Гумер Баширов - Честь

• Название: Честь
• Автор: Гумер Баширов
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

Роман известного татарского писателя Гумера Баширова «Честь», удостоенный Государственной премии, принадлежит к лучшим произведениям советской литературы о колхозной деревне в годы Великой Отечественной войны. Герои Г. Баширова — это те рядовые труженики, без повседневной работы которых ни одно великое дело не совершается в стране.

Психологически правдивое изображение людей, проникновенный лиризм, картины природы, народные песни придают роману задушевную поэтичность.

---

— Легкой ногой войди в наш дом, невестушка! Со светлым счастьем войди, с добрым сердцем!..

А Тимери сразу же дал понять, что он не одобряет старинного обычая, который запрещает снохе разговаривать со свекром. Он протянул ей руки:

— Добро пожаловать, Нэфисэ!

По свадебному обряду, провели ее к роднику по той тропке, по которой придется ей носить воду в свой новый дом...

Так началась ее жизнь в семье мужа.

Был Газиз и красив, и умен, и души не чаял в молодой жене. Но кручинилась Нэфисэ, что не может полюбить Газиза с тем девичьим пылом, с каким любила Зинната. Однажды она даже спросила мужа:

— Где же ты был раньше, Газиз?..

Кто знает, если бы не война, если бы не ушел Газиз на фронт, возможно, и затянулась бы старая рана, расцвела бы в сердце Нэфисэ любовь, и зажила бы она счастливо в дружной его семье. Но война все перевернула.

6

Нэфисэ думала, что уже совсем забыла Зинната. Во всяком случае, с тех пор как она вышла замуж, мысль о нем не обжигала ее сердце.

И вот неожиданно пришло от него письмо. Нэфисэ сильно встревожилась. Вернувшись домой, она не раз порывалась бросить конверт в огонь, но, повертев в руках, вновь клала его в карман. Сердце ее учащенно билось.

«Не забыл... Сколько ведь времени прошло! Как он теперь? А вдруг ранен?..»

Взгляд ее случайно упал на портрет мужа. Хотя Газиз, слегка прищурясь, по-прежнему улыбчиво смотрел на нее со стены, Нэфисэ почудилось, что он вот-вот погрозит пальцем и спросит: «Эй, что ты там собираешься делать?!»

Нахмурившись, она села у растопленной печки спиной к портрету и смущенно вынула из кармана письмо. Тут собственное малодушие возмутило ее.

— Ну что за ребячество! — прошептала она. — Ведь не одна любовь существует на свете. Разве не могут писать друг к другу люди, сидевшие долгое время за одной партой, выросшие в одной комсомольской организации?

Она вскрыла конверт. Увидев с детства знакомый мелкий, неровный почерк, совсем разволновалась.

«...Ну, здравствуйте! Славно ли живете, по-прежнему ли цветете?.. Удивлены небось! Кто это, мол, пишет! Был когда-то такой джигит Зиннат, ценил его Байтирак... Но хватит шуток. Пишет это письмо уцелевшая половина прежнего Зинната.

Вы, конечно, спросите, каковы мои дела? Мои дела!.. Они не так уж плохи: голова, кажется, начинает работать, если вдруг не затуманится вовсе. Возможно, и рука начнет действовать, если совсем не отнимется. Короче говоря, сколько фашисты ни старались пришибить меня, я, назло им, все-таки жив. Одно мне неясно: куда поеду из госпиталя? Вернулся бы на фронт — не возьмут. Направился бы домой, да кто меня там ждет? Пустой дом с заколоченными окнами... В училище обратно — но что там калеке делать?

Вот я и гадаю: куда же мне стопы свои направить? Поплестись с изувеченной рукой в родной Байтирак или... широка наша страна советская... поискать себе пристанище где-нибудь в другом месте?

Пока еще не решил, да и стоит ли раздумывать, — не все ли равно, где приткнусь?..»

Горько стало Нэфисэ. Неужели это тот самолюбивый Зиннат?.. И неужели ему действительно придется бросить музыку?..

Однажды, будучи уже замужем, она слушала по радио игру Зинната на скрипке. Первое же прикосновение смычка к струнам заставило ее затрепетать. Он исполнял ту самую мелодию, которую играл когда-то на гармонике, проходя вечерами мимо ее окон... То же плавное течение реки, то же золотое солнце на лугах, только прощалась с возлюбленным не неведомая девушка, а она сама, Нэфисэ. Она была уверена, что Зиннат не без умысла исполнял именно «Сарман». Не прощался ли и он тогда со своей юностью?

Нэфисэ долго сидела, устремив глаза на синеватое пламя тлевшего на углях письма.

В письме Зинната, того самого Зинната, который своей игрой заставлял плакать других, были слезы, слезы и злая издевка над собой. Почему? Откуда это?

Положив на колени толстую книгу, она принялась торопливо писать:

«...Нехорошо замужней женщине переписываться с парнем, но один раз я это себе позволю. Не могла не ответить на твое письмо, сердце не вытерпело. Что ни говори, по одной улочке бегали в школу, из одного родника пили воду. К тому же ты ранен...»

