Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

Он хотел, чтобы его дети росли на чистом и свежем воздухе среди других детей, счастливых и всем довольных; ничего, однако же, по-прежнему не зная об ожидавшем его состоянии, он настаивал, чтобы ранние свои годы они провели среди бедных, а не среди богатых. Я возражал, он был непреклонен; а я, поразмыслив, что они незаконнорожденные, уже не мог бы поклясться, что предложенный им выход — не самый, в конечном итоге, лучший для всех. Они ещё настолько малы, что им, в общем-то, всё равно, где быть, лишь бы только с заботливыми, приличными людьми в здоровом окружении.

— Я не хочу творить такое же зло своим детям, как мой дед моему отцу и отец мне. Если им не удалось сделать так, чтобы дети их любили, я даже не буду и пытаться. Я постараюсь сделать так, чтобы они никогда не узнали, как ненавидели бы меня, если бы им пришлось иметь со мной дело, но это всё, что я могу. Если мне суждено загубить все их жизненные перспективы, лучше уж я сделаю это заблаговременно, пока они ещё малы и ничего не поймут.

Он помолчал немного и прибавил со смешком:

— С самого начала, за три четверти года до своего рождения, человек вступает в спор со своим отцом. Именно тогда он настаивает на учреждении раздельного существования. И как только согласие достигнуто, чем полнее и окончательнее разделение между ними, тем лучше для обоих. — И потом, уже более серьёзно: — Я хочу поместить детей туда, где они будут здоровы и счастливы и где не испытают предательство ложных надежд.

Он вспомнил, что во время своих воскресных походов не раз встречал супружескую пару, жившую на побережье в нескольких милях ниже Грейвзенда, там, где начинается море; эти, подумал он, могли бы подойти. У них были свои дети, причём совершенно цветущие с виду; отец с матерью были зрелые люди, очень приятные в обращении, и в их руках у малышей были все шансы нормально расти и развиваться.

Мы навестили эту пару у них дома, и мне они понравились не меньше, чем Эрнесту. Мы предложили им фунт в неделю за то, чтобы они заботились о детях и растили их, как своих собственных. Они предложению обрадовались, и на другой день мы привезли к ним детей и оставили у них на руках с чувством выполненного долга — выполненного настолько хорошо, насколько, во всяком случае, на это время, было вообще возможно. После этого Эрнест отправил остававшийся у него товар к Дебенхэму, выехал из дома, который он снял два с половиной года тому назад, и вернулся к цивилизации.

Я ожидал, что здоровье его теперь быстро пойдёт на поправку, однако с тревогой заметил, что ему становится всё хуже. Вскорости его вид стал уже настолько болезненным, что я заставил его поехать со мной в Лондон и показаться одному из знаменитейших врачей. Доктор сказал, что острого заболевания у моего юного друга никакого нет, а есть нервный срыв — результат долгих и тяжёлых душевных переживаний; средств против этого нет никаких, а только время, достаток и покой.

Он сказал, что Эрнест неизбежно должен был сорваться, но позже, а несколько месяцев мог бы ещё протянуть. Выбила же его теперь из колеи внезапность освобождения от душевного гнёта.

— Встряхните его, — сказал доктор, — и немедленно! Это великое научное достижение в медицине нашего века — встряска. Вытряхните его из себя и вбейте в него что-нибудь другое.

Я не сказал ему, что деньги для нас не предмет затруднений, а он, думаю, счёл меня не весьма богатым. Он продолжал:

— Зрение — форма восприятия, восприятие — разновидность питания, питание — способ усвоения, усвоение — условие восстановления сил и воспроизведения, что и есть встряска — перетряхивание себя в нечто иное, а чего-то другого — в себя.

Он явно забавлялся, но при этом было совершенно очевидно, что он говорит серьёзно. Он продолжал:

— Ко мне постоянно приходят люди, которым необходима встряска или изменение, если хотите, но у которых, как мне известно, не хватит денег, чтобы убраться из Лондона. Это заставило меня задуматься — как их лучше всего встряхнуть, даже если они не могут оставить дом — и я составил список недорогих лондонских развлечений, и теперь рекомендую их своим пациентам; ни одно из них не обходится дороже нескольких шиллингов и не занимает больше одного дня, а то и половины.

Я заверил его, что это не тот случай, когда следует говорить о деньгах.

— Рад слышать, — отвечал он, по-прежнему забавляясь. — Гомеопаты используют аурум[256] в качестве лекарства, но они не дают его в достаточно крупных дозах; если вы сможете лечить вашего юного друга с помощью его щедрой дозировки, он скоро поправится. Однако мистер Понтифик недостаточно здоров, чтобы пережить такую радикальную перемену, как поездка за границу; из сказанного вами я заключаю, что перемен в его жизни в последнее время было предостаточно. Если ему сейчас отправиться за границу, он серьёзно заболеет, не пройдёт и недели. Надо подождать, пока у него немного повысится тонус. Попробую начать с моих лондонских снадобий.

