Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий

• Название: Москва Нуар. Город исковерканных утопий
• Автор: Наталья Смирнова
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-53618-4, 978-5-699-37227-0

Под одной обложкой в антологии «Москва Нуар» собраны рассказы самых ярких современных российских писателей о Москве — не такой, как мы ее знаем, состоящей из дорожных пробок, смога, гламура и вечной толкотни, а о Городе тайн и загадок, Городе, имеющем душу. Узнать его можно, только открыв ему свое сердце нараспашку.

Каждый из авторов антологии хорошо известен читающей публике и любим, у каждого — свой неповторимый стиль и безграничная фантазия.

Антология «Москва Нуар» — это объемный и неожиданный портрет Большого Города, написанный крупными и смелыми мазками, привлекательный и шокирующий одновременно, но всегда яркий и интересный.

Этот Город можно не любить, но не гордиться им невозможно.

---

На всякий случай — чисто интуитивно — на Балу я держался подальше от Старого, а в кармане имел билет на самолет, который должен был унести меня на другой конец планеты уже через день, от греха подальше. Нет, безусловно, если рассматривать сложившуюся ситуацию во всей ее широте и видеть картину, так сказать, в целом, Старый не должен бы был на меня злиться, узнай он про мою золотистую карточку. Но Старый редко рассматривал картины издалека, он в этом смысле скорее был близорук. Он подходил близко, решения принимал быстро, а стрелял без предупреждения (не сам, разумеется). К тому же работать на него мне стало незачем. Одним словом: в кармане у меня был билет, да…

— …Дамы выбирают кавалеров!

Когда объявили белый танец, ко мне медленно подошла Смерть. Она пригласила меня без слов, одним лишь движением руки. Она не была безобразной — вполне такая классическая старуха с косой: маска-череп, густые белые патлы и черный, до полу, балахон, — но была отчетливо неприятной. Танцевать с ней мне совсем не хотелось — и все же я вежливо кивнул и пошел: рука, манившая меня, была обтянута белой кожаной перчаткой, перчатка же сплошь усеяна немаленькими такими брильянтами. Взглянув на эту перчатку, я понял, что отказываться лучше не стоит: Бог знает, чью взбалмошную богатую сучку я при этом обижу, и, право же, глупо было бы получить пулю в лоб из-за чужой сучки, наряженной Смертью, а вовсе не из-за моей карточки, сияющей и золотистой, как Жизнь…

Я обнял ее за талию, неожиданно тонкую под бесформенным платьем, с чувством легкого отвращения. Мы начали танцевать, и она приблизила ко мне свое костяное лицо. Синтетические седые пряди защекотали мне нос; я приготовился ощутить запах гнили, запах разложенья и плесени — но не ощутил ничего, кроме запаха дорогого парфюма. Только когда она засмеялась, только когда она тихо заговорила — только тогда я заметил пушистые рыжие пряди, выбивающиеся из-под ее парика.

— Ты же была без костюма…

— Я переоделась, — сказала Лисичка. — Чтобы Старый меня не узнал.

— А зачем тебе от него прятаться?

— Как зачем? — удивилась Лисичка. — Чтобы с тобой танцевать…

— Ты специально взяла с собой костюм, чтобы со мной танцевать?!

— Да, — сказала Лисичка. — Да. Да.

И тогда она приподняла свою маску — чуть-чуть, до уровня носа — и поцеловала меня. Очень нежно.

От нее пахло дорогими духами и дешевой абрикосовой жвачкой. От нее у меня закружилась голова, а голос охрип.

Люди Старого шныряли совсем рядом; некоторые из них косились на нас.

— Нас увидели! — прошептал я, уводя ее в танце подальше от центра зала.

— Не нас, а тебя, — спокойно сказал Лисичка. — Тебя. Как ты танцуешь со Смертью. Меня они не узнали.

И она поцеловала меня снова, а я подумал: как это здорово, что я надел свободные брюки. А собирался ведь сначала надеть черные, те, что в обтяжку…

А потом она спросила:

— Как ты потратишь свои полмиллиона?

И тогда размер брюк снова стал совершенно неважен, потому что кровь моя прилила обратно к мозгам, и в висках застучало, и голова перестала кружиться; я выпустил Лисичку из рук, но тут же сгреб ее снова в охапку; я тряс ее под музыку и спрашивал самое глупое, что только мог, я спрашивал: откуда ты знаешь, откуда?.. А Лисичка Ли говорила: жучки. Она говорила: кассеты. Старый использует мини-кассеты, все твои телефонные разговоры — на мини-кассетах, но их никто не слышал, не бойся, никто, кроме меня, не волнуйся, я сразу же их забрала, и Старый не знает, нет, что ты… Их слышала только я, только я, только я…

Слушая ее шепот, горячий абрикосовый шепот, я в первый раз в жизни понял, что можно убить за деньги.

А можно и не убивать. В конце концов, она очень красива, а я не чужд милосердия, к тому же убить ее не так-то просто, гадюку…

— Половина суммы тебя устроит? — спросил я и почувствовал себя джентльменом.

Она резко остановилась и отдернула от меня руки. Отдернула и слегка потрясла, точно обожглась о крапиву.

— Ты хочешь больше? — оторопел я.