За стенкой свекор со свекровью сидят за потухшим самоваром, пьют чай, переговариваются о том, о сем. Сквозь деревянную перегородку доносится тиканье часов да легкое шуршанье бумаги: видно, Ильгизар, братишка мужа, готовит уроки. Похоже, старики не скоро встанут из-за стола. Нэфисэ вновь склонилась над письмом.

«...Тяжело было читать мне твое письмо... Только пойми меня правильно. Руку тебе покалечило, а ты очень любил музыку...»

В голову невольно приходили ласковые слова. Нэфисэ даже поморщилась, недовольно постучала карандашом по книге.

«Однако странным показалось мне твое письмо... Возможно, ты будешь смеяться надо мной, скажешь, что умничаю, и все же я хочу дать тебе один совет: прислушайся к тому, как бьется сердце твоей родины, ты ведь музыкант!.. Какие-то горькие обиды. На кого? Даже издевка... Зачем? Как-то нехорошо получается у тебя в письме. Как ты посмотришь в глаза тем, у кого не вернулись сыновья или кто искалечен?»

Все же к концу письма Нэфисэ немного смягчилась:

«Не нравятся мне и твои разговоры о том, что тебе негде голову приклонить. Не по-комсомольски это. Ты ведь и сам знаешь, что место у нас человеку везде найдется. Только зачем искать его где-то? «Чулпан» всегда в состоянии принять под свое крыло сыновей, проливших кровь на фронте. У нашего народа отзывчивое сердце. Почему бы тебе не вернуться к родному очагу?»

Но тут ее испугала одна мысль: «А если вернется, тогда что?»

Мысль нелепая, нескромная!

Не добавив больше ни одного слова, она вложила письмо в конверт и запечатала его. Затем, раскрыв книгу, Нэфисэ уткнулась в нее, стараясь думать только о своей пшенице.

«Известно, что вызревание яровой пшеницы, как и других однолетних злаков, происходит в разное время. Растению сначала требуется прохладная погода. Многолетний опыт подтверждает, что ни ранняя весна, ни изменчивость погоды, ни заморозки яровой пшенице не опасны...»

Нэфисэ достала записную книжку и записала:

«Сначала требуется...»

Затем, словно обращаясь к кому-то другому, она прошептала:

— Нет, голубушка! Нельзя так вести себя, не семнадцать тебе лет! — Она взглянула на портрет Газиза. — Четыре месяца нет писем от мужа... Стыдно!..

7

Из-за перегородки вышла Хадичэ. Высокая, она казалась еще выше в длинном до пят белом широком платье. Чтобы не помешать Нэфисэ, она тихо взобралась на саке[7], расстелила, шепча молитву, намазлык[8] и встала на него. Вдруг ей пришло в голову, что она поступила нескладно — не обмолвилась ни словом с невесткой. Хадичэ посмотрела на притулившуюся к стенке Нэфисэ, на лампу, что стояла на выступе печи, и сказала ласково:

— Не темно ли тебе? Взяла бы лампу поближе.

— Нет, мама, мне так удобно.

Старуха, не продолжая разговора, принялась за молитву. Однако сегодня намаз у Хадичэ прошел очень неспокойно. Ее внимание то и дело отвлекалось посторонними вещами, она путала молитвы. Едва она прошептала: «Йа, алла, прими мою молитву», как нос ее почуял запах гари. Очаг давно погас, и лампа не коптит. Откуда же несет горелым? Не то бумага тлеет, не то тряпка. Решила выдержать до конца намаза, да не стерпела, повернулась к печке, потянула носом. Хорошо еще невестка толковая, сразу поняла, подбежала к очагу и притушила что-то.

Не успела Хадичэ снова сосредоточиться в молитве, как в другой половине дома, за перегородкой, заворочался Тимери. Губы Хадичэ произносили молитву, а мысли опять обратились к земному:

«Господи, чего еще нужно этой беспокойной душе? Никак не уймется... Наверняка к своим лошадям пойдет. Тревожится небось, напоили ли. Ей-богу, наверное, лошадиный бес в него вселился!..»

Помянув беса, Хадичэ вовсе расстроилась: согрешила ведь, приплела нечистого к добрым намерениям мужа.

Впрочем, не только сегодня, а с самого начала войны Хадичэ не удавалось сосредоточиться в молитвах, не припутывая к ним мирских забот. Едва только станет на намазлык, как мысли, словно пчелы из улья, разлетаются во все стороны. То она вспомнит колхозный огород, где работает, и затеет мысленно спор с бригадиром; то в самый момент, когда нужно класть поклоны, заметит над шестком брюки Ильгизара, повешенные драными коленками наружу, и, сама того не замечая, начинает ворчать:

— Ах, бессовестный, и когда только успел разодрать! Тьфу, не налатаешься на него! Будто других дел у меня нет! Остается одно — сшить сорванцу штаны из свиной кожи...

Хотя она снова шепчет слова молитвы, но уверена теперь, что все это бесполезно, помянув свинью, она окончательно все испортила.

Особенно сложно совершать намаз днем. Только уйдет Хадичэ в молитву, как в открытых дверях, ведя за собою кур и важно приговаривая «ко-ко-ко», появляется старый петух, будто сам шайтан ведет его сюда. Куда девается благочестие Хадичэ! Она срывается с саке и бросает в петуха чем попало.