Барбара Хоуэлл - Прогулочки на чужом горбу

• Название: Прогулочки на чужом горбу
• Автор: Барбара Хоуэлл
• Издательство: АО Смарт
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-7078-0169-3

«Прогулочки на чужом горбу» продолжает феминистскую тему и по-женски импульсивно раскрывает два совершенно различных типа современной женщины — они антиподы и в то же время подруги. По большому счету речь идет о солидарности женщин, независимо от того, в какие века и в каких странах они жили или живут.

---

— Ты решил вернуться к Маризе. В этом все дело, не правда ли?

— Нет.

От этих двух «нет» подряд ей становится'жутко не по себе. Ведь Скотт — ее последняя надежда. Она отступает назад.

— Ну входи же, ради Бога, скажи, что происходит.

— Мне звонила Франни Фаген, — говорит он, входя в комнату с (увы!) убогой обстановкой. — Она прочла мою книгу от корки до корки, и она ей понравилась.

— Потрясающе, — храбро произносит Джой и опускается в оказавшееся под рукой кресло, предусмотрительно запахивая подол вокруг ляжек (не выставлять же в ярком свете прыщики и пятна).

— Она считает, что может сделать из нее бестселлер. По ее мнению, ситуация на книжном рынке такова, что настала пора сделать ответственный ход и запустить книгу ярко выраженного антифеминистского характера. По ее словам, женская эмансипация у всех в печенках сидит, а уж такую героиню как Мариза публика просто жаждет возненавидеть. — Тут он широко улыбается, подтверждая тем самым ее подозрения, что, видно, он окончательно сбрендил от счастья, и рассказывает ей о тех преобразованиях, которые совершил в собственной квартире накануне.

— О, Скотт, это же чудесно! — Она вскакивает с места и сжимает его в своих объятиях. При этом верхняя пуговица ее (его) рубашки отлетает, обнажив энную часть ее грудей. Она распластывает их на грубой верблюжьей шерсти его свитера, но он этого не замечает. — Бог мой, как ты счастлив, должно быть. Садись же и расскажи мне все-все. — Она хватает его за плечи и силой впихивает в одно из трех кресел, стоящих в гостиной.

Он закидывает ногу на ногу и поправляет складку на брюках.

— Она считает: надо сократить объем. И обещает мне помочь.

— А можно ли, по ее мнению, убедить «Таун» вложить в книгу по-настоящему приличную сумму?

— Можно. Она уже показала последнюю главу — по ее мнению, она наиболее выигрышная — шефу отдела авторских прав, или как там он называется, и шефу отдела книготорговли, и оба в один голос утверждают, что книгу ждет успех.

— О, как чудесно. Значит, интуиция меня не подвела. Я так рада, что Франни последовала моим советам. Я с самого начала была уверена, что твоя книга просто первоклассная.

— Неправда.

— Что ты хочешь этим сказать? Разве не я договорилась с Франни, упросив ее ознакомиться с твоей рукописью?

— Да, я очень признателен тебе за это.

— И я первая поверила в тебя.

— А мне Франни сказала совершенно другое.

— И что же она тебе сказала?

— По ее словам, ты заявила, что моя книга — занудная, полная самолюбования и самодовольства белиберда, но ей следует сообщить мне об этом как можно деликатнее.

— Да она лжет. Я и слова не сказала про самодовольство и вообще ничего такого не говорила.

— А у меня создалось впечатление, что она говорит правду.

— Я только попросила ее, чтобы она, в случае, если ей книга не понравится, выразила свою точку зрения помягче. И сказала я это лишь потому, что люблю тебя.

— Знаю, знаю.

— Да я с самого начала предрекала твоей книге громадный успех среди читателей. И про то, что образ Ma-ризы у тебя получился одновременно и притягивающим, и отталкивающим, всегда говорила.

— Прекрасно, ну что ж, теперь мне пора идти, у меня на утро назначена встреча с Франни.

— Но ведь еще только девять. Выпей хоть кофе. У меня есть к нему кекс от Энтеманна. Я его мигом разогрею.

— Нет, спасибо. Она придет рано. Хочет поскорее засесть за редактирование вместе со мной.

— Ты взвоешь от необходимости все время находиться в ее обществе. Она же настоящая дылда, у нее огромная красная физиономия, и по комнате она расхаживает, словно невероятных размеров незаправленная постель. И потом, ведь мы договорились, что твою книгу буду редактировать я. Ты обещал мне оставить это за мной.

— Вовсе нет.

— Прошу тебя, Скотт, не вычеркивай меня так уж бесповоротно.

— Мне необходимо поторопиться. В метро начнется час пик. Ну, пока, я позвоню тебе в скором времени.

— Ты бросаешь меня. Я чувствую это.

— Послушай, мне надо спешить на встречу. Поговорим позже.

— Клянусь тебе, я слова дурного не сказала о твоей книге. Клянусь тебе.

