Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

• Название: Йоше-телок
• Автор: Исроэл-Иешуа Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1293-1, 978-5-9953-0320-6

«Йоше-телок» — роман Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944), одного из самых ярких еврейских авторов XX века, повествует о человеческих страстях, внутренней борьбе и смятении, в конечном итоге — о выборе. Автор мастерски передает переживания персонажей, добиваясь «эффекта присутствия», и старается если не оправдать, то понять каждого. Действие романа разворачивается на фоне художественного бытописания хасидских общин в Галиции и России по второй половине XIX века.

---

«О великий светоч, — писал Медвежий Рык Желанному Боруху, — о могучий молот, дробящий жернова в пыль; о гора Синай, о единственный из поколения; сколь счастливы мы, что среди нас обретается прекраснейший на свете, величайший из великих; полка с мудрыми книгами, учитель всех детей в рассеянии, сокрушитель гор и скал, да сияет его свет вечно, раввин святой общины Люблина, матери народа Израилева, да возродится Сион, аминь».

После нескольких страниц, напичканных цитатами, намеками, акронимами[163], и все это — мелким изящным почерком, как пишут одни лишь разумники-миснагеды, Медвежий Рык добавил несколько оскорбительных строк о себе самом.

«Презренный червь, недостойный зваться человеком, — подписался он, — нищий знанием, ничтожнейший из ничтожных, малый ребенок, чадящая свеча, что гаснет в свете великого факела, автор сочинения „Медвежий рык“, раввин святой общины Перемышля».

Точно такое же письмо, полное столь же пышных титулов для Медвежьего Рыка и еще более унизительных характеристик для себя самого, написал в ответ Желанный Борух, глава люблинской общины.

Вслед за великими раввинами начали переписываться другие, мелкие, помельче и совсем уж незначительные раввинчики. Послания летали из Могилева, что на Днепре, в Краков, что на Висле; из Лемберга в Динабург, из Пресбурга в Брест-Литовск[164]. Они награждали друг друга титулами, осыпали похвалами, заваливали талмудическими комментариями, старательно выводили буквы, что ни слово — бриллиант.

Неустанно летала почта между Литвой и Польшей, Галицией и Белоруссией, Богемией и Иерусалимом. В дело втянулись даже те раввины, что волей небес были заброшены в гойские города, ученые мужи из Лондона, Парижа, Праги, Петербурга. Сефардские раввины из Салоников и Стамбула, те, что подписываются «хахам»[165], тоже отозвались письмами на своем особенном древнееврейском языке.

Волнение раввинов передалось ученым, хасидам, миснагедам, простому люду, ремесленникам. Люди прекратили изучать Тору, торговать, работать и даже молиться. Все были заняты Нешавой. Горбицкие и нешавские хасиды дрались, бранились, мстили. Они перехватывали друг у друга покупки, предлагая лучшую цену за мешок соли на рынке, телегу дров на улице, отрез льна, что продавал крестьянин. Объявляли бойкот, расторгали помолвки. Отец принуждал замужнюю дочь развестись с мужем, если тот был врагом ребе, которого почитал тесть. Нешавские хасиды не желали есть мясо скота, забитого горбицким резником, а горбицкие — идти с религиозными вопросами к раввину из нешавских. Никто не покупал у «врага» вино для кидуша[166] — ведь оно было таким же трефным, как и вино гоев. Нешавских даже не хоронили рядом с горбицкими.

Вражда мужей распространилась и на жен.

Что бы женщины ни делали — ходили по рынку, стояли в синагоге во время службы, стряпали, пекли, ощипывали птицу, вязали носки, — они непрерывно мололи языками, таращили глаза, выдумывали враки, делали из мухи слона и ссорились. Соломенные вдовы всех возрастов и положений затрепетали; старые надежды покинутых жен, давно уже забывших о пропавших мужьях, внезапно пробудились; сердца их забились быстрее. Имя Йоше-телка не сходило с уст, гремело повсюду.

— Может, это мой?.. — твердили себе женщины. — Может?..

Даже те, у кого не было никаких оснований так думать, все же волновались, им хотелось волноваться.

Женщины ехали в Нешаву на последние деньги, неделями слонялись по двору ребе, надеясь увидеть его — того, который не показывается, который сидит, запершись на семь замков, в то время как все вокруг говорят о нем. Исроэл-Авигдор выпроваживал соломенных вдов со двора, даже нанял гоя, чтобы тот гнал их метлой. Они уезжали домой с пустыми карманами и опустошенными сердцами. Но многие женщины начинали кричать: «Это мой муж!» — требовать, чтобы их пропустили к нему. Их визгливые голоса раздирали уши.

Замужние женщины беспокоились, каждая испуганно смотрела на супруга: не собирается ли он сбежать? Если молодой купчик не приезжал вовремя с ярмарки, его жена принималась носиться по округе с негодующим видом. Общественные деятельницы не спускали глаз с каждого, кто прибывал из города, с каждого нищего постояльца: а вдруг он — чей-то сбежавший муж?

