Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

Но, как я уже сказал, я счёл, что мой крестник повидал жизнь и её подводные течения как раз в той мере, чтобы извлечь из этого пользу, и что ему настало время начать вести образ жизни, более соответствующий его перспективам. Тётушка его желала, чтобы он хлебнул лиха, и он хлебнул, и с лихвой, но теперь мне не нравилась мысль о том, что он из мелких лавочников вдруг выскочит в богачи с доходом в три-четыре тысячи фунтов в год. Слишком резкий переход от бедности к достатку столь же опасен, как и наоборот; кроме того, бедность изматывает; она должна быть как бы эмбриональным состоянием, через которое человеку надо пройти, чтобы потом переход в новые состояния проходил безболезненно, но, подобно кори и скарлатине, лучше переболеть ею в лёгкой форме и в раннем возрасте.

Ни один человек в мире не гарантирован от потери последнего гроша, разве что он уже узнал, почем фунт лиха. Как часто приходится слышать от женщины средних лет и тихого семейного мужчины, что нет, они чужды азарта; ОНИ — о, они никогда близко не подойдут к спекулятивным инвестициям, но только к самым надёжным, самым испытанным, а что до неограниченной ответственности — ах-ах, ах-ах — и они вздымают горе глаза и руки.

Когда слышишь такие разговоры, можно сразу распознать за ними лёгкую жертву первого встречного авантюриста; как правило, такой человек, когда придёт время, вывернет наизнанку собственную аргументацию и скажет, что при всей своей природной осторожности и при всём понимании того, насколько глупо пускаться в спекуляции, он знает, что существуют такие виды вложения денег, которые называют спекулятивными, тогда как на самом деле они таковыми не являются, — и он вынет из кармана деньги на открытие золотых приисков в Корнуолле. И только после фактической потери денег он понимает, насколько ужасная вещь эта потеря денег, и осознаёт, как легко их потерять, если дерзнуть отступить от самой середины самой протоптанной стези. Эрнест свою долю лиха хлебнул: он пережил свой приступ бедности в достаточно юном возрасте и в достаточно тяжёлой форме, чтобы даже при малой доле разумности никогда её не забыть. Большей удачи я не стал бы желать никому, при условии, конечно, что непоправимый вред не нанесён.

Этот предмет волнует меня так сильно, что будь моя воля, я ввёл бы уроки игры на бирже в каждой школе. Мальчикам полагалось бы читать «Мани-Маркет Ревью», «Рейлуэйз-Ньюс» и все самые лучшие финансовые газеты, и они должны были бы учреждать собственную фондовую биржу, на которой пенсы ходили бы как фунты. И пусть они посмотрят, как гонка за богатством «выденьговывается» в реальной жизни. Директор школы назначал бы премию самому расчётливому дилеру, а тех, кто раз за разом теряет деньги, исключали бы из школы. А если какой-нибудь мальчик окажется финансовым гением и заработает на бирже — прекрасно, пусть себе спекулирует от души.

Если бы университеты не были худшими в мире учителями, я бы желал видеть кафедры спекуляции, учреждённые в Кембридже и Оксфорде. Впрочем, когда я размышляю о том, что из всех стоящих занятий на свете Оксфорд и Кембридж хорошо умеют только готовить пищу, грести и играть в крокет и другие игры, для каковых занятий кафедр не существует, я начинаю бояться, что учреждение кафедры не обернётся обучением молодых людей спекуляциям на бирже, ни также обучением тому, что спекулировать нельзя, а просто сделает из них плохих спекулянтов.

Мне известен случай, когда один отец воплотил эту мою идею в жизнь. Он хотел, чтобы его сын научился не слишком верить блестящим каталогам и пламенным статьям, и нашёл для него пятьсот фунтов, которые он должен был вложить в соответствии с собственной интуицией. Отец ожидал, что сын потеряет деньги, но этого не произошло, ибо мальчик старался изо всех сил и играл так осторожно, что деньги всё росли и росли, пока отец не забрал их обратно, включая и прирост — как ему было угодно выразиться, в порядке самокомпенсации.

Я тоже наделал ошибок с деньгами — где-то году в 1846, когда все их делали. На протяжении нескольких лет я был так напуган и так сильно мучился, что когда (благодаря доброму совету брокера, у которого до меня состояли клиентами мои отец и дед) в конце концов выиграл, а не проиграл, больше после этого никаких выходок не допускал, а держался всегда как только мог близко к середине самой что ни на есть срединной колеи. Собственно, я старался сохранить свои деньги, а не наращивать их. С эрнестовыми деньгами я поступил так же, как и со своими собственными, именно же, вложил в обычные акции Мидленд-банка, согласно наставлениям мисс Понтифик, и оставил в покое. Я знал — сколько бы ни я старался, всё равно вряд ли сумел бы увеличить размер собственности своего крестника на половину того, как она выросла без всяких моих стараний.

