Павел Далецкий - Концессия

• Название: Концессия
• Автор: Павел Далецкий
• Издательство: Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1949

Роман П. Далецкого «Концессия» посвящен советскому Дальнему Востоку конца двадцатых годов. В нем показана борьба китайского и японского рабочего класса за свое освобождение, раскрыты агрессивные замыслы японских и американских империалистов против Советского Союза.

Книга рассказывает о непобедимой мощи и силе Советской страны.

---

— Поедем как-нибудь туда, — говорил поэт Вере. — Возьмем парусную шлюпку. Около Коврижки мели, на мелях — изумрудный подводный лес. Вы увидите, как охотится краб, а фиолетово-красные морские звезды вызывают желание вылезть из шлюпки и, бродя по пояс в воде, собирать их еще и еще. Здесь по утрам играют стаи рыб. На северной стороне — крошечная бухта, в ней я однажды видел подозрительную шаланду: я уверен, что на Коврижке — склад контрабанды. А взобраться на остров можно только по одной тропинке, узкой и крутой, как путь грешного магометанина в рай.

По берегу залива взбегала на мысы, рассекала скалы, обегала бухты, перелетала с железным легким звоном через реки и ручьи Приморская железнодорожная линия. По ту сторону полотна расположились дачи. На Красном мысу — новый поселок: маленькие дома, окруженные клубничными плантациями, виноградниками и молодой после вырубки лесной порослью.

За Красным мысом — старое дачное место Седанка, когда-то резиденция владивостокского епископа. Тут дачи — не маленькие домики, пропитанные запахом огородов, овощей и ягод, а архитектурные замыслы в черемуховых, бархатных и ореховых рощах. Между ними бегут Большая и Малая Седанки. Над ними — первые крутые хребты Богатой Гривы.

Пароход стопорил машину. Берег быстро и бесшумно скользил навстречу.

Оркестр играл Буденновский марш.

Рядом с Мостовым стоял Графф, держа под локоть крепкую девушку с длинными черными косами.

Матросы тащили сходни.

Взрывая оркестром утро, экскурсия двинулась через дачный поселок.

Вера сняла сандалии. Она не ходила босиком с тех пор, как приехала из деревни, и первое шершавое прикосновение земли возбудило и даже взволновало ее. Песок щекотал ослабевшую подошву, за спиной шевелился залив, впереди подымались светлозеленые сопки.

— Да, природа! — сказал Троян. — Что вы будете делать с природой? У меня есть приятель, он не выносит природы, любовь к ней считает чистейшим атавизмом. Он говорит, что культура состоит в том, что она перерабатывает природу так, что от природы ничего не остается. За город он ни за что не поедет. Если он хочет гулять, он гуляет по улицам. Я его, между прочим, приглашал сегодня — поднял меня на смех... Смотрите, ноги набьете на камнях.

— Приучена к таким дорогам, еще не забыла.

— Я уже забыл. А здорово пахнет! После города чумеешь. — Троян глубоко втянул воздух. — Человека опасно выпускать из города, надо издать декрет: из городов разрешается выезжать только в сады, но никак не в тайгу! Мой приятель прав, честное слово, поднимаются такие чувства!

Вера засмеялась.

— А я на зло вашему приятелю издала бы декрет, по которому каждому горожанину предписывалось бы каждый день бывать за городом.

Дачная улица, стесненная сопками, превратилась в дорожку. Громко на перекатах разговаривала река. Дорожка шла в сумерках зеленого туннеля, по которому кое-где прыгали золотистые блики, и не сразу можно было догадаться, что это — солнечные пятна. Через полчаса горы развернули широкую долину, точно перепоясанную сверкающей на солнце рекой. Графф, который с физкультурниками вел колонну, выбрал луговину на правом ее берегу под сопкой.

Гущин встал на камень и на ветке высоко поднял платок.

— Не расходиться! Слушать распорядок! Короткий митинг по поводу текущих событий — раз, физкультурные игры — два, информация — три, обед — четыре, вольные выступления — пять. В восемь все собираются здесь, и колонна возвращается к пароходу. Товарищи! Митинг открыт!

Он поднял руку с газетой и, громко пробуждая далекое эхо, прочел телеграммы.

— Но это не испортит нашего праздничного настроения, — заявил он, — мы всегда знали, что опасность нас ждет, мы к ней готовы... Наоборот, под этой угрозой китайской военщины мы еще серьезнее подойдем к задаче нашей экскурсии — тесной смычки между русскими и китайскими рабочими. Напрасно китайские генералы и те, кто их вдохновляет, думают, что истину можно запугать провокациями или уничтожить пушками. Истина есть истина: она живет в человеке и будет торжествовать!

Куст, стоявший возле Гущина, дернул его за рубашку.

— Китайцы разбираются?

— Едва ли... Минуту, товарищи! — И, ломая язык, он начал объяснять суть дела.

