Павел Халов - Иду над океаном

• Название: Иду над океаном
• Автор: Павел Халов
• Издательство: Хабаровское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Роман посвящен проблемам современности. Многочисленные герои П. Халова — военные летчики, врачи, партийные работники, художники — объединены одним стремлением: раскрыть, наиболее полно проявить все свои творческие возможности, все свои силы, чтобы отдать их служению Родине.

---

И подписал: «Барышев».

Наутро они улетели. Когда уже заняли свой эшелон — поближе к черноте стратосферы, — с земли, точно последнее напоминание, их достал истребитель. Оставляя за собой инверсионный след, он свечой прошел вверх, медленно переворачиваясь, перекидывая солнце с крыла на крыло, точно уголек с ладони на ладонь. И исчез.

* * *

Наконец-то генерал Волков мог уйти из штаба. Он сам не знал, почему ему так нестерпимо хочется скорее лететь: и обстоятельство, благодаря которому он должен был улететь, было пренеприятнейшим, и множество дел требовало его присутствия здесь, в штабе, и все же он испытал почти юношеское чувство освобождения, когда наконец спустился вниз, сел в открытый вездеход и, откинувшись к спинке сиденья, сказал водителю: «Сначала домой».

Молоденький ефрейтор в аккуратной, словно с плаката, гимнастерке водил вездеход генерала, и генерал испытывал к нему почти отцовское чувство. Он сам себе казался грузным и тяжелым рядом с водителем и добрел от этого. Мальчишка, стройный, узкоплечий, с красивым тонким матовым лицом, где поблескивали опасные насмешливые глаза, умел водить машину как-то особенно. Он сидел за рулем прямо, словно джигит на строевом смотре, и работал, казалось, без всякого напряжения, только руками.

Недавно в одном из авиаполков произошло ЧП. На точке, затерянной на Севере, серьезно заболел солдат-радиооператор. Командир полка полковник Поплавский отправил за больным Ан-2 с врачом. Пилот, что вел машину, хорошо знал обстановку, мог выбирать себе посадочную площадку с воздуха, летать при самых минимальных условиях и, однако, при посадке потерпел аварию. Шестьдесят метров его тормозного пути устилали обломки и обрывки перкаля. Все остались живы. Только механик ударился головой о какой-то выступ и получил сотрясение мозга. Из-за аварии не удалось спасти больного солдата. И Волков летел туда с людьми из своего штаба. К тому же он еще не был в тех местах. И, кроме того, воздушная обстановка в том районе не нравилась Волкову в последнее время. Участились пролеты зарубежных самолетов-разведчиков вдоль границы, и пролеты эти стали совершаться в непосредственной близости от границы. Пилоты на разведчиках были опытными летчиками из соединения «Лисы Севера».

Вездеход остановился перед воротами. Еще снизу генерал громко позвал:

— Маша, Ольга, Ната, прощаться! Улетаю. — Генеральский баритон, плотный и красивый, прозвучал на весь коттедж.

Жена генерала, Мария, появилась первой. И генерал, не двигаясь, смотрел, как она спускается к нему по лестнице, легко касаясь темных перил тонкой рукой. Он никогда не говорил ей, что любил видеть ее именно такой, спускающейся по лестнице. Шаги заглушал ковер, и походка Марии, легкая, почти девичья, всегда напоминала ему их первую встречу: в офицерском доме отдыха в сорок четвертом году в Германии. Она, старшина медицинской службы, сопровождала в этот дом отдыха обгоревшего во время штурмовки командира своей авиадивизии.

Рослый полковник (тогда Волков только что получил полковничьи погоны) штурмовой авиации, оказавшись у самого подножия лестницы, весь в орденах, в новеньком парадном, после встречи с командующим, мундире, не двигаясь, смотрел на старшину.

Наверно, так и должно было случиться — Волков принял эту женщину сразу и безоговорочно. То было счастливое стечение обстоятельств в его жизни: и война близилась к концу, и новенькие полковничьи звезды, и только что полученный орден, и сам он весь был наполнен каким-то непонятным ему ожиданием счастья, и он испытывал такое, точно женщина спускалась прямо в его душу.

Тоненькая смуглая шея, ослепительная, заметная даже в сумраке немецкого угрюмого каменного дома полоска подворотничка, собранные в узел на затылке светлые волосы, ладно пригнанная гимнастерка и мягкие погоны, повторяющие линию плеч, потрясли все существо Волкова. Но особенное было в том, как шла эта женщина, легко касаясь перил, гибко и строго, точно на ней были не сапоги, а самые модные туфли.

Начал он с банального. Когда она, едва не задев плечом его увешанную орденами грудь, прошла мимо, тая улыбку в углах рта, и когда она была уже возле выхода, он окликнул:

— Старшина!

Она остановилась. Он крупными шагами подошел к ней и сказал:

— Мы, кажется, служили вместе?

