Юрий Малинин - Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия

• Название: Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия
• Автор: Юрий Малинин
• Издательство: Издательство С.-Петербургского университета
• Жанр: История
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-288-04573-8

Юрий Павлович Малинин (1946-2007) — один из ведущих российских историков-медиевистов, блестящий специалист по истории средневековой Франции, ученик А.Д. Люблинской. Выпускник Санкт-Петербургского государственного университета (1970), он долгое время работал на кафедре всеобщей истории Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена и на кафедре истории средних веков Санкт-Петербургского государственного университета. Автор многочисленных трудов по истории западноевропейского средневековья, переводов известных французских историков — Ж. Ле Гоффа, Ф. Контамина, Р. Перну, издатель «Мемуаров» Филиппа де Коммина (1986) и «Сомюрской джостры 1446 г.» (1998), комментатор многотомного издания читательских помет Вольтера, научный редактор хроник Жуанвиля и Фруассара (2008). В настоящей книге представлены лучшие работы историка.

---

Характерно, однако, что обширная литература эпохи, отражавшая мировоззрение несомненно широких дворянско-клерикальных слоев общества, была как бы глуха к этим идеям. В лучшем случае они выливались в упрощенные представления о том, что, каков бы ни был король, ему «все равно следует служить и подчиняться, ибо таковы обязанность и долг», как писал Ф. де Коммин.{528} Его «Мемуары» весьма примечательны в том отношении, что он, будучи сторонником сильной и ничем, кроме Бога, не ограниченной королевской власти, никогда не воспроизводит понятий, выражающих королевский суверенитет или определяющих сакральный характер власти короля. Долгое время входя в ближайшее окружение короля и в королевский совет, не знать их и не слышать многократно он не мог. Но они не стали достоянием его мировоззрения, поскольку смолоду он был воспитан в иной, традиционной духовной культуре, силу воздействия которой для него было легче преодолеть путем рационалистического переистолкования нравственных ценностей, нежели погружаться в чужой мир понятий римского и канонического права. Последние были слишком далеки, от его мировосприятия, и такое заключение можно с известным основанием отнести и к широким слоям дворянства.

Синтез традиционных этико-политических и новых понятий происходил в общественном сознании с большим трудом. Как по причине сознательного отрицания последних, поскольку они покушались на частное право, так и потому, что они были весьма различны по своей природе и происхождению. И если во взглядах того или иного мыслителя они совмещались, то весьма непоследовательно. Так, Ж. Жювенель дез Юрсен в одних сочинениях мог строго следовать новой политической логике, а в других — выражать приверженность старым политико-правовым понятиям.

Большую роль в восприятии тех или иных новых идей играла элементарная заинтересованность в них и их претворении в политическую практику. Когда в них не видели зла для своего права, а тем более если они обещали определенную выгоду, то и воспринимались легче, и охотнее пускались в оборот, хотя бы и в демагогических целях. Но когда они явно ущемляли глубоко укоренившееся в социальном сознании «свое право», то вызывали и сильное духовное неприятие, и противодействие их реализации.

Дворянство, особенно знать, легче других слоев населения смирялось с королевским экстраординарным налогообложением, поскольку поначалу было менее затронуто им, а затем потому что осознавало пользу или насущную необходимость в перераспределении доходов, которое осуществлялось через казну в его пользу. С XIV в. королевская служба для многих становилась существенным, если не главным источником дохода,{529} а отсюда и большая восприимчивость к тем политическим идеям, которые утверждали право короля на налогообложение. На штатах 1484 г. представители знати обвиняли третье сословие, требовавшее существенного сокращения тальи, а то вовсе ее упразднения, в том, что оно желает предписать монархии воображаемые законы и препятствует подданным платить государю столько, сколько требуют нужды государства.{530}

Новыми государственными идеями люди проникались прежде всего на королевской службе. По мере роста числа служб за счет расширения и усложнения государственного аппарата, становления постоянной армии, где люди также состояли на службе короля, эти идеи охватывали все более широкие слои общества. При этом под давлением монархии само понятие королевской службы (service royale) стало, во-первых, распространяться практически на всякое отправление каких-либо общественных функций. Так что не только советник парламента или маршал считался и сознавал себя состоящим на службе, но и епископ, и члены муниципальных советов к концу XV в. все более проникались идеей служения.{531} А во-вторых, понятие службы наполнялось таким содержанием, в котором на первое место выступали верность, преданность королю и готовность во всем следовать его «доброй воле».

