Павел Халов - Иду над океаном

• Название: Иду над океаном
• Автор: Павел Халов
• Издательство: Хабаровское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Роман посвящен проблемам современности. Многочисленные герои П. Халова — военные летчики, врачи, партийные работники, художники — объединены одним стремлением: раскрыть, наиболее полно проявить все свои творческие возможности, все свои силы, чтобы отдать их служению Родине.

---

Но сейчас, выйдя от Зимина, она задумалась, отчего однажды мелькнувшая мысль написать Ольгу окрепла и выросла в огромную, предвещающую радость проблему, и, главное, отчего это произошло в деревне. Опять в деревне. Все словно повторилось: она приехала в Шмаково в пропыленном автобусике, тесном и жарком. Все в нем гремело и тряслось, и он был битком забит деревенскими, возвращавшимися из района с узлами, пустыми бидонами, коробками, уставшими, изревевшимися детьми. И весь этот оголтелый, полузабытый мир автобуса в котором все, кроме нее, знакомы между собой или объединены одинаковыми заботами и укладом жизни, не то чтобы ошеломил ее, а внес в душу грусть и тишину. Она смотрела на сытые поля, на уставшие за лето сады, вглядывалась в дома вдоль дороги, по которой, поднимая пыль, катились седые колеса автобуса. И чувствовала, что успокаивается ее душа.

Встреча с сыном была словно обморок — нахлынула нежность, как будто водой захлебнулась, и, стоя перед ним, — маленьким, растерянным, прижимая к груди его, упругого, сбитого, она вдыхала запах его волос — запах солнца, тепла и молока, так пахло и ее детство…

Нелька привезла отцу рубаху, матери — шлепанцы и отрез на платье, а Сережке — короткие штанишки на лямочках, да такую же тужурочку, которая оказалась тесноватой, да еще конфет, да печенья, да чаю: отец чаевником был заядлым. Она целый день ходила босиком по прохладным и чистым половицам, бродила по огороду, где все созрело уже и где начали вянуть огуречные плети.

Ее кормили оладьями и молоком, и она ела и кормила сына, с замирающим сердцем ощущая его тяжесть у себя на коленях и радуясь, как он ест. Никогда она не была щедрой на проявление чувств, а тут то и дело слезы подступали к глазам — то подбородком коснется льняных Сережкиных волос, то сам он обеими ладошками тронет ее за лицо. А потом был долгий-долгий и неторопливый закат. Вечер сходил на землю широко и медленно, словно осеняя все сущее на ней отдыхом и благодарностью. И пала роса, и пришла ночь, звездастая-звездастая, и воздух отдавал уже отдаленным осенним холодком. Она лежала на сеновале на чердаке, видела сквозь незакрытую дверку небо и слышала, как отец на крыльце внизу потрескивает самокруткой и время от времени вздыхает шумно всей своей большой грудью.

А рядом, под ее боком, закутанный в овчину, спал ее малыш, уставший за день от всего, что случилось. Она помнила свою прежнюю поездку в деревню, и отзывалось в ней прошлое этой вот тишиной, умиротворением, грустью и нарождающейся жаждой работы, словно вернулось то, что происходило с ней у Сашки и Риты, на краю большого поля, и то, что было потом — холст, который она закончила, и смерть Штокова, старика, который ничего ей почти не сказал, и в то же время сказал так много, сказал, что надо видеть лицо каждого и в каждом видеть себя; и этот вечер у себя дома, когда ясно сознаешь: остановился здесь лишь затем, чтобы перевести дыхание, оглянуться назад, посмотреть в себя и снова в путь — слилось в одну большую долгую жизнь. Теперь она не у края поля, которое надо перейти, чтобы выйти к реке, теперь она уже посередине его. И всплыло перед ней лицо Ольги, вся она, женственно-изящная с припухлыми губами и с глазами, в которых в одно и то же время — и растерянность, и твердое знание чего-то большого, важного для себя и для всех — может быть, знания, как жить. Это предстало перед ней и больше уже не уходило. Сама того не замечая, она видела в Ольге сейчас самое себя. Расстояние и время, хоть и небольшое, за которое они не виделись, вымели из Ольгиного лица в Нелькином сознании те детали и оттенки, которые могли бы сделать это лицо мелким. Осталось лишь главное. И Нелька видела в ней свои собственные поиски, свои муки, даже вот эту утомительную и необходимую разлуку с сыном и радость своего короткого и полного свидания с ним.

Утром отец сказал ей:

— А ты долго у нас не проживешь, дочка…

— Почему? — спросила она.

Он понял по ее внутренней собранности и заострившемуся лицу, что она уже не здесь. Но отец не нашел слов объяснить ей, почему он это знает. Он пожал плечами. А она промолчала. Он сказал:

— Сергуньку-то оставь тут. Воздух здесь… Молоко и прочее.