Она готова бухнуться перед ним на колени, но полы в ее квартире голые, к тому же замусорены всякой мелочью и крошками. Вместо этого она одной рукой вцепляется в его свитер, а другой обвивает его шею и виснет на нем. Он отскакивает назад, с беспокойством поправляя прическу, и, выходя из комнаты, оглядывает себя в зеркале, висящем в прихожей.

— Как ты думаешь, этот свитер лучше носить с галстуком или просто расстегнуть ворот у рубашки?

— О, Скотт, не имеет значения. Ты и так выглядишь великолепно. Я так рада за тебя. Теперь ты прославишься. Станешь настоящим богачом. Отчего же со мной ты ведешь себя так нечестно?

— Я веду себя нечестно? — Его рука лежит на ручке двери.

— Я просто не могу поверить в это. ОСТАНОВИСЬ!

— Мне надо идти, — он чмокает ее в нос и уходит.

Вот как удивительно все переменилось. Я должна была танцевать от счастья в своей гостиной и распивать шампанское. По независящим от меня обстоятельствам у этой истории оказалась вполне логически обоснованная и справедливая концовка: Джой, пытавшаяся использовать Скотта так же, как до того использовала множество других людей, поменялась ролями со своей жертвой — на сей раз употребили ее, а затем выбросили, как ненужный хлам.

А я, чуть было не отдавшая ей на съедение и второго мужа, чудом избежала очередной глупости.

Хуже всего (лучше всего) было то, что теперь, после неудачной попытки одурачить Скотта и выкарабкаться с его помощью из создавшегося у нее трудного положения, Джой придется отнестись к себе‘трезво и осознать всю меру своей двуличности, распущенности и эгоистичности.

Теперь ей никто не поможет. Она в полном одиночестве. Справедливость восторжествовала: наконец-то она получила по заслугам. Но меня это почему-то не радует.

Почему я злюсь на Скотта почти так же, как она? За что презираю его я? За то, что написал книгу, полную ненависти к Маризе? За то, что пролез в фавориты к бедолаге Франни? Так что же не перестает мучить меня во всей этой истории?

Глава десятая

Мне всегда казалось, что гнев — это то, что помогает вам осознать, что́ вы представляете собой на самом деле, а страх — это то, что вас ограничивает.

Гнев поднимается откуда-то изнутри, затопляя все ваше существо, обостряя ощущение жизни.

Страх же отрицает существование. Он вас принижает и делает более контактным. И слава Богу, что это так. Если каждому предоставить свободу самовыражения, был бы такой хаос, что мы бы недалеко ушли от одноклеточных.

И все же гнев благороднее и предпочтительнее страха. Первый крик младенца исполнен ярости, в нем властное утверждение собственного «я», провозглашение, что новый, требовательный и важный человек родился на свет.

Ни одна мать в мире не может остаться равнодушной к этому первому крику ребенка, безоговорочно подтверждающему, что в ее жизнь вошло существо, о котором следует не только заботиться, но с которым придется и считаться.

Не знаю, когда сложилась у меня эта теория. Вероятно, после той истерики, которая случилась со мной в школе. (Дома у меня таких истерик никогда не было. Ярость была чем-то таким, чему в нашем гармоничном семействе не было места.)

Мне не присудили премию за работу по рисованию, я же была настолько уверена в ней, что закатила учительнице истерику на целых десять минут.

Помню, что даже в тот момент, когда я совершенно не владела собой, я поймала себя на мысли: так вот она — настоящая я. Это она говорит о том, чего мне хочется на самом деле, что я заслужила, и эта мысль приводила меня в волнение.

Учительница молча, безропотно выслушала меня. И в следующем семестре я получила первую премию. Я победила.

Та победа испугала меня и до сих пор несколько страшит, вот почему, при всем почтении к своему гневу, я стараюсь выражать его как можно реже.

Но я, несомненно, отклонилась от темы. Какое отношение имеют эти рассуждения к Джой и Скотту, и почему я перестала ему доверять? Там, где раньше я видела лишь серость и простодушное жульничество, теперь мне почему-то мерещатся коварство и расчетливость.

Должно быть, в моей душе произошло нечто, что породило эту непонятную злость, которая, вопреки моей теории, на сей раз ничего не проясняет во мне самой. Для меня она так же неожиданна, как и мое новое сочувствие к Джой.

Три вечера подряд Джой ужинала у нас. Я даже позволила ей явиться во вторник, хотя в тот вечер мы устроили прием в честь Хэнка Лири, замечательного бизнесмена, строительного подрядчика. Джой вела себя очень прилично. Ни слова об оргиях, избиениях и прочем, лишь упомянула, что ее мать Мэдди Болингброк боялась сцены, и отец относился к этому с добротой и пониманием. Старик Хэнк, сам выросший в Адовой Кухне, был очарован ею и явно предвкушал, что она расскажет что-нибудь еще этакое из жизни знаменитостей, но она замолчала задолго до десерта. Просто у нее не было настроения.