Павел Халов - Иду над океаном

• Название: Иду над океаном
• Автор: Павел Халов
• Издательство: Хабаровское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Роман посвящен проблемам современности. Многочисленные герои П. Халова — военные летчики, врачи, партийные работники, художники — объединены одним стремлением: раскрыть, наиболее полно проявить все свои творческие возможности, все свои силы, чтобы отдать их служению Родине.

---

«Господи! — снова подумала Светлана. — Да это невозможно — так чувствовать и так жить. Так можно сойти с ума!»

«Вчера я впервые ходил на перехват. Обычное утро и обычное состояние дежурной пары — играем в шахматы, послали дневального за горячим кофе — сыро здесь и промозгло. Иной раз кажется: даже уши пухнут от вечной сырости и высотные ботинки на самом деле зеленеют от плесени. И неподалеку техники пробуют двигатели «мигаря» после какого-то ремонта, и уползает с аэродрома кудлатый хвост тумана, как лисий хвост. И тут — взлет паре. Бежал к машине, на бегу «доодеваясь», а в голове вместо мыслей о предстоящем полете — одно: жаль кофе, он так пах, этот черный кофе, теплом, домом. Вспомнилось метро Новослободская, где я тебя видел в последний раз, и впрочем, единственный раз видел там. Я много раз дежурил уже до этого. Много летал здесь. И допущен ко всем «сложностям». Знаешь, у нас так называется степень подготовки пилота — «допущен к полетам ночью в сложных» — это значит, полет в дважды ночи — при отсутствии видимости да еще и ночью. Это когда взлетаешь не в небо, а черт знает во что — в темень, в ощутимую даже в кабине сырую темноту — ни одной звезды ни над, ни под, как только шасси оторвутся от полосы. Но я все время чувствовал себя здесь лишним, ненужным. Они ходили на перехват. И однажды было так — дежурил я, а ушел на перехват пилот, выполнявший обычный учебный полет по маршруту. И я в динамик в дежурном домике слышал, как его наводили, как он держал связь с землей, как его, а не мой голос пробивался из черного неба сквозь стон и писк космоса. И мне бы надо было думать о полете. А я думал о кофе, да и то только до мгновения, пока не закрыл фонарь. «Разрешите запуск». — «Запуск разрешаю». — «Разрешите выруливание». — «Выруливание разрешаю». — «Разрешите взлет». — «Пятьсот двадцатый, вам взлет». Как в какой-то пьесе в театре на Таганке.

Знаешь, о чем я жалею: я жалею о том, что у меня, как и у каждого из нас, нет своего самолета. Своей машины. И мне иногда кажется, что я — гость, и машина меня просто терпит и молчит со мной, потому что через два часа на ней полетит другой пилот — капитан, а может быть, майор. А может быть, это и хорошо — в такую машину не возьмешь лишнего, своего, личного. Я никак вот не могу связать тебя с ней, вернее, с ним — истребителем».

Он и подписывал свои письма — без обычных прощальных слов, без поцелуев, без смешного слова «твой» — одной фамилией Барышев. Как отец — Декабрев. И это стало их именами. Барышев — она даже мысленно звала его так, не испытывая ни неловкости, ни отчуждения. И даже когда в самом начале отвечала на его первую сумбурную записку, начала с его имени, но, поколебавшись, вдруг скомкала листок, взяла другой и написала: «Здравствуйте, Барышев…» А вслед за этим — и отец, обретая для нее все большее значение, стал Декабревым. Все остальные, кого можно было назвать Володя, Сергей, Михаил Иваныч, Валерий Вениаминович — все эти люди были для нее иными.

Потом долго-долго ей помнился этот предновогодний вечер. Она и на самом новогоднем вечере думала о Барышеве с трепетным волнением — на Ленинских Горах в огромном зале, где стояла елка. И всеобщее веселье точно проходило сквозь нее. Девчонки тормошили ее вначале, и она вроде бы поддалась общему настроению — пела с ними, пила шампанское, оставаясь, в сущности, один на один с самой собой.

Университет, даже одно здание, — это целый город с населением в несколько тысяч. И никакому празднику не под силу удержать вместе такое огромное число индивидуальностей. А тем более — Новому году: у каждого столько надежд! И конец сессии, и скорое распределение, и скоро — весна, а там — кому в Казахстан, кому на Урал, кому на Охотское побережье — в строительные отряды… От Нового года студенту рукой подать до коренных перемен в жизни. И тут ничего не поделаешь, а поэтому где-то часам к двум ночи уже стали разбиваться на группки и общества, общее веселье как-то стало стихать, никнуть, успокаиваться, и только первокурсники своей восторженной суетой, своей сумятицей держали праздник на узких плечах… И как-то так получилось, что группа Светланы — университетская группа из четырех парней и восьми девчонок оказалась в конце концов в женском общежитии. И хотя никто специально не готовился, никто не организовывал складчину — нашлось все: и хорошее вино, хоть и немного, и фрукты; и девчонки, хозяйки комнаты, нажарили целую сковороду картошки, и кто-то, кто живет не так далеко, съездил на такси домой и привез что-то домашнее, стянув со стола у родителей.