— Хорошо, — не сразу сказала она. И добавила: — Только я еще не знаю…

— Да что там…

Весь день она провела с Сережкой на берегу речки. Сквозь сентябрьский холодок прогревало солнце. Город, из которого она приехала, стоял севернее, и там уже было, наверно, значительно холоднее, нельзя было бы ходить вот так, босиком и в сарафане, оставлявшем открытыми шею, руки и плечи. А здесь еще речка не обрела осеннего темного оттенка. Маленькая и узкая, она несла свои светлые воды в ту большую реку, темную в осень и коричневую, мятежную летом.

Сережка ходил по этим местам степенно, как хозяин. И он все рассказывал матери — какую рыбу поймал с дедом в прошлое воскресенье и как нес ее в банке с водой, и как завидовали ему мальчишки. Он знал, что здесь живет большой, ростом с Васькиного Шарика, бобер, и дружит этот бобер с другим бобром на той стороне, в заливчике, потому что их видели вместе и скоро у них будут, наверное, детеныши. И дед говорит, что можно пригласить бобрят на зиму в дом, а потом отпустить их в реку. Только, наверно, они уже не уйдут: привыкнут к деду и Сережке. Ну, тогда они летом станут купаться вместе.

Отрывать Сережку нельзя отсюда. Нелька поняла это по-настоящему только на реке. Она решила про себя. Пусть — еще раз, еще один холст — потом или сама приеду сюда навсегда или заберу его. И он будет знать и любить город так же, как свое село.

И еще одну ночь она провела на пропахшем сеном и овчиной чердаке с Сережкой. Рассказывала ему сказку. Сказка-то вышла странная — про принцессу Люську, про Маленького хозяина Большого леса, который знал всех зверей и все деревья по имени, и про то, что принцесса Люська ходит по свету в поисках правды и когда найдет ее, то обязательно должна приехать к Маленькому хозяину Большого леса.

Почему-то о Викторе своем, отце Сережки, она не вспомнила за эти дни ни разу, и ни мать, ни отец не заговаривали с нею. Она была благодарна им и только отводила в сторону глаза, когда ловила на себе взгляд, исполненный сочувствия и вопроса.

Лишь напоследок, уже прощаясь, сказала:

— Не надо думать плохого. И жалеть нас не надо. Мы с Виктором любим друг друга. Но только пока мы разные очень. И мы разберемся. Должно что-то перегореть во мне. А вот что — не знаю.

И сейчас, выйдя от Зимина, Нелька точно знала, что будет писать Ольгу именно потому, что Ольга — это ее, Нелькино поколение. Пусть так нельзя говорить, не принято: есть же и иные представители у них — более удачливые, более умные и более точно нашедшие себя. Но все же и Ольга — поколение — со всей своей чистотой, преданностью и трудное, взрослое уже в юности. Это у Нельки не получилось в портрете Леньки, в холсте «Медсестры», этого не получилось в тех мужественных коричнево-обветренных геологах — три с половиной метра на четыре, с сизыми камнями, такими романтически красивыми, словно задник театральной постановки. Там все вроде было — и руки, умные, чуткие, и тяжелые ботинки. И… словом все, а получилось — неземные, недосягаемые в своей исключительности люди. Это поколение началось у нее с поля, с завтрака Сашки и Риты, с детских глаз Лариски над огромной тарелкой, с зеленой нивы, залитой утренним солнцем за окошком избы, в которой завтракает в начале долгого дня большая семья… Теперь вот — портрет Ольги. «А я его так и назову — «Ольга», — подумала она.

Две эти смерти потрясли Жоглова. В тот момент, когда ему позвонили, он проводил совещание с пропагандистами. Он долго сидел, не отнимая трубки от уха. И не слышал, что говорит очередной выступающий, хотя на другом конце провода уже замолчали. Потом он положил трубку, но не на рычаг, а прямо на стол и начал шарить руками, словно что-то потерял, и кровь медленно отливала от его квадратного лица. Он что-то хотел сказать, но не мог. И губы его вздрагивали.

Выступающий замолчал. И в кабинете, заполненном людьми, наступила странная тишина.

— Да… Вот, значит, — бормотал Алексей Иванович, все еще шаря руками по столу. Потом его руки замерли и он поднял на присутствующих опустошенное лицо. — Умер, товарищи… Климников умер…

Вслед за этим он поднялся, невольно поднялись и пропагандисты. Жоглов прошел в тишине через весь кабинет, помедлил на пороге, хотел сказать, что совещание прерывается, что он соберет всех потом, но только махнул рукой и вышел.

Он был готов к этому, знал, — Климников обречен, только казалось ему, что до конца еще далеко, что он еще успеет поговорить с ним, увидеть его. Но вот грянуло, словно пушечный выстрел, известие, и неожиданное горе и тоска оглушили его. А ведь ничего, в сущности, общего, кроме, так сказать, принадлежности у них не было. И дружбы не было. И все же Климников, оказывается, так много значил для Алексея Ивановича. Нескоро он пришел в себя. Алексей Иванович вернулся к себе в кабинет. Его уже заботливо проветрили, убрали ненужные стулья, навели порядок на столах. И красиво заточенные карандаши дротиками торчали из подставки, готовые к работе.