Но слов, как их ни ломай, все равно нехватало. Русско-китайский жаргон побережья не годился для мыслей, которые пытался высказать секретарь. Он почувствовал нелепость и беспомощность своих «китайска капитана, купеза, кантрами» и махнул рукой.

— Как-нибудь разберутся... Сун, ты понял, так объясни им.

— Постой, — сказал Куст, — из твоих слов едва ли что и Сун понял. Дай слово мне.

— О чем? — удивился Гущин.

— О том же.

— А ты что, лучше скажешь?

— Попробую.

Он снял кепку и взмахнул ею. В его распоряжении было еще не слишком много китайских слов, но это были настоящие слова. Поляна затихла. Гущин окаменел. С каждым новым словом Святого Куста он испытывал все растущий, сбивающий с ног восторг. «Вот слон, — шептал он, — вот скотина!»

— Скотина! — сказал Графф, найдя подле себя Греховодова. — Как подлаживается к китайцам. Пускай бы те учились русскому, а не мы — китайскому.

— Совершенно правильно, — шопотом ответил Греховодов, — англичане не учат никаких языков, а все остальные принуждены учить английский. Наш язык — первый социалистический язык земли. Легче всем рабочим изучить один наш язык, чем нам изучать все языки мира.

Куст кончил, оцепенение разрешилось бурными аплодисментами. Борода Куста трепалась на ветру, а лицо сияло. В эту минуту он пожинал истинную награду за труды.

На камень взобрался Сун Вей-фу.

— Китайские бригады, — заговорил он по-китайски, — понимают, в чем дело. Нас не обманешь. Все мы знаем, что такое жизнь в Китае. Китайские рабочие бригады будут работать день и ночь, чтобы сделать самую лучшую тару и в эту тару заколотить не только рыбу, но и своих генералов. Переведи это, любимый товарищ, русским товарищам.

— Товарищи, — закричал Гущин. — Пусть попробуют нашу силу китайские генералы и те, кто за ними! Китайские и русские рабочие в борьбе будут несокрушимы. Ура!

— Ур-ра! — орали сотни глоток.

— Ура, ура, ура-ра-ра-ра! — пели медные глотки оркестра,

ПОЕДИНОК

На скалы от реки поднималась узкая сыпучая тропа. Она извивалась по щелям, обегала отвесные глыбы, кое-где вырубала ступени и так, кружа и лукавя, добиралась до вершины — небольшого гранитного плато, откуда открывался вид на отроги Богатой Гривы, на долину Седанки, на весь этот мир круглых вершин, мягких седловин и мерцающего горячего воздуха.

Но на гранитное плато можно взобраться и иначе. Некогда один дачевладелец, любитель видов, прорубил сквозь орехи, ясени и бархат аллею. По ней ранним утром поднималась японская колония. Впереди шел секретарь консульства Ямагути. В такт шагам он напевал арию из оперы «Галька». Ямагути — ученик Владивостокской музыкальной школы. Слабый голос, свойственный вообще всем жителям тихоокеанского побережья, он значительно укрепил и не без успеха выступал на концертах школы. За ним поднималось несколько молодых женщин, жен сотрудников, весело хохотавших над историями, которые они рассказывали друг другу. Сзади всех — Ота и его помощник.

На вершине японцы первые минуты отдыхали, усиленно заглатывая воздух, потом удивились красоте долины, куполообразным вершинам, облакам, напоминающим груды цветов, брошенных в голубое озеро, и открыли кожаные футляры фотоаппаратов. Закусывали. Разговоры за едой были обычные, какие ведут между собой все близко знакомые люди, собравшиеся для совместного удовольствия.

Ота сложил танку и прочел ее, поглядывая на молчаливого друга:

Над долиной облака,
Над душою грусть.
Облака разгонит ветер,
Кто разгонит грусть?

Якимото кивнул головой на удачное стихотворение, подошел к Ота и опустился рядом на дождевик.

— Стихи помогают искать истину, — сказал он.

— Ты думай сейчас о солнечном дне, — ответил обрадованный его обращением Ота, — истина отыскивается лучше всего вечерами в тишине любимой комнаты, но не на прогулке в обществе с приятными людьми,

— Я люблю искать истину везде, — улыбнулся юноша.

— Да, я знаю эту твою привычку, — закивал головой Ота. — Твои настойчивые поиски истины меня радуют.

Он хотел еще сказать: «Но как трудна дорога к истине! Она часто бросает путника на высокие вершины, покрытые льдом, на них человек не может удержаться и скользит в пропасть», — но промолчал, боясь смутить какое-то простодушие, какую-то ясность, которая, казалось, установилась в ученике и привела его к беседе.

— Иди, ищи, — сказал он, кладя руку на его горячее колено, — но делись результатами своих поисков с друзьями.