Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

Более всего возмущались по поводу миссис Кросс, которая, как все знали, помнила самого доктора Скиннера ещё мальчиком в коротких штанишках и наверняка в своё время скормила ему немало сосисок с картофельным пюре в кредит. Старшие ученики собрались на тайный совет, чтобы решить, что предпринять, но, едва конклав открылся, как Эрнест робко постучался в дверь палаты заседаний и тут же, взяв быка за рога, всё объяснил — насколько ему хватило духу. Он выложил всё, кроме школьного списка и тех характеристик, которые он давал каждому из мальчиков. Признаться в таком позоре было выше его сил, и он не признался. К счастью, ему это ничем не грозило, ибо доктору Скиннеру, при всём его педантизме и более чем педантизме, всё же хватило здравого смысла не дать хода делу со школьным списком. То ли ему не понравился намёк на то, что он не знает нравов своих собственных учеников, то ли он опасался скандала вокруг школы — сие мне неведомо, но только когда Теобальд протянул ему список, над которым так много потрудился, доктор Скиннер не дал ему договорить, что случалось крайне редко, и тут же, с небывалой для себя элегантностью, прямо на глазах Теобальда предал его творение огню.

Эрнесту дело сошло с рук легче, чем он ожидал. «Старики» признали, что при всей гнусности этого преступления оно было совершено при смягчающих вину обстоятельствах; прямота, с которой виновник во всём сознался, неподдельное раскаяние и ярость гонений со стороны доктора Скиннера способствовали тому, что всеобщее мнение склонилось в его пользу — его начали воспринимать не столько преступником, сколько жертвой.

Семестр шёл своим чередом, и Эрнест мало-помалу воспрял духом; когда его постигал привычный приступ самоуничижения, он несколько утешался сделанным открытием — именно же, что даже его отец с матерью, которых он почитал такими непорочными, оказались не лучше, чем надо бы.

В школе существовал обычай собираться пятого ноября на одном общинном участке близ Рафборо и сжигать чьё-нибудь чучело; это была дань традиции устраивать костры в честь праздника Гая Фокса[159]. В тот год было решено, что жертвой станет папаша Понтифика, и Эрнест, после долгих размышлений о том, как ему следует поступить, в конце концов решил, что не видит причин не участвовать в действе, которое, как он справедливо считал, не может нанести его отцу никакого вреда.

Случилось так, что как раз пятого ноября епископ проводил в школе конфирмацию. Доктор Скиннер не очень одобрял выбор даты, но епископа поджимало множество дел, так что пришлось подстраиваться под его расписание. На Эрнеста, который был в числе конфирмантов, торжественная важность обряда произвела глубокое впечатление. Когда на него, стоящего на коленях в школьной часовне, стал надвигаться гигантский старик епископ, у него перехватило дух, а когда эта махина задержалась перед ним и возложила руки на его голову, он напугался до умопомрачения. Он почувствовал, что в его жизни настал поворотный пункт, после которого Эрнест будущий будет лишь отдалённо напоминать Эрнеста прошлого.

Это произошло в полдень, но уже к обеденному часу, то есть именно к часу дня, впечатления от конфирмации немного рассеялись, и он уже не видел причин отказываться от традиционного развлечения у костра, и пошёл вместе со всеми, и держался молодцом до самой минуты, когда настало время установить и фактически поджечь чучело; тогда он испугался. Сама кукла была довольно убога — из бумаги, тряпок и соломы; но окрестили-то её преподобным Теобальдом Понтификом, и, видя, как её тащат на костёр, Эрнест ощутил внезапную перемену настроения. И всё же он не сдался, и когда всё было кончено, не ощутил в себе никаких угрызений совести за участие в церемонии, вызванной, в общем-то, скорее мальчишеской склонностью к проказам, чем злонамеренным желанием отомстить.

Замечу здесь, что Эрнест писал к отцу и жаловался на беспрецедентную суровость, с которой обошлись с ним в школе; он даже осмелился высказать пожелание, чтобы Теобальд за него заступился, и напомнил, каким манером и на каких условиях из него все эти сведения вытянули; но Теобальду уже хватило доктора Скиннера с лихвой; полученный отпор в виде предания огню школьного списка никак не вдохновлял его на новое вмешательство во внутренние дела Рафборо. Поэтому он ответил, что может либо забрать Эрнеста из школы, что по многим причинам нежелательно, либо оставить всё на усмотрение директора, который сам вправе решать, как лучше обращаться со своими учениками. Эрнест умолк; он настолько стыдился того, что позволил вытянуть из себя признание, считал себя настолько дискредитированным, что настаивать на обещанной амнистии не смел.