Ее глаза осветились насмешкой, и в них было еще любопытство. Пожалуй, она и ждала его с этим выражением, но она сказала очень просто:

— Никак нет, товарищ полковник, мы вместе не служили.

Он не помнил, что говорил и как, и его не мучила потом совесть за те глупости, он знал одно: если сейчас она шагнет за поворот в шумный поток улицы, где перемешались солдаты различных родов войск, беженцы, немцы-жители, где даже юркие «джипы» с трудом пробивали себе дорогу, он потеряет ее раз и навсегда. И если бы она, не дослушав его, все же пошла, он задержал бы ее, рукой, но задержал.

Позже она рассказывала ему, что в его голосе, в его словах тогда перемешались и командирские нотки, и обыкновенная растерянность, и что она назвала себя и свою часть, жалея его. Он не записывал, он запомнил, словно выжег в памяти это.

Она уехала на камуфлированной «санитарке».

Всю ночь Волков не спал. Его шофер достал где-то несколько бутылок французского коньяка, но одному пить не хотелось. В полночь к нему пришел Герой Советского Союза — майор в гимнастерке без ремня и в тапочках на босу ногу.

— Черт знает что — не спится, полковник. Конец. Войне конец.

Полковник налил ему коньяку.

Майор был встревожен, пил хмуро, и оба молчали. Потом Волков спросил:

— Что, майор? Хандришь?

Майор, не выпуская из руки бокала, ответил, глядя перед собой:

— Не то слово… Мне почти тридцать. Война кончается. Ничего, кроме как летать на истребителе, не умею. Кому я нужен, а, полковник?

— Чушь! — резко сказал Волков.

В эту минуту и он сам испытал грусть: скоро не будет того, чем он жил, не будет рядом многих, к кому он привык. Он даже боялся представить себе, кого именно — это было как представить, что у него нет ноги или руки. А то, что будет впереди, потом, он совершенно не знал. Не знал, и все тут. «А, ладно, — вспоминая лицо старшины медслужбы, с бесшабашной удалью подумал он, — разберемся».

В эту минуту у Волкова возникло неодолимое желание увидеть ее. Сейчас же, сию минуту, словно от этого должно было стать ясно, что станет с ним дальше, после войны. Он встал.

— Знаешь, майор, ты пей. Сиди здесь и пей. И не обижайся. Я поеду. Очень нужно мне поехать. Безотлагательно. Только не уходи, а?

Дежурный офицер помог ему отыскать шофера.

Выехали они почти на краю рассвета. Костры, что горели на улице с вечера, уже погасли. В сумрачном городе пахло древесным, совсем не военным дымом и сыростью.

Как и тогда, сейчас, через много лет, Волков дождался, когда она спустится. Он поймал ее взгляд, и по тому, как дрогнули ее чуть блеклые уже губы и в глазах что-то дрогнуло, точно она прищурилась, он понял: она догадалась, о чем он думал только что. И от этого взаимопонимания у него на душе стало как-то спокойно и томительно.

Он взял ее за плечо и осторожно поцеловал в уголок рта.

И опять ее губы дрогнули, точно она хотела что-то сказать. И она сказала, вглядываясь в него:

— Ну, как твоя неприятность?

— Еще не знаю. Сейчас вот лечу.

— Прямо сейчас? — спросила она.

— Да, — сказал он и добавил: — Сейчас.

— Пообедаешь? — спросила она.

— Нет, — сказал он.

Они вместе поднялись к нему в комнату. Она села в кресло, а он ходил, собирая то, что брал всегда.

Она следила за ним, видела его то со спины, то в профиль. Он старел — стал грузноватым, закустились на его большом грубом лице брови, жестче стали глаза… Только волосы, чуть поседев, не поредели и не потеряли блеска. И она любила его таким. Может быть, даже больше, чем тогда, в юности. Тогда это был угар — от весны, от победы, от собственной молодости (вообще-то она тогда считала себя уже старухой), а сейчас все она чувствовала спокойно, может быть, это было ощущение доверия — безграничного, переполнявшего ее до краев, не оставляющего сомнений, — того доверия, которое несет с собой какой-то удивительный душевный уют, — и ничто не страшно, потому что кажется, нет силы, чтобы поколебать это. А может быть, то, что она чувствовала и о чем думала сейчас, называлось чувством родного, где все близко и понятно. Она попыталась ответить себе, но не смогла и улыбнулась. И знала, что, хотя он и не смотрит сейчас на нее, увидит эту улыбку. И он спросил:

— Ты что?

— Ничего, смотрю, как ты собираешься.

— Не надоело? Рада, что улетаю? — шутя спросил он.

— Нет. Представь себе. Просто люблю смотреть. Ты такой большой и сильный. Мне кажется, что ты все умеешь делать, и я вспоминаю последний день войны. Тогда ты жарил мясо. Для нас обоих.