Борис Миллер - Под радугой (сборник)

• Название: Под радугой (сборник)
• Автор: Борис Миллер
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Новое в произведениях Бориса Миллера всегда побеждает. В повести «Братья» борьба сначала развертывается на узком казалось бы плацдарме «семейной драмы». Но как умело и с какой целеустремленностью писатель переносит действие в мир больших проблем, описывает жизнь и труд новоселов-дальневосточников!

Для еврейской литературы творчество биробиджанских писателей, в том числе автора книги «Под радугой», имеет принципиальное значение. Художественное слово, рожденное на дальневосточной земле, несет с собой поток свежего воздуха и свидетельствует о новых путях, открытых советской властью для еврейского трудового народа.

---

Но вечером Голда пришла домой хмурая, грустная и молча забилась в уголок. На расспросы матери, что с ней, Голда не отвечала.

— Но скажи мне, — не отставала мать, — где ты была?

— У Зямы, — пробормотала дочь.

— Ну и что же? Он опять тебя побил? Ведь я вижу… Тут Голда не выдержала, расплакалась и с трудом проговорила:

— Нет, не побил… Но Зяма говорит, что знамя… Знамя там на горе… что оно вовсе его, Зямино… а не мое.

— Как это — его?

— Он говорит, что тоже послал красную материю, даже еще больше, чем моя.

Мать успокоила девочку: Зяма просто врунишка и больше ничего.

— Правда, врунишка? — обрадовалась девочка. Через минуту она убежала из дому сообщить об этом подружкам. Но что такое? Когда она начала рассказывать о знамени своей подруге Мире, оказалось, что та уже все знает. А когда Голда сказала, что знамя на горе ее, Мира просто расхохоталась ей в лицо. Потому что она, Мира, оказывается, тоже вложила красную материю, и не простую, а бархатную…

— Какое же знамя поставят на таком месте? — сказала Мира. — Ясно, бархатное…

В таком случае, чье же все-таки знамя поставил советский воин на той горе: ее, Голды, Зямы или Миры? И тут Голде пришла в голову мысль: спросить у деда. Он все знает. Как он скажет, так, значит, оно и есть.

Дед, как всегда в свободную минуту, читал газету. Увидав Голду, Зяму, Миру и других мальчиков и девочек, он снял очки, положил их на газету и, улыбаясь, стал разглаживать бороду.

Голда тут же рассказала дедушке, в чем дело. Дедушка хитровато улыбнулся в густые свои усы.

— Ну, и как же вы думаете? Чей же это был подарок?

— Мой! — крикнули разом Голда, Мира и Зяма.

— А может быть, это вовсе мой? — неожиданно спросил дед, выпустив из рук бороду.

— А разве и вы посылали в подарок материю? — удивились ребята.

— Так вот, — сказал дед, легонько щелкнув ребят по носам, — знамя, которое поставили там, на горе, и которое будет стоять там вечно, — не твое, Мира, и не твое, Зяма….

— А мое! — подпрыгнула от радости Голда.

— И не твое, Голда! — сказал дедушка.

— А чье же? Ваше?

— Нет, и не мое…

— Так чье же? — воскликнули ребята хором.

— Общее… Наше общее знамя! — ответил дед.

На том и порешили.

1938

Родная земля

Снова стоял он на этой земле. Его опьянял ее нежный и тонкий запах — сложное сочетание уже почти улетучившихся запахов прошедшего лета и все более ощутимых запахов близкой зимы, смесь, свойственная прохладным дням ясной, устоявшейся осени. Такой аромат различных времен года, должно быть, всегда имеет земля для человека, ступившего на нее после долгой разлуки, после того, как он был на грани жизни и смерти.

В этой осенней березовой роще, всего лишь несколько дней назад разделявшей два мира, а теперь соединившей их, Велвл Горенберг с особенной силой ощущал опьяняющий запах земли.

Три дня назад, — а ему кажется прошло три года, так насыщены они были событиями, — когда в уездный город, лежащий в тридцати верстах от границы Польши с Россией, вошли советские танки, и от их грохота точно сами собой слетели замки с городской тюрьмы и точно сами собой легко распахнулись тюремные ворота, — впервые после четырех лет заточения увидел он небо и землю… Все, что он пережил за эти мучительные годы, точно соединилось в этих трех днях, и сейчас эти дни снова ярко и отчетливо проходили перед ним.

В лихорадочной горячке, не помня себя, выбежал он три дня назад из тюрьмы. На одной из улиц в центре города он вдруг остановился: увидел себя в зеркальной витрине магазина. Запавшими, широко раскрытыми и полными отчаяния глазами глядело на него заросшее седой щетиной лицо с желтыми щеками. Впервые он увидел, что поседел. Он испугался самого себя и, все еще боясь, что его снова схватят и вернут в тюрьму, бросился бежать. Полы тюремного халата били его по исхудалым ногам, улицы кружились, опрокидывались крышами вниз, и переполнявший центр города шум, от которого он отвык, совершенно ошеломил его.

