Нестор Котляревский - Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

• Название: Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения
• Автор: Нестор Котляревский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-98712-035-4

Котляревский Нестор Александрович (1863–1925) – литературовед, публицист, критик. Книга о Лермонтове написана в 1891 году, в год пятидесятилетия со дня кончины поэта и к 1915 году выдержала пять изданий. Книга позволяет проникнуть в творческую лабораторию М. Ю. Лермонтова, раскрывает глубину и остроту его мысли, богатство оттенков его настроения, отклик его поэтической души на все впечатления жизни, его раздумья над нравственной ценностью жизни и нравственным призванием человека.

В Приложении публикуется очерк об А. И. Одоевском из книги Н. А. Котляревского «Декабристы».

---

II

Прежнего Лермонтова, каким мы знавали его до петербургской жизни, мы встречаем снова в поэме «Боярин Орша». Но эта поэма не дает почти ничего нового для характеристики самого поэта. Задумана она была еще в юношеские годы, как видно по отрывку «Исповедь» 1830 года, из которого много стихов было взято Лермонтовым для «Орши». Поэма была затем дополнена и отделана в стиле Байрона, по крайней мере, во внешней сценировке; наконец, более удачные места были вновь перенесены автором в позднейшую из его поэм, в «Мцыри».

Фабула «Боярина Орши», несмотря на внешний колорит русской народной жизни, не содержит в себе ничего русского. Старый боярин, его дочь, его советник, описание замка и сцены битвы – все напоминает то «Абидосскую Невесту», то «Гяура».

С героем повести, с Арсением, мы уже давно знакомы. Мы встречались с ним еще в «Исторической повести», когда он носил имя Вадима. Правда, тогда герой был безобразен, а теперь он красив; тогда он взаимностью не пользовался, а теперь он счастливый любовник; но как тогда, так и теперь – он раб, крепостной человек жестокого господина, неизвестно чей сын, с детства воспитанный в монастырской ограде.

Психология раба всегда интересовала Лермонтова, и прежде чем подробно развить ее в «Мцыри», он в «Орше» ее наметил. Вся исповедь Арсения перед судом – восторженное славословие свободы чувств, мыслей и поступков; гимн свободе, на которую имеет право человек, полный молодости и сил:

Я молод, молод – знал ли ты,
Что значит молодость, мечты?
Или не знал? Или забыл,
Как ненавидел и любил?
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж, и где порой
В глубокой трещине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?..

Поближе к природе и подальше от людей – вот девиз Арсения. Свободная любовь – его счастье. Молодая жизнь – его право. Таковы его мечты, которым в действительности соответствуют монастырская келья, несчастная неудовлетворенная любовь и даром загубленная молодость. Ряд контрастов, в которые снова облекается старый вопрос о разладе идеалов и жизни, – вопрос, не покидавший Лермонтова, как видим, даже в самые разгульные и веселые годы его молодости.

III

Эти годы (1832–1837) при всей их буйной веселости были для Лермонтова все-таки годами душевной усталости.

Усталость ума и воображения – результат недавней, слишком напряженной деятельности – заставляли поэта повторяться и не позволяли новым чувствам и мыслям овладеть им быстро и решительно. Лермонтов нуждался в новом, внешнем или внутреннем, поводе к творчеству, так как старые пружины ослабевали.

Поэт ощущал тягость этого переходного состояния; он был очень недоволен собой и в письмах часто жаловался на самого себя; но вместе с недовольством в нем просыпалось по временам сознание своей силы, и старые мечты о великом призвании начинали вновь волновать его. Разгульная и пустая жизнь становилась в резкое противоречие с минутами уединения.

IV

Это тяжелое состояние духа отразилось на стихах поэта; в них очень много минорных мотивов, и, сопоставляя эти печальные стихи с одновременными им поэмами и стихами в легком стиле, можно подумать, что поэт или взводил на себя напраслину в стихах грустных, или был неискренен в стихах веселых. Но он был искренен и в своем разгуле, и в своей меланхолии; проза и пошлость жизни перемешивались с высокими думами, как эпические строфы «Сашки» с лирическими вставками. Это был новый фазис в борьбе юношеского романтизма с действительностью, жалобный вопль обманутых, но очень неопределенных мечтаний, – и вопль от души.

