. Солдату становилось после этого весело в куфе, он валился там набок и затягивал хрипло:

Ой, не плачьте, не журитесь,
В тугу не вдавайтесь.

И в ответ на солдатово пение поднимался тут гогот, и лай, и шипенье, и кашель, и смех по клеткам, в загородках, амбарах, теплицах – по всему зверовому двору. 

XI. ХИБАРКА В ИНЖЕНЕРНОМ БАТАЛЬОНЕ

И тогда испуганно жалась к плетням женщина, возвращавшаяся в надвинутой на лицо епанёчке[64] по пустынным улицам спящей столицы. Это была жена фаготиста, который дул в это время на какой-то чухонской свадьбе в трубу. Жена фаготиста перепугалась до смерти, заслышав многоголосый хор разбуженного пьяным Марадуем зверья. Но звери, прокричав в белую петербургскую ночь, сразу умолкли, после того как солдат оборвал свою песню.

У Марадуя была теперь другая забота: ему надо было выбраться из куфы, куда он так неосторожно забрался, и добрести к своему домику за оленьим загоном. Но перелезть через высокий борт куфы не мог уже пьяный солдат. Он пополз на четвереньках вдоль бортов куфы, но она была кругла, как кольцо, и похоже было, что сухопутный солдат вписался в морскую службу и поплыл теперь кругом света, чтобы с другого бока вернуться на прежнее место. Солдат даром что был крив и давно просил отставки, а шел, видно, на всех парусах и при добром ветре. Он вмиг сделал с десяток полных концов и, не находя щели, через которую мог бы выбраться на вольный воздух, стал приставать и сбавил жару. Выбившись наконец вовсе из сил, он заснул в слоновой куфе крепким сном, густым и темным, как летние ночи на его солдатской родине, под городом Чигирином.

В тесных своих застенках, стоя, сидя, лежа, опять западало в дремоту полоненное зверье, взбуженное пьяным солдатовым пением. Спал страус в заклети, и снова прилипла к насесту индийская птица гукук. Обезьяны, слоны и хивинцы-слоновщики – все спали в закутах; спали беруны в медвежьем остроге. Казалось, не спал никогда один только заяц. Он дрожал, как лист на осеннем ветру, и кричал иногда. Плачем подкидыша шел его голос к литейным дворам, за речку Фонтанку, в белую ночь. И так жалостлив был этот крик, что Настасья, не ложившаяся в эту ночь, вздрагивала в своей хибарке за третьим литейным двором.