Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

«Я не стану в рамках предоставленного мне места пытаться сделать обзор происхождения и развития греческой драматургии, а ограничусь рассмотрением вопроса, удержится ли в веках та высокая репутация, которой пользуются три главных греческих трагика, Эсхил, Софокл и Еврипид, или их однажды сочтут оценёнными слишком высоко.

Почему, спрашиваю я себя, я могу наслаждаться столь многим у Гомера, Фукидида, Геродота, Демосфена, Аристофана, Феокрита, частично у Лукреция и Горация в его сатирах и письмах, не говоря уже о других древних классиках, и в то же время меня отталкивают даже такие произведения Эсхила, Софокла и Еврипида, которые вызывают всеобщее восхищение?

С авторами первой группы я попадаю в руки тех, чьи чувства если и не таковы же, как мои, а всё-таки мне понятны, и мне интересно наблюдать, как они чувствуют; с последними же у меня так мало общих чувств, что я не могу понять, как можно вообще ими заинтересоваться. Их высшие достижения для меня — унылые, высокопарные и искусственные поделки, и появись они впервые в наше время, они, на мой взгляд, были бы обречены на гибель или на суровую критику. Я желал бы знать, исключительно ли моё здесь заблуждение или часть вины лежит всё-таки на самих трагиках.

В какой мере, задаюсь я вопросом, афиняне искренне любили этих поэтов, а в какой лицемерно следовали моде, когда осыпали их овациями? В какой мере, иными словами, восхищение каноническими трагиками занимало в жизни афинян место, подобное тому, какое занимает в нашей жизни посещение церкви?

Вопрос дерзкий, если учесть всеобщее суждение о них, сохраняющее силу вот уже более двух тысяч лет, и я никогда не позволил бы себе этим вопросом задаться, если бы его не подсказывал мне тот, чья высочайшая репутация освящена веками столь же долгими, как и репутация самих названных трагиков: я говорю об Аристофане.

Всеобщая молва, мнение знатоков и авторитет веков объединёнными усилиями поместили Аристофана на литературную вершину, не уступающую ни одному из древних авторов, за исключением разве Гомера, но он не делает тайны из своей жгучей ненависти к Еврипиду и Софоклу, а Эсхила хвалит, как я сильно подозреваю, чтобы с тем большей безнаказанностью нападать на первых двух. Ведь по большому счёту разница между Эсхилом и его преемниками не так велика, чтобы считать первого очень хорошим, а последних очень плохими; а выпады против Эсхила, которые Аристофан вкладывает в уста Еврипида, попадают в цель слишком точно, чтобы полагать, будто это замаскированная похвала.

Заметим, что в то время как Еврипид обзывает Эсхила „помпезным словоплётом“, что, я полагаю, означает напыщенную высокопарность и склонность к бахвальству, Эсхил, в свою очередь, ставит того на место, называя „коллекционером сплетен, певцом попрошаек и штопальщиком лохмотьев“, из чего можно заключить, что Еврипид более верен духу своего времени, чем Эсхил. Но так уж вышло, что правдоподобное описание современной автору жизни и есть то самое качество, которое вызывает непреходящий интерес к любому художественному произведению, будь то в литературе или живописи, и потому нет ничего неестественного в том, что до нас дошло семь пьес Эсхила и столько же Софокла, тогда как Еврипида — не менее девятнадцати.

Однако мы отвлеклись; главный вопрос, стоящий теперь перед нами, — действительно ли Аристофан считал Эсхила хорошим поэтом или только притворялся. Напомним, что притязания Эсхила, Софокла и Еврипида на главенствующие места среди трагиков считались столь же бесспорными, как и притязания Данте, Петрарки, Тассо и Ариосто на звание величайших поэтов Италии в глазах нынешних итальянцев. Вообразим некоего остроумного, весёлого писателя где-нибудь, скажем, во Флоренции, который вдруг обнаруживает, что все перечисленные выше поэты ему скучны; легко себе представить, что ему не очень захочется признаться, даже самому себе, что он не любит их всех без исключения. Он предпочтёт думать, что видит нечто хотя бы в Данте, которого тем легче идеализировать, что он дальше всех удалён по времени; а если ему захочется увлечь своим восприятием современников, ему придётся частично соглашаться с ними вопреки собственному природному чутью. Так и с Аристофаном; без такого рода уступки — например, без выражения восторга по поводу хотя бы одного из трагиков, ему было бы столь же опасно нападать на них, как современному англичанину заявить, что он ни во что не ставит драматургов Елизаветинской эпохи[165]. А тем не менее, кто из нас в глубине души любит хоть одного из елизаветинцев, кроме Шекспира? Не суть ли они на самом деле литературные струльдбруги[166]?