Припомним несколько интимных признаний поэта за этот первый период его петербургской жизни (1832–1837). Вот, например, стихотворение, написанное в 1833 году:

Когда надежде недоступный,
Не смея плакать и любить,
Пороки юности преступной
Я мнил страданьем искупить;
…………………………………………..
Тогда молитвой безрассудной
Я долго небу докучал
И вдруг услышал голос чудный.
«Чего ты просишь?» – он вещал;
Ты низко пал, но я ль виновен?
Смири страстей своих порыв;
Будь как другие хладнокровен,
Будь как другие терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся в даль;
Пойдешь ли ты через пустыню
Иль город пышный и большой,
Не обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй.
Когда тебя во имя Бога
Кто пригласит на пир простой,
Страшися мирного порога
Коснуться грешною ногой,
Смотреть привыкни равнодушно…»

[1833]

Если верить этому стихотворению, то для людей особенно чутких хладнокровие и бесстрастие – единственные лекарства против сердечных мучений.

Лермонтов причислял себя именно к таким особенно восприимчивым натурам, и в поэме «Сашка», относя свои слова больше к самому себе, чем к своему герою, он писал:

Он был рожден под гибельной звездой,
С желаньями безбрежными, как вечность.
Они так часто спорили с душой
И отравили лучших дней беспечность.
Они летали над его главой,
Как царская корона; но без власти
Венец казался бременем, и страсти,
Впервые пробудясь, живым огнем
Прожгли алтарь свой, не найдя кругом
Достойной жертвы, – и в пустыне света
На дружный зов не встретил он ответа.

О, если б мог он, как бесплотный дух,
В вечерний час сливаться с облаками,
Склонять к волнам кипучим жадный слух,
И долго упиваться их речами,
И обнимать их перси, как супруг!
В глуши степей дышать со всей природой
Одним дыханьем, жить ее свободой!
О, если б мог он, в молнию одет,
Одним ударом весь разрушить свет!..

Кроме последнего, ничем не мотивированного кровожадного желания – сколько грусти в этом воззвании к природе, в этом стремлении бежать от людей в пустыню!

В той же игривой поэме «Сашка» есть несколько строф, в которых еще глубже и поэтичнее выразилось это томление поэта:

Блажен, кто верит счастью и любви,
Блажен, кто верит небу и пророкам, —
Он долголетен будет на земли
И для сынов останется уроком.
Блажен, кто думы гордые свои
Умел смирить пред гордою толпою,
И кто грехов тяжелою ценою
Не покупал пурпурных уст и глаз,
Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!
Блажен, кто не склонял чела младого,
Как бедный раб, пред идолом другого!

Блажен, кто вырос в сумраке лесов,
Как тополь дик и свеж, в тени зеленой
Играющих и шепчущих листов,
Под кровом скал, откуда ключ студеный
По дну из камней радужных цветов
Струей гремучей прыгает сверкая,
И где над ним береза вековая
Стоит, как призрак позднею порой,
Когда едва кой-где сучок гнилой
Трещит вдали, и мрак между ветвями
Отвсюду смотрит черными очами!

Блажен, кто посреди нагих степей
Меж дикими воспитан табунами;
Кто приучен был на хребте коней,
Косматых, легких, вольных, как над нами
Златыя облака, от ранних дней
Носиться; кто, главой припав на гриву,
Летал, подобно сумрачному Диву,
Через пустыню, чувствовал, считал,
Как мерно конь о землю ударял
Копытом звонким, и вперед землею
Упругой был кидаем с быстротою.

Блажен!.. Его душа всегда полна
Поэзией природы, звуков чистых;
Он не успеет вычерпать до дна
Сосуд надежд; в его кудрях волнистых
Не выглянет до время седина…

Душевное состояние, отразившееся в этом отрывке, нам хорошо знакомо из прежних стихотворений Лермонтова. Это все то же грустное раздумье над задачей о приноровлении своих необузданных страстей и мечтаний к условиям прозаической действительности, – задачей сложной и допускающей теперь, по мнению поэта, только два решения: либо полное отчуждение, либо месть или смех, т. е. презрительное отношение к той самой среде, которая для поэта должна быть предметом любви и самоотверженных страданий. Лермонтов говорил в своей поэме:

Бывало…
Я прежде много плакал и слезами
Я жег бумагу. Детский глупый сон
Прошел давно, как тучка над степями;
Но пылкий дух мой не был освежен,
В нем родилися бури, как в пустыне,
Но скоро улеглись они, и ныне
Осталось сердцу, вместо слез, бурь тех
Один лишь отзыв – звучный, горький смех…
Там, где весной белел поток игривый,
Лежат кремни – и блещут, но не живы!

…Без волнений
Я выпил яд по капле, ни одной
Не уронил; но люди не видали
В моем лице ни страха, ни печали
И говорили хладно: он привык.
И с той поры я облил свой язык
Тем самым ядом, и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести…

Неудивительно, что, находясь под властью таких дум, сравнивая внешнюю свою жизнь с внутренним ее содержанием, Лермонтов писал («Парус»):