И Светка порывалась съездить домой тоже, хотя не представляла, что может она «стянуть» из своего дома — мамы не было, да и бабушка встречает Новый год у кого-то из ветеранов на даче — там они елку в снег поставили и решили праздновать в лесу — в пяти метрах от двухэтажного дома. Но ее тянуло домой желание побыть вдвоем с Барышевым. Она все представляла себе, что летит он сейчас в ночном небе один — в малюсеньком самолете, забыв, что там, откуда пришло к ней его письмо, сейчас день, а Новый год для него был уже вчера. Она так и видела мысленным взором своим его крохотный, похожий на мушку самолетик, висящий над ничем — над бесконечностью, — как он представлял себе океан, как представлял себе космос. Но Галя решительно вынула из ее рук нейлоновое пальто, отобрала меховую шапочку, сказав:

— Э нет, милочка. Тебя такую отпускать нельзя!

— Почему же это — нельзя? Я съезжу и вернусь…

— И не съездишь, и не вернешься… Где ты, Светка, и что с тобой? Ты думаешь, я не вижу?

Галка смотрела на нее черными строгими, немного одичавшими от шампанского и веселья глазами. Но Светка, виновато улыбнувшись ей, пожала плечами и ничего не ответила.

Никто в группе, никто, кроме мамы и бабушки — никто на свете не знал про Барышева. И это доставляло Светлане какое-то непонятное наслаждение — иметь такую огромную тайну. Они знали про отца. Ну, уж Галка-то знала. Галка всегда знала о Светлане все, кроме Барышева. Светлана хмелела, сквозь этот хмель она улыбалась этой своей мысли о Галке — все знает, да не все. Если не знает о Барышеве — ничего не знает…

Во всем мире сейчас было только одно место, куда она могла, куда хотела, куда должна была пойти, — домик в Никоновском переулке, где когда-то жил Мастеровой, где живет теперь бабушка, пахнущая молоком и блинами, где Декабрев угощал ее вином и не знал, как и о чем с ней говорить. Домик, непостижимым образом имеющий какое-то отношение к истребителю над океаном, к небу и самолетам, к чему-то светлому и горячему, прихлынувшему к самому горлу…

И вдруг Светлане показалось, что она опоздала, что уже нет в Никоновском переулке того зеленого, в два этажа, с вынесенной за пределы лестницей, с антресолями и крохотными балкончиками домика — сломали, наверное, и поставили огромный безликий дом, в котором все одинаково — подъезды, парадные лестницы, цвет квартирных дверей… И она пошла. И она шла все быстрей и быстрей, забыв надеть шапочку и застегнуть пальто — опять падал снег, густой, медленный, и сверху все было бело, а тротуары и шоссе оставались черными, потому что снежинки, эти огромные снежинки таяли, еще не долетев до асфальта, и оседали вниз — уже каплями. Но такое состояние не могло продолжаться долго. И от быстрой ходьбы, почти бега, и прохлады Светлана успокоилась. И потом она села в троллейбус — первый, видимо, на этой линии, потому что и народу было очень мало, и салон троллейбуса был еще чистым, и у водителя, который объявлял остановки по радио, голос был по-утреннему свежим и бодрым, и говорил он с удовольствием, как будто радовался началу дня и любимого дела. За окнами троллейбуса, еще не забрызганными грязью, катилась навстречу и по бокам огромная заснеженная, неторопливая в это утро Москва, знакомая и понятная до крохотного киосочка, в котором уже сейчас торгуют «мишками» и «трюфелями» поштучно, театральными билетами, спичками, шнурками для ботинок и губной помадой. И шелест мокрых шин по мокрой мостовой, и шорох мощных надежных электромоторов троллейбуса, и голос водителя, и снег, и то, что было пережито за эту ночь, и то, что она едет сейчас в Никоновский переулок, — поселили в ее душе какое-то взрослое, светлое спокойствие, полное уверенности и надежды. И Светлана даже подумала мельком, что прошло ее бездумное девичество и начинается зрелость. Потому что, наверное, зрелость так и приходит — с полновесности и значения каждого звука, каждого запаха, с четкости мысли и ясности желаний. Переулок был на месте. И дом стоял, нетронутый и еще уверенный в себе, словно твердо был убежден, что Москве невозможно без него. И на месте была бабушка. И в ее крошечной гостиной на столе, за которым Светлана когда-то сидела с Декабревым, стояла маленькая елочка.

Она провела здесь целый день, только однажды выйдя, чтобы позвонить маме из автомата на углу. Ее поили чаем с вишневым вареньем, угощали ватрушками. И как-то неожиданно для себя Светлана рассказала бабушке обо всем: о Барышеве, о том, что Декабрев и Барышев — одно, один мир. Рассказала даже и о том, как решилась, как ехала сюда. И ей было легко говорить здесь все, что легло на душу, не пытаясь что-то замолчать, не дипломатничая. И бабушка глядела на нее мудрыми, добрыми глазами, которые видели все на свете и все понимали. Только об одном она не могла сказать — о том, что до ощущения горя жалела она, что прошло ее детство без этого дома, что теперь уже не вернешь ничего — время миновало, что уже не соберешь в кучу всех самых нужных сердцу и уму людей под одной этой крышей.