В тюрьме он оставил четыре года жизни, здоровье и почти всю надежду на то, что жизнь еще будет когда-нибудь иметь для него цену. Вынес он оттуда серый халат, отбитые легкие и душевную боль человека, знающего, что ему не к кому постучаться в дверь…

Тот день вспоминается как в тумане: кричащие толпы на узких и длинных извилистых улицах, мешанина из праздничных черных сюртуков, перемазанных рабочих курток, потрепанных солдатских гимнастерок, крестьянских свиток, тюремных халатов и загорелых мальчишеских тел, едва прикрытых тряпьем, на уже голых ветках деревьев.

Никогда, кажется, не перестанет звучать в ушах «ура», — оно то замирает, уходит куда-то далеко-далеко, то вновь возвращается и гремит где-то рядом. Гудит земля, громыхают по улицам броневики; из люков выглядывают какие-то непохожие на всех пришельцы, принесшие с собою громовое эхо иного, неведомого мира… В глазах рябит от взлетающих в воздух белых и красных роз, от венков на головах у девушек, от развевающихся красных флагов на воротах, на крышах, на телеграфных столбах, в высоко поднятых жилистых руках. Всюду солнце, и его глаза, привыкшие к сумраку, стали слезиться. Все дышало прохладным, освежающим воздухом, и с непривычки у него сильнее обычного заболела грудь. Он тоже что-то кричал вместе с другими и сам не слышал своего голоса… И вместе с криком сердце его рвалось навстречу танкам, грохочущим один за другим по мостовой, и вдруг, когда он вскрикнул слишком громко, сердце у него подкатилось к горлу, колени подогнулись. Он помнит только, как его подхватили несколько пар рук…

Очнувшись, он почувствовал острое зловоние, духоту. Перед ним было узкое мутное окно. Он изо всех сил рванулся к нему, но в ту же секунду кто-то сзади крепко схватил его за плечи. Он быстро вывернулся, готовый ударить с размаху по ненавистному, в грязно-черных усах лицу тюремного сторожа, но кулак, вздрогнув, повис и бессильно упал на колени: его держала невысокая миловидная женщина во всем белом. Под белой косынкой, закрывавшей лоб, сверкали большие черные глаза. Он рванулся к ней и, вскрикнув: «Рохл!», без сил упал ей на руки.

«Как она изменилась! — мелькнула у него мысль, когда женщина стала бережно укладывать его в постель. — Его Рохл!.. Одни глаза прежние…»

Но это была не Рохл. Это была санитарка из небольшой больницы на окраине, куда его принесли с улицы в глубоком обмороке. Позже она провела его узким боковым коридором с узеньким окошком в ванную, вымыла его. А потом он двое суток подряд, приходя на короткое время в себя от лихорадочного жара и озноба, всякий раз видел ее сидящей возле его койки. Кажется, она клала ему на голову что-то холодное, совала в рот ложку с чем-то горьким.

На третий день он почувствовал себя лучше. Она снова водила его в ванную. Потом он крепко уснул.

И тотчас же в далекой дали от синей полоски земли стало подниматься прямо в небеса пламя, оно росло, все росло, сверкающее, ослепительное, и там, на той стороне, все, до самого маленького облачка, зажглось пурпуром… И тогда у истоков пламени из узенькой синей полоски земли вдруг родилась какая-то маленькая, едва заметная фигура; она постепенно приближалась, становилась все отчетливее, пока не приняла очертания человека, а еще через несколько мгновений — женщины…

Вот уже хорошо видны ее пронизанные светом распущенные волосы. Пламя в небе поднимается все выше, заливает все вокруг, — и вот в его зареве появляется высокая женщина с ребенком на руках… Она направляется к нему, идет очень быстро, едва касаясь земли… Вот она остановилась. Зарево, пылающее за ее плечами, как будто просвечивает ее насквозь, ее и ребенка, держащего в крошечных пальчиках большое яблоко.

Теперь уже не может быть сомнения — это она. Он вскрикнул и, не помня себя от радости, бросился ( ей навстречу. Теперь зарево затопило уже и землю и небо. А она, живая, улыбалась ему большими черными глазами и в знак привета поднимала крошечную ручку ребенка, их девочки. Потом девочка сама махала отцу, держа в другой ручке яблоко…

— Откуда вы? — воскликнул он.

— С той стороны, — ответила она, и девочка тоже показала в ту сторону, где от синей полоски земли поднималось пламя.

— Туда уже можно? — спросил он, не веря.

— Можно! Мы пришли за тобой.

И она протянула ему свободную руку. Он стоял совсем близко и хотел протянуть ей свою, но с ужасом почувствовал, что рука его точно приросла к телу, что он не может ею шевельнуть… Невыносимо страдая, он смотрел на жену, на девочку, которая тянулась к нему, протягивая надкушенное яблоко… Охваченный страхом, он напряг последние силы, но тело его точно приросло к земле. Он закричал от боли, и над его головой сомкнулась черная бездна…

Он открыл глаза. Было темно. Куда девалось пламя? Почему рядом никого нет? Он несколько раз подряд закрывал и открывал глаза. Крохотный язычок пламени, казалось где-то очень далеко, трепетал в густой тьме; это горела на столе у окна лампа с привернутым фитилем. Он хотел вытащить из-под себя правую руку, но она затекла, и малейшее движение причиняло боль.