Сара Шило - Гномы к нам на помощь не придут

• Название: Гномы к нам на помощь не придут
• Автор: Сара Шило
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0941-2, 978-5-9953-0105-9

Израильская писательница Сара Шило до недавнего времени была известна исключительно как автор книг для детей. Но первое же ее «взрослое» произведение, роман «Гномы к нам на помощь не придут», получило очень высокую оценку критиков и читателей и удостоилось престижной литературной премии Сапира. Действие романа разворачивается в приграничном городке на севере Израиля, жители которого подвергаются постоянным обстрелам. В центре драматического повествования — жизнь многодетной семьи, потерявшей кормильца. Каждый из членов семьи пытается по-своему справиться со своим горем, и автор удивительно точно воспроизводит их внутренний мир через полифоничность и своеобразие языка каждого героя.

---

Иногда мама говорила со мной лежа с закрытыми глазами. Однажды, не открывая глаз, говорит:

— Коби, дитятко мое, разбуди, пожалуйста, Эти. Пусть теперь она мне тут поможет, а ты пока приляг и поспи. Тебе ведь утром в школу. Как же ты будешь учиться?

Я сходил в комнату к Эти, а потом вернулся и сказал, что она спит как убитая и я не смог ее разбудить.

Когда я смотрел, как мама кормит близнецов, меня постоянно мучил страх, что молоко у нее в груди кончится и что в следующий раз ей будет нечем кормить. Чтобы молоко у нее не пропало, я поил ее кофе с молоком.

Когда я стоял на кухне и кипятил молоко, я любил закрывать глаза и склоняться над кастрюлькой. От молочного пара кожа у меня на лице становилась нежной, как у младенца. Когда я слышал, что молоко закипает, я открывал глаза, выключал огонь, разливал молоко по чашкам, клал в каждую пол-ложечки растворимого кофе и две ложечки сахара, вынимал из верхнего шкафа пакет с миндальными орешками, брал из него три или четыре орешка и нес все это в спальню. Миндальные орешки принесла нам Рики. Она велела мне их спрятать и давать только маме. Сказала: «Это для того, чтобы молоко не было водянистым. Чтобы оно было белое-белое».

Мы сидели с мамой в кровати, пили кофе и смотрели на малышей. Когда они спали, мы не могли оторвать от них глаз. Нам хотелось смотреть на них вечно.

До рождения близнецов мама говорила очень громко, а часто даже кричала, но, когда вернулась после родов из больницы, стала говорить гораздо тише. Боялась разбудить близнецов. Мне нравилось, что у нас в доме стало тихо.

Покормив близнецов грудью, мама укладывала их головки себе на плечи и хлопала им по спинкам, чтобы они срыгнули, и как раз сегодня мне приснился про это сон. Мне снилось, что мама прижимает к плечу ребенка, и этот ребенок я. Как же я мог об этом забыть? Впрочем, с этими снами — с ними всегда так. Когда ты изо всех сил пытаешься их запомнить, они забываются, а когда ты напрочь их забываешь, они вдруг берут да и всплывают у тебя в памяти. Я гугукал, а мама хлопала меня по спинке и по попке, чтобы я срыгнул, и вдруг приподняла меня повыше, взглянула на мои штаны, увидела, что у меня там набухло, и стала хлопать еще сильнее. Снова по спинке, и снова по попке, опять по спинке, и опять по попке. Все сильнее, сильнее, сильнее и сильнее… И вдруг я взял да и кончил. А она говорит: «На здоровье, сынок!» Почему я позволил ей хлопать себя по спине? И почему не почувствовал, что кончил?

Господи, опять начинается эта боль в спине! Как будто мне вогнали в нее шуруп. Причем на этот раз не так, как всегда: без карандаша и без дрели. Просто взяли молоток и с силой вбили мне его в спину.

Я пытаюсь не сдаваться. Расправляю простыню на кровати, надеваю пиджак и, держась за стену, направляюсь по коридору к выходу. По пути я прохожу мимо комнаты Ошри и Хаима и слышу, как они меня зовут, но не откликаюсь и ковыляю дальше. Тогда они выходят из комнаты и бегут за мной. Я дохожу до выхода и сажусь, чтобы обуться, но из-за спины у меня ничего не получается. Ошри и Хаим моментально все понимают, хватают каждый по ботинку, надевают мне их на ноги, склоняются над ними так низко, что почти утыкаются в них носами, и начинают завязывать мне шнурки. Это занимает у них кучу времени. Они стараются делать все в точности, как я их учил, пытаются завязать узлы как можно крепче, чтобы они не развязались, а я смотрю на них, и от одного их вида боль у меня как будто начинает проходить сама собой. Господи, до чего же они прелестные.

Со стены на меня смотрит фотография папы. Как назло я сел прямо напротив нее. Терпеть эту фотографию не могу. Давно уже надо было ее отсюда снять. Не успеваешь войти в дом, как в тебя сразу впиваются папины глаза, и надо все время себя убеждать, что он тебя не видит. Кроме того, когда я смотрю на его лицо, я вижу, насколько сильно Хаим и Ошри на него похожи, и не могу их считать только своими детьми. Такое впечатление, что после смерти папино лицо отнесли в мастерскую, где копируют ключи, и сняли с него две точных копии.

Наконец они заканчивают завязывать шнурки и целуют меня с двух сторон в щеки. Я могу различить их даже по поцелуям. С той стороны, где меня поцеловал Ошри, мокро.

Я встаю и хватаюсь за дверь. Что же мне им сказать? Я иду в старую половину квартиры и подхожу к шкафу. Хаим и Ошри следуют за мной.