Он немного подумал и сказал:

— Очень полезным для многих моих пациентов оказался Зоологический сад. Я прописал бы мистеру Понтифику курс крупных млекопитающих. Не надо, чтобы он думал, будто принимает их как лекарство, а просто пусть с полмесяца походит к ним дважды в неделю, пусть просто побудет с гиппопотамами, носорогами и слонами, пока они ему не надоедят. Я выяснил, что эти звери приносят моим больным больше пользы, чем другие. Обезьяны — не слишком сильная встряска, они не дают достаточной стимуляции. Крупные хищники лишены сострадания. Рептилии хуже, чем бесполезны, и сумчатые не намного лучше их. Опять-таки, птицы, если не считать попугаев, не очень полезны; он может поглядеть на них иной раз, но как можно больше времени ему следует якшаться со слонами и бегемотами.

И вот ещё — чтобы избежать однообразия, я бы перед зоосадом отправил его, скажем, на утреннюю службу в Аббатство. Не обязательно оставаться дольше, чем на Тедеум[257]. Не знаю почему, но Юбилате[258] редко дают удовлетворительные результаты. Пусть просто два-три раза, не больше, заглянет перед зоосадом в Аббатство и посидит тихонько в Уголке поэтов[259].

А на следующий день отправьте его на пароходе в Грейвзенд. Вечерами пусть непременно ходит по театрам — а через две недели пожалуйте ко мне.

Не будь доктор такой знаменитостью, я усомнился бы в его серьёзности, но я знал его за человека делового, который не станет зря терять время — ни своё, ни пациентов. Выйдя от него, мы тут же взяли извозчика до Регент-парка и часа два фланировали перед различными вольерами. Может быть, это было результатом того, что сказал мне доктор, но я явно испытывал небывалые дотоле ощущения. В меня как бы вливалась новая жизнь или, может быть, новые взгляды на жизнь — что, в сущности, одно и то же. Я понял, что доктор был совершенно прав, считая крупных млекопитающих самыми полезными из всех животных; я наблюдал, как Эрнест, который ведь слов доктора не слышал, инстинктивно задерживался у их клеток. Слоны же, и особенно слонята, как бы одаривали его своей жизнью, и он пил её большими глотками, восстанавливая и воссоздавая свою собственную.

Мы пообедали в открытом кафе, и я с радостью заметил, что аппетит у Эрнеста уже улучшился. С тех пор всякий раз, когда мне не по себе, я тут же отправляюсь в Регент-парк, и мне неизменно становится лучше. Я это здесь упоминаю к тому, что вдруг кто-нибудь из моих читателей да воспользуется этим советом.

По окончании своих двух недель мой герой значительно поздоровел — так, как доктор и сам не ожидал.

— Вот теперь, — сказал он, — мистер Понтифик может ехать за границу, и чем скорее, тем лучше. Пусть пару месяцев покатается.

Так Эрнест впервые услышал о своей заграничной поездке, и сразу начал говорить, что я не могу себе позволить отпустить его так надолго. Я очень быстро навёл порядок.

— Теперь начало апреля, — сказал я ему. — Поезжай в Марсель, оттуда на пароходе в Ниццу. Там прогуляйся по Ривьере до Генуи, из Генуи во Флоренцию, в Рим и Неаполь, а возвращайся через Венецию и Итальянские озёра.

— А вы разве не поедете? — спросил он напряжённо.

Я отвечал, что отчего бы, мол, не поехать, и мы прямо с утра начали приготовления; через несколько дней мы были готовы.

Глава LXXX

Мы выехали вечерней почтовой каретой, а в Дувре пересели на паром. Вечер стоял мягкий, над морем висела яркая луна.

— Как вам этот мазутный запах от парома? Не правда ли, он как-то вселяет надежду, — сказал мне Эрнест — ведь он однажды летом, в детстве, с отцом и матерью ездил в Нормандию, и запах унёс его в прошлое, в те дни, когда огромный внешний мир ещё не начал отбивать ему бока. — Мне всегда кажется, что едва ли не самая лучшая часть заграничной поездки — это первый хлопок поршня и первый всплеск воды от удара лопасти.

Как в сонном тумане, мы высадились в Кале и потащились с поклажей по улицам чужого города в час, когда люди обыкновенно лежат в глубоком сне в своей постели; но лишь только уселись в поезд, мы тут же и заснули и проспали Амьен. Проснувшись в тот час, когда первые знаки утренней свежести только начинают давать о себе знать, я увидел, что Эрнест с острым, прочувствованным любопытством уже пожирает глазами всякий проплывающий мимо предмет. Ни пейзанин в блузе, спозаранок направляющийся в своей повозке на рынок, ни жена сигнальщика в мужниной шляпе и плаще, размахивающая зелёным флажком, ни пастух, выгоняющий овец на росистые пастбища, ни открывающиеся цветки первоцвета на насыпи — ничто не ускользало от него, всё впитывал он с наслаждением, для которого нет слов. Тянувший нас паровоз назывался «Моцарт», и это тоже нравилось Эрнесту.