Она отступила на шаг. Потом еще на шаг. А потом сдернула маску.

Ее лицо было бледным, таким бледным, что золотые веснушки казались коричневыми. В ее глазах были слезы — а может, они просто сверкали от злости. Ее губы кривились — как у ребенка, который вот-вот заревет в голос.

— Мне не нужно твоих денег, — сказал Лисичка Ли. — Я просто хотела отдать тебе все эти кассеты. А то мало ли что.

И она вытащила из-под своего балахона маленький сверток. И отдала его мне.

Если бы я не обидел Лисичку Ли. Если бы она не сняла свою маску…

…Милосердные в масках раздают бомжам хавчик: растворимую лапшу Доширак. Я тоже хватаю лапшу, чтобы не выделяться из коллектива — но есть ее не могу, об этом не может быть и речи.

Никогда не пробуйте есть лапшу Доширак в автобусе, набитом бомжами. Даже если вы очень проголодались.

Я вот, к примеру, не ел больше суток. Но свою порцию я отношу попутчикам в конец салона (рядом со мной, что характерно, никто не сел — как будто это я воняю, как тысяча дохлых крыс, а не они), а сам возвращаюсь на место.

У Павелецкого вокзала мы подбираем всего троих нищих — но они воняют сильнее, чем семеро с Савеловского… Их сажают на свободные места — то есть рядом со мной.

Если бы я не обидел Лисичку Ли, если бы она не сняла свою маску, все бы было иначе. Старый не увидел бы тогда, что Смерть, эта мерзкая старуха с косой, которую я тискал и лапал, была его женщиной, его рыжей лисичкой. Он бы не натравил на меня своих бритых уродов, и я бы не выронил сверток с кассетами на пол, когда эти гады заламывали мне руки за спину. И Старый не прослушал бы записи, он никогда не узнал бы, куда ушли все пожертвования, он не порвал бы в клочки мой авиабилет, он не забрал бы мою золотистую карточку, и я не оказался бы прикрученным к стулу, в запертой комнате, в его особнячке на берегу Яузы… Если бы только я не обидел Лисичку.

Впрочем, все кончилось не так уж и плохо. Да что там — все кончилось просто отлично, и, если не считать этой вони, я сейчас по-настоящему счастлив.

Моя золотистая карточка снова со мной, мои пол-лимона по-прежнему на ней — я проверил. Рано утром я выйду из этого говновоза, я вдохну полной грудью чистый, морозный воздух, на Курском вокзале меня встретит свой человек, с новыми документами и билетами на поезд Москва—Одесса, вагон плацкартный… «Быстрее, чем за ночь, мы выправить документы не сможем, — сказала Лисичка. — Главное — чтобы тебя не нашли до утра. А утром ты сядешь в поезд. Никто и никогда — поверь мне, никто и никогда! — не станет искать тебя, милый, в вонючем плацкартном вагоне»… В Одессе я встречусь с Лисичкой Ли, мы сядем на паром и отправимся в Стамбул («Никто и никогда не станет искать нас на этой вшивой посудине, среди дешевых блядей и хохляцких спекулянтов, обложившихся своими полосатыми сумками»).

— А разве паромы ходят зимой? — спросил я.

— А как же! — сказала Лисичка.

— Откуда ты знаешь?

— Я плавала.

— «Среди дешевых блядей»?

Она посмотрела на меня грустно и чуть удивленно. Как дворняжка, которую наказывают за лужицу мочи, сделанную вчера и уже впитавшуюся в паркет.

— Там были жесткие кушетки, — задумчиво сообщила Лисичка. — И временами сильно качало. У тебя нету морской болезни?

У меня нету морской болезни. Никто и ничто не испортит мне кайфа. Мы поплывем на турецком пароме, я буду пить виски, а Лисичка — ликер, мы будем гулять по палубе и любоваться на волны, всю ночь мы будем качаться на жесткой кушетке, потом мы немного поспим, а потом я опять ее трахну.

Я трахну ее на рассвете, когда мы вплывем в Босфор.

Мы проведем день в Стамбуле, турки начистят нам обувь до блеска, они напоят нас чаем, они сварят нам кофе, они будут пялиться на Лисичку и говорить ей «гюзель», а вечером мы улетим на другой край планеты, мы купим себе шляпы и крем от загара, мы будем есть фрукты, играть в теннис и нюхать кокс, мы будем летать на дельтаплане и купаться каждый день в океане…

И каждый день, каждый божий день я буду говорить ей «спасибо». Ведь если бы не Лисичка — купался бы я сейчас в реке Яузе. Под слоем льда, синий, распухший и мертвый.

Лисичка спасла меня.

Это произошло, когда я уже ни на что не надеялся. Я сидел голый и связанный, на стуле, посреди комнаты. Старый стоял напротив, рассматривал меня и явно скучал.

— Качался? — спросил он наконец, лениво кивнув на мою гордость: ровные кубики мышц.

Сам Старый был слегка тучным — не то чтобы слишком, килограммов десять лишнего веса, не больше, — и спорт презирал.

— Качаюсь, — подтвердил я; прошедшее время мне определенно не нравилось.

— Качался, — поправил меня Старый. — Качался.

Снова повисла пауза.