В целом я прихожу к заключению, что Аристофан не любил ни одного из этих трагиков, и ведь никто не станет отрицать, что этот острый, умный, искренний писатель был никак не худшим знатоком и ценителем литературы и умел различать красоту трагических пьес никак не хуже, чем девять десятых из нас. А у него ещё было то преимущество, что он в совершенстве понимал ту точку зрения, с которой, согласно ожиданиям самих наших трагиков, следовало судить их произведения. И что же он заключает? Он заключает, что, коротко говоря, все они недалеко ушли от шарлатанства. Я, со своей стороны, всей душой к нему присоединяюсь. Я не побоюсь признаться, что, за исключением, может быть, некоторых псалмов Давида, не знаю сочинений, так мало заслуживающих своей репутации. Не стану утверждать, что стал бы противиться чтению их моими сёстрами, но сам постараюсь не читать их никогда».

Эта последняя выходка насчёт псалмов Давида безобразна, она вызвала ожесточённые споры с редактором — пускать её или не пускать. Эрнест и сам испугался того, что написал, но он слышал от кого-то, что многие из псалмов написаны очень слабо, и когда после этого перечитал их внимательно, то увидел, что тут и двух мнений быть не может. Так что он подхватил ремарку и выдал за свою, заключив, что эти псалмы, скорее всего, написаны вовсе не Давидом, а были включены в Псалтирь по ошибке.

Эссе вызвало немалую сенсацию, может быть, именно из-за этого места о псалмах, и в целом было принято благожелательно. Друзья расхваливали его сверх заслуженного, и он сам им очень гордился, хотя показать в Бэттерсби не решился. Он знал, кроме всего прочего, что исписался; других идей у него не было (да и эту больше чем наполовину он позаимствовал), и о чём писать дальше, не знал. На него обрушились сразу две напасти: кое-какая репутация, казавшаяся ему выше, чем на самом деле, и сознание того, что он не сумеет эту репутацию поддерживать. Не прошло и нескольких дней, как он уже ощущал это злосчастное эссе белым слоном, которого он должен кормить в лихорадочных потугах укрепить свой триумф, и, как легко можно себе представить, потуги так и оставались потугами.

Он не понимал, что если бы выжидал, слушал и наблюдал, то однажды к нему пришла бы какая-нибудь новая идея, а её разработка в свою очередь вызвала бы к жизни ещё следующую. Он не знал тогда, что худший способ ухватить идею — это явным образом за ней охотиться. А верный способ — это заниматься тем, что тебе интересно, и записывать в маленький блокнотик, который всегда с тобой, всё, что по этому поводу придёт в голову, будь то во время занятий или на отдыхе. Эрнест нынешний это хорошо понимает, но понадобилось немало времени, чтобы к такому пониманию прийти, ибо подобным вещам в школах и университетах не учат.

Не знал он также, что идеи точно так же, как живые существа, в чьём сознании они возникают, порождаются родителями, не слишком разнящимися от них самих, так что даже самые из них оригинальные отличаются от давших им жизнь родителей совсем немного. Жизнь — это как фуга: всё вырастает из основной темы, и ничего нового быть не должно. Не понимал он и того, как трудно сказать, где кончается одна идея и где начинается другая, ни также и того, с какой точностью отражается в этом универсальная трудность: где начинается или кончается жизнь, или поступок, или вообще всё на свете, ибо существует единство, несмотря на бесконечное многообразие, и бесконечное многообразие, несмотря на единство. Он думал, что идеи как бы сами собой зарождаются в головах умных людей, а не ведут свою родословную от мыслей других умных людей и от тщательных жизненных наблюдений, ибо всё ещё верил в существование гениальности как чего-то прекрасного и невразумительного, а в себе осознавал её полное отсутствие.

Незадолго до этого он стал совершеннолетним, и Теобальд передал ему его 5000 фунтов; они были пущены в оборот под 5 процентов и приносили ему, следственно, 250 фунтов в год. Он, однако же, отнюдь не сразу сообразил (так далеко это было от его житейского опыта), что стал независим от отца; к тому же Теобальд никак не изменил своего к нему отношения. Велика сила привычки и семейного уклада: один считал, что имеет полное, как и всегда, право диктовать, а другой — что не имеет никакого, как и всегда, права возражать.