Между тем, в Рафборо можно было наблюдать удивительный феномен, связанный со «скандалом вокруг матушки Кросс», если придерживаться укоренившейся среди мальчиков стилистики. Дело в том, что старшие ученики на известных условиях стали бегать по поручениям для младших. У старших не было ограничений в передвижениях, и они могли навещать миссис Кросс, когда хотели; и вот они сделались посыльными, и стали приносить от миссис Кросс и миссис Джонс всё, что у них просили даже самые маленькие; это происходило по утрам, в последнюю четверть часа перед девятью, и по вечерам, от без четверти шести до шести. Постепенно мальчики осмелели, и, наконец, им было негласно позволено посещать эти лавки, хотя официального запрета никто не отменял.

Глава XLIV

Не стану утруждать читателя более подробными сведениями из школьных лет моего героя. Он дорос, совершенно того не желая, до класса доктора Скиннера, и на протяжении последних лет двух школы был даже в числе старост, хотя в этом качестве так никогда и не отличился. Занимался он мало, и доктор Скиннер, полагаю, махнул на него рукой, сочтя, что лучше предоставить его самому себе; я это заключаю из того, что он редко задавал Эрнесту синтаксические разборы, а домашние упражнения Эрнест сдавал или не сдавал, в общем-то, по своему усмотрению. Его не видное со стороны, подсознательное упорство сослужило ему лучшую службу, чем могло бы сослужить множество спонтанных дерзких выходок. К концу его школьной карьеры его положение inter pares было таким же, как и в самом начале, то есть скорее среди верхних слоев менее респектабельного общества, чем среди нижних слоёв более респектабельного, будь то старшеклассники или малыши.

Похвалы доктора Скиннера он за всё время учёбы удостоился только за одно домашнее упражнение, и он доныне бережно хранит его как лучший в своей жизни образец сдержанного одобрения. Задание было написать алкеевой строфой сочинение на тему «Собаки монахов св. Бернара»; получив свою работу обратно, Эрнест обнаружил на ней надпись рукой доктора Скиннера: «Б этом сочинении — чрезвычайно, несмотря ни на что, плохом — я могу, как мне кажется, различить слабые симптомы прогресса». Эрнест говорит, что если сочинение и получилось хоть сколько-нибудь лучше обычного, то чисто случайно, ибо он всегда любил собак, особенно сенбернаров, слишком сильно, чтобы получать удовольствие от писания сочинений о них, да ещё алкеевой строфой.

— Вспоминая сейчас всё это, — буквально на днях сказал он мне, от души посмеявшись, — я больше уважаю себя за то, что ни разу не получил высшую оценку за домашнее задание, чем если бы получал за все без исключения. Я рад, что не было такой силы, которая заставила бы меня заниматься латинскими и греческими стихами; я рад, что Скиннер никогда не мог оказать на меня морального влияния; я рад, что ничего не делал в школе; я рад, что отец в детстве нагружал меня занятиями сверх меры; а то ведь я мог поддаться надувательству и написать сочинение алкеевой строфой о собаках монахов святого Бернара не хуже, чем мои ближние; впрочем, не знаю; помню, один мальчик сдал какое-то там латинское сочинение, а для себя написал вот что:

Собаки монахов святого Бернара
Несутся детишек спасать от пожара.
У каждой на шее бутылочка джина,
Болтаясь, висит на шнурке из резины.

— Хотел бы я написать такое, я даже попытался как-то, но не сумел. Последняя строка мне не очень нравилась, я хотел поправить, но у меня не получилось.

Мне показалось, что я уловил в тоне Эрнеста некий оттенок горечи по отношению к наставникам его юности, и я высказался в этом смысле.

— О, нет, — отвечал он, по-прежнему смеясь, — горечи не больше, чем у святого Антония по отношению к искушавшим его бесам, когда он встретился с ними запросто лет сто или двести спустя. Он, понятно, знал, что они бесы, ну так и что? Должен же кто-то быть бесом! Может статься, святой Антоний относился к этим конкретным бесам лучше, чем ко всем другим, и ради старого знакомства оказал им снисхождение, насколько позволял этикет.

— Кроме того, — добавил он, — святой Антоний и сам искушал бесов не меньше, чем они его, — ведь его своеобразная святость была для них неодолимым искушением. Строго говоря, пожалеть стоит именно их, а не его, потому что святой Антоний послужил им причиной искушения, и они пали, тогда как сам он устоял. Мальчишкой я был, думаю, крепкий орешек, не разбери-поймешь, и если когда-нибудь снова встречу Скиннера, то с удовольствием, как никому другому, пожму ему руку или сделаю для него что-нибудь хорошее.