Акции Мидленда в конце августа 1850 года, когда я продал облигации мисс Понтифик, шли по 32 фунта за стофунтовую акцию. Все пятнадцать тысяч эрнестовых фунтов я вложил по этой цене и так и не менял инвестиции почти до самого того времени, о котором сейчас написал, то есть до сентября 1861 года. Тогда я продал по 129 фунтов за акцию и вложил в обычные акции железнодорожной компании «Лондон энд Норт-Уэстерн», которые, как мне сказали, имели больше шансов вырасти, чем акции Мидленда. Я купил их по 93 фунта на 100, и мой крестник ещё и сейчас, в 1882 году, их всё ещё держит.

Исходные 15 000 фунтов за одиннадцать лет превратились в 60 000; накопленный процент, который я, естественно, тоже вкладывал, составил ещё 10 000; итого Эрнест стоил тогда 70 000 фунтов. В настоящее время он стоит примерно вдвое больше — и всё это результат того, что я оставил деньги в покое.

При всей огромности тогдашнего эрнестова состояния оно должно было вырасти ещё больше за те полтора года, что ещё оставались до его вступления во владение им, так что к тому моменту ему предстояло получать доход в 3500 фунтов в год.

Я хотел, чтобы он научился бухгалтерии по методу двойной записи. Мне в юности и самому пришлось овладеть этим не слишком трудным искусством; овладев же, я полюбил его и считаю самым важным и необходимым, после чтения и письма, разделом обучения любого молодого человека. Итак, я положил, что Эрнесту тоже следует им овладеть, и предложил ему стать моим казначеем, моим счетоводом, распорядителем моих тайных сокровищ — ибо я назвал своею сумму, выросшую, согласно показаниям моего гроссбуха, с 15 000 до 70 000 фунтов стерлингов. Я сказал ему, что собираюсь начать расходовать эти сокровища, как только сумма достигнет 80 000.

Через несколько дней после того, как Эрнест обнаружил, что по-прежнему холост, в самом начале медового месяца, так сказать, своей новообретённой холостяцкой жизни, я выложил ему свой замысел, высказал пожелание, чтобы он забросил свою мастерскую и предложил 300 фунтов в год за управление (в той мере, в какой управление вообще требовалось) его собственными деньгами. Изымать эти 300 фунтов я поручил ему, ясное дело, из этих самых денег.

Если ему чего-либо и недоставало до полного счастья, то как раз этого. Вот, за каких-нибудь три-четыре дня он освободился от самой отвратительной, самой безнадёжной любовной связи, какую только можно вообразить, к тому же и беззаконной, и в то же время поднялся от жизни почти убогой к доходу вполне для него приличному.

— Фунт в неделю для Эллен, — так он думал, — а остальное мне.

— Нет, — сказал я. — Фунт в неделю для Эллен мы тоже будем вычитать из тех денег. 300 фунтов — это чистыми, только для тебя.

Я остановился на этой сумме потому, что именно её назначил мистер Дизраели для Конингсби[255], когда удача совсем уже того покинула. Мистер Дизраели, по всей видимости, считал 300 фунтов в год самой маленькой суммой, на которую Конингсби мог хоть как-то сводить концы с концами; ну, год-два, полагал он, его герой на такую сумму протянет. В 1862 году, о котором я пишу, цены выросли, но не так сильно, как они выросли с тех пор; с другой стороны, Эрнест до этого не имел таких расходов, как Конингсби, так что в целом, полагал я, 300 фунтов в год будут как раз подходящей для него суммой.

Глава LXXIX

Теперь встал вопрос о том, что делать с детьми. Я объяснил Эрнесту, что расходы на них должно брать из тех денег, и показал, какую незначительную прореху в моём доходе произведут все предлагаемые мною вычеты. Он было заартачился, но я его осадил, указав на то, что деньги достались мне от его тётушки и через его голову, и напомнив, что между мной и ею была договорённость о том, что я буду по мере необходимости делать именно то, что и делаю.

Он хотел, чтобы его дети росли на чистом и свежем воздухе среди других детей, счастливых и всем довольных; ничего, однако же, по-прежнему не зная об ожидавшем его состоянии, он настаивал, чтобы ранние свои годы они провели среди бедных, а не среди богатых. Я возражал, он был непреклонен; а я, поразмыслив, что они незаконнорожденные, уже не мог бы поклясться, что предложенный им выход — не самый, в конечном итоге, лучший для всех. Они ещё настолько малы, что им, в общем-то, всё равно, где быть, лишь бы только с заботливыми, приличными людьми в здоровом окружении.