— Это шкаф, в котором вы будете прятаться от террористов, — говорю я. — Если вы услышите сильный взрыв, это значит, что на нас напали террористы. Но вы не должны этого пугаться, потому что Коби о вас позаботился. Встаньте на стул, достаньте сверху ключ, откройте дверцу и залезайте внутрь. Одна девочка так сделала, спряталась за дверцей шкафа — и террористы ее не нашли. Вот и вас тоже не найдут. Внутри есть бутылка масла. Вылейте его на пол. Террористы подскользнутся и умрут. А сами закройтесь в шкафу и сидите тихо, пока я вас отсюда не заберу.

Я говорю им все это, несмотря на то что знаю, что забирать их из шкафа буду вовсе не я.

Мне страшно хочется сказать им, что в один прекрасный день я заберу их отсюда навсегда. Не только из этого шкафа и не только из этой квартиры, но и из этого поселка вообще. Мне хочется им сказать, что мы уедем в Ришон-ле-Цион, что в Ришон-ле-Ционе не будет ни «катюш», ни террористов, что там никто даже и не представляет, что у нас тут творится, и что, даже когда про нас сообщают по радио, они все равно не понимают, о чем речь…

Хаим и Ошри убегают, притаскивают стул и влезают на него. Им страшно хочется залезть в шкаф прямо сейчас. А я смотрю на них, и мне хочется плакать. Когда они радуются, мне почему-то всегда хочется плакать. И не только когда я смотрю на них. С чужими детьми у меня тоже так. Когда я вижу, как маленькие дети радуются, мне сразу хочется плакать.

Я снова направляюсь к выходу, но они меня не отпускают. Хотят, чтобы я все время был с ними. Я ведь для них папа. Я снимаю с руки часы, которые мне подарили на бар мицву, и говорю:

— Вот, возьмите. С помощью этих часов вы должны проверить, сколько времени у вас уйдет на то, чтобы добежать от кровати до шкафа.

Они поражены: не могут поверить, что я отдал им свои часы. Взвешивают их на ладони, прикладывают к уху, отнимают друг у друга. Но мне некогда, я должен спешить. Чего доброго, мама вернется. Хорошо еще, что Эти спит. Я должен идти к Джамилю. Прямо сейчас. Возьму у него свои деньги. Только это одно меня и спасет. Довольно я ждал. Больше ждать невозможно. Сколько человек может ждать? На что мне еще здесь надеяться? Заберу у Джамиля свои доллары, полечу в Норвегию и женюсь. Найду себе девушку с деньгами. Чтобы хватило на квартиру. Для этого даже норвежский учить не надо. Морди сказал, что девушки и так оценят мою красоту. Заработаю кучу денег; вернусь с женой в Израиль; прямо из аэропорта, с чемоданами, поеду в Ришон-ле-Цион, заплачу первый взнос и подпишу договор о покупке квартиры. Нет, я просто обязан это сделать. Мое терпение иссякло. Ни дня больше не могу оставаться в этой дыре.

Чтобы Хаим и Ошри не поссорились, когда будут замерять время, я объясняю им, кто из них побежит к шкафу первым, а кто будет стоять с часами, выхожу на лестничную площадку и начинаю спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, а другой опираясь о стену.

Я подхожу к дому, где живет Морди, и свищу. Морди высовывается из окна и кричит, что сейчас спустится. Я стою возле его микроавтобуса и жду.

Он выходит из дома, подходит ко мне, открывает для меня дверцу, обходит вокруг и садится за руль.

— Трогай, — говорю я. — Поехали отсюда.

Морди переключает скорость и жмет на педали. Он ничего не спрашивает: видит, что я не в себе.

Через две минуты мы выезжаем из поселка. Я показываю ему головой, чтобы он свернул налево, а через какое-то время делаю знак, чтобы повернул направо. Морди делает все, что я прошу, и продолжает молчать.

Еще через десять минут мы подъезжаем к деревне Джамиля и я прошу Морди остановиться. Он тормозит и кладет мне на плечо руку.

— Может, хоть объяснишь мне, в чем дело? — спрашивает он. — Почему мы здесь остановились?

Но я молчу и отвожу взгляд. Он убирает руку, и я выхожу из микроавтобуса. Морди не уезжает. Я делаю ему знак рукой, чтобы трогался, и иду по дороге, но он медленно едет за мной.

— Ты что, хочешь, чтобы я оставил тебя здесь одного? — говорит он мне из окна. — Среди арабов?

— Не волнуйся, — отвечаю я, — поезжай. Я иду к человеку, который работает у нас на заводе. А тебе сейчас лучше быть дома, с семьей. Тебя там Фанни с ребенком ждет. Боеготовность же объявили, забыл?

Я стараюсь говорить все это с бодрой улыбкой, чтобы Морди подумал, что все в порядке, и перестал за меня беспокоиться.

Наконец он понимает, что все его уговоры напрасны, и уезжает.

Я вхожу в деревню Джамиля. На улице мертвая тишина; вокруг — ни души. Куда же мне идти? Я ведь никогда тут не был. И зачем только я попросил Морди уехать? Решил, видите ли, что это мое личное дело и что я сам прекрасно справлюсь. Думал, что это пара пустяков. Вот дурак! Ну почему, почему, почему я не приехал сюда вместе с ним? Зачем я дал ему уехать? Рассказал бы ему про квартиру в Ришон-ле-Ционе, приехали бы, взяли бы деньги, и дело с концом.