При Людовике XI, к примеру, выборные власти многих городов должны были даже давать клятву верности королю, как делали буржуа Тура, обещавшие, что «они не предпримут никаких важных дел и не станут ими заниматься, пока не узнают и не будут надежно извещены, каковы добрая воля и желание короля… и что не позволят никому в Туре занять какую-либо должность или получить бенефиций, пока не удостоверятся в его преданности королю».{532}

Служение и верность королю, вменявшиеся в обязанность всем подданным в равной мере, выражали сущность новой политической доктрины в наиболее доступной для массового сознания форме. Беспрекословное повиновение воле короля, являющейся законом, при этом было само собой разумеющимся. Обращенная ко всем слоям населения, ко всем подданным, в таком виде эта доктрина получала распространение, проходя через все социальные границы.

Но дух «своего права», у дворянства к тому же сплавившийся с сознанием чести, постоянно давал о себе знать, и монархия не могла с этим не считаться. В статутах ордена Св. Михаила Людовик XI вынужден был дать гарантии непосягательства на честь и совесть его членов, а значит ограничить свою власть в отношении рыцарей ордена. Еще более характерный и многозначительный пример стойкости частного права — признание тем же королем неотчуждаемости коронных служб, или должностей.

«Свое право» означало, главным образом, неотчуждаемость имущества и социального статута, под которым подразумевалось не только сословная принадлежность, но и служебный ранг. Следствием такого правосознания было то, что занимая те или иные должности на королевской службе, люди рассматривали их как пожизненное достояние и даже как наследственное. Практика несменяемости должностных лиц при их жизни в XIV–XV вв. была достаточно широко укоренившейся, как в парламенте, так и в сфере королевской администрации и армии. Именно благодаря этому с XV в. стала возможной продажа, например, некоторых парламентских и других должностей, а позднее и превращение их в собственность в правовом смысле, поскольку владельцы могли их и продавать, и передавать по наследству.

И когда, вступив на престол, Людовик XI сместил многих должностных лиц в нарушение уже длительной к тому времени практики несменяемости, покоившейся на сознании «своего права», он вызвал сильное возмущение, ставшее одной из главных причин вооруженного выступления против него, получившего название лиги Общественного блага. Не имея возможности взять верх над лигой силой оружия, он пошел на различные уступки, среди которых особенно важен эдикт 1467 г., который объявил публичные должности (offices publiques) пожизненными (perpétuelles). Смещение допускалось лишь за какие-либо крупные прегрешения по решению суда.{533}

В XVI в. принцип несменяемости должностных лиц получил теоретическое обоснование. Поскольку на публичных должностях люди служат не отдельным королям, а короне или королевству, король не может их смещать и назначать новых, ибо он не владелец королевства, но пользователь.{534} Подобно тому, как он был неволен отчуждать корону, он не мог и отчуждать коронные службы. Здесь его воле и власти был положен предел частным правом.

Таким образом, и в политической теории, и на практике принципы королевского суверенитета не могли восторжествовать в полной мере. Суверенное право короля — право публичное, государственное — в тех или иных случаях вынуждено было уступать праву частному. Но каковы же итоги их противоборства и взаимодействия? Лучше всего они проявляются в так называемых фундаментальных законах французской монархии, ясно определившихся и сформулированных в XVI в. При этом необходимо сказать, что эти законы являются результатом развития и теории, и практики, и они характеризуют как теоретические основания королевской власти, так и практические масштабы ее полномочий.

Б. ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ ЗАКОНЫ ФРАНЦУЗСКОЙ МОНАРХИИ

Рассмотрим кратко публичное право Франции в изложении видного юриста XVI в. Антуана Луазеля. Поскольку для нас важно выявить в основных чертах соотношение публично-правовых принципов, получивших развитие с XIII в., с более старыми частноправовыми, органично входившими в феодальную этикополитическую концепцию, то оставим в стороне детали интерпретации этого права и существующие различия в его изложении, кроме тех, что выдают сохранившиеся и в XVI в. противоречия двух исторических подходов к власти короля.

Суверенитет короля по отношению к внешним политическим силам, империи и папству, утверждается максимой «король держит (королевство) только от Бога и меча» (ne tient que de Dieu et de l'éspée). «Держать от меча» — значит, как поясняется в комментарии, не признавать над собой никакого судии на земле и силой оружия поддерживать справедливость.

Внутренний суверенитет, по отношению к подданным, определяется прежде всего нормой «чего хочет король, того хочет закон», представляющей собой одну из форм выражения идеи «что угодно государю, имеет силу закона», или «воля государя является законом». В разъяснении этой нормы существовало характерное расхождение во взглядах юристов. Одни толковали ее в смысле полного законодательного права короля, и такое толкование было преобладающим, но другие подчеркивали, что тождественность воли и закона или короля и закона (король — это одушевленный закон) означает, что король не имеет другой воли, кроме воли закона. Таким образом, стремление подчинить короля закону, сделав его хранителем и изъявителем воли закона, сохранялось. Но эта двойственность в подходе к вопросу о законе и короле существует не только в комментариях юристов, она оказалась запечатленной в других нормах публичного права.