Как только в местечке появлялся чужак — коммивояжер с образцами товаров, агент по продаже швейных машин, разъезжий страховщик, — деятельницы тут же вцеплялись в него, и какая-нибудь соломенная вдова признавала в нем «своего». Тот кричал, просил, клялся, что ни сном ни духом не знает, о чем она говорит, но деятельницы и слушать не хотели. Мясники, извечные враги шарлатанов и грешников, хватали его, вели к раввину, раздевали догола и искали на его теле памятные приметы. Они донимали даже нищих и проповедников. Среди «просвещенных[167]» и безбожников царило ликование. Местечковые просветители, юные зятья, живущие на содержании у тестей, холостые сынки богачей посылали письма в российские еврейские журналы на древнееврейском языке — письма, полные библейских стихов и цветистых выражений, где говорилось о Телке и о распрях между местечками. Все свои послания они заканчивали стихом из книги Эсфири «И позора и гнева будет предостаточно»[168], а подписывались странными именами пророков и героев из Танаха. Галицийские еврейские учителя писали о случившемся в венских журналах, на очень возвышенном, поэтичном немецком языке, с цитатами из Лессинга и Шиллера. Некий местечковый выкрест, адвокат, поместил статью в польской антисемитской газете, а один женский учитель из Брод вообще сочинил об этом песню, даже в рифму, и продавал по крейцеру за штуку всем горничным, слугам и ремесленникам. Текст был на чистом немецком, а петь его надо было на мелодию «Пожар во Бродах запылал на Йом Кипур» — песни «с моралью», которую сочинил тот же самый учитель, и все об этом знали. Швейные машины стучали куда веселее под песню бродского сочинителя, которую распевали все портные и швеи.

Хасидские ребе, враги Нешавы, тоже трудились не покладая рук.

Не только в Горбицах, но и при других дворах люди радовались, что наконец-то отомстят нешавским хасидам. Слишком уж много последователей было у реб Мейлеха, слишком уж велик он был. И теперь они сияли от удовольствия: шутка ли, сам нешавский чудотворец позволил какому-то телку водить себя за нос…

Они знали, что реб Мейлех уже стар, что дни его сочтены. Но для них был важен не столько сам ребе, сколько его династия, двор. Им хотелось, чтобы Нешава пала, чтобы двор стал всеобщим посмешищем, чтобы люди стыдились ехать туда. Оставшись без двора и без наставника, хасиды будут вынуждены искать себе нового ребе. Значит, на это место может попасть любой. А наследство ему достанется изрядное: хасиды, богачи, раввины, почтенные обыватели.

И ребе, точно так же, как до них раввины, принялись штурмовать Нешаву, повсюду кричать об огне, охватившем город.

От двора к двору ходили письма. В них не было такого обилия премудростей, как в письмах раввинов, и древнееврейский там был не столь гладким: ребе писали с ошибками, корявым почерком. Но титулы, которыми они награждали друг друга, были еще пышнее и величественнее, чем раввинские. Один величал другого ангелом, божественной особой, пламенем, огнем, громом и молнией, небесным светом и другими подобными названиями.

Под конец в дело ввязались и власть имущие.

Поначалу все писали доносы. Маленькие люди строчили маленькие доносы маленьким чиновникам: мол, при нешавском дворе живет человек, у которого две жены. Мелкие начальники не откликнулись, и тогда люди побольше написали большую жалобу императорско-королевскому[169] наместнику. Но и тот не спешил отправлять комиссию в Нешаву. Тогда люди собрали денег и послали делегацию из нескольких раввинов, знатоков немецкого языка, с нижайшей просьбой в резиденцию, в Вену, к министру по делам религии, чтобы он потребовал уважения к еврейской религии, к общинам, которых в Нешаве попирают ногами.

Императорско-королевскому министру пришлось самому принять посланников. Его рыжий консультант по еврейским вопросам, выкрест, надворный советник Пешелес, хотел обо всем позаботиться, чтобы его превосходительство не утруждался, но раввины не желали уходить, пока сам министр не примет их.

Гости были в новых шелковых жупицах, которые они заказали специально к поездке, в маленьких бархатных ермолках на бритых головах, с вьющимися пейсами, похожими на бутылочки. Они поклонились в пояс рыжему надворному советнику, выкресту Пешелесу.

— Мы очень признательны достопочтенному господину за его милость, — сказали они на ломаном немецком, — но хотели бы иметь счастье попасть к его превосходительству. Да пошлет вам Всевышний многие лета за вашу доброту.

Министр, граф Кервиш Навротный, пожилой онемечившийся полувенгр-получех, бледный чванливый аристократ и к тому же дурак — именно поэтому его и назначили министром по делам религии, — выругался сразу на трех языках: на немецком, венгерском и чешском, когда надворный советник Пешелес доложил ему о раввинской делегации. Как раз сейчас у него в кабинете сидела балерина Пипи Яровице. Он уже трижды получал от ее прелестной руки щелчок по носу, но зато трижды успел, приподняв ее подол, рассмотреть в лорнет божественные ножки. Министр прямо-таки посинел от ярости, когда явился надворный советник. Он обругал всех евреев вплоть до Фарры[170], но не принять духовных лиц он не мог. Его императорско-королевское величество очень зависел от представителей духовенства. К тому же у министра не было другой работы, кроме как принимать делегации. Поэтому он придал своему бледному старому лицу важное, любезное и торжественное выражение, пригладил редкие волосы на надушенной лысине, что растрепались во время битвы с божественными ногами Пипи Яровице, и велел привести делегацию.