Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя

• Название: Генерал коммуны ; Садыя
• Автор: Евгений Белянкин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

В романе «Генерал коммуны» писателя Евгения Белянкина по-прежнему волнуют вопросы общественного долга и гражданской смелости. Герои романа — агроном Сергей Русаков, человек твердого и решительного характера. Большое внимание писатель уделяет теме преемственности поколений. Жизненный подвиг отца Русаковых находит свое продолжение в делах его сыновей — Сергея и Ивана Русаковых.

Роман «Генерал коммуны» по идее и судьбам героев перекликается с романом «Садыя», написанным автором ранее. В свое время журнал «Молодой коммунист» писал о нем, как о романе, полном поисков и трудовых дерзаний нефтяников Альметьевска, а героиню его — секретаря горкома Садыю Бадыгову — журнал назвал прямой наследницей сейфуллинской коммунарки.

---

Заговорили о последних событиях — в частности о провокациях неофашистов в Западном Берлине, о погоде, о летних отпусках, и, наконец, Волнов коснулся того, ради чего пришел.

— Послушай, Михаил Федорович, — начал он. — Я не понимаю райком… Речь идет о Русакове. Человек противопоставил себя управлению. Держится нагло… Наши указания подменяет отсебятиной. Что еще надо? До каких пор терпеть? — В голосе Волнова досада. — Кстати, и Чернышев нас об этом не раз просил. Что ты на это скажешь?

Батов молча разбирал бумаги.

— Пора делать оргвыводы, — стараясь сдерживаться, добавил Волнов.

— Коммунисты колхоза, пожалуй, не освободят, — спокойно заметил Батов. И продолжал заниматься своим делом.

— Не освободят? — Волнов удивленно пожал плечами. — Подумаешь, государственный деятель! Значит, следует вопрос подработать, подготовить. Я, конечно, не вправе тебе подсказывать, но просто высказываю свое мнение, по старой памяти.

Батов молчал, теперь поглядывая в окно.

Это стало раздражать Волнова. Он тоже глянул в окно и не увидел там ничего особого, что могло бы привлечь Батова. Двор как двор, посыпан песочком…

— Что ж молчишь, Михаил Федорович? Жалко с Русаковым расставаться? Понимаю, твой выдвиженец. — Волнов сел на диван. — Неудобно признаваться в ошибке, так, что ль? Понимаю. Я тоже ведь за ним, как за тузом каким, полгода ездил — все тогда к себе хотел взять. Слава богу, не взял.

Батов по-прежнему молчал, обдумывая что-то.

— Я не могу понять одного, — с усилием сказал Волнов, повернувшись к Батову и искренне смотря ему в глаза. — Кого мы защищаем? Русакова! Понимаешь — Русакова, который дурно влияет на людей. Если хочешь, он уже разложил Чернышева. Хороший председатель был, умница. А теперь одним глазом глядит сюда, другим — на Русакова. Скажите, пожалуйста, предпочтение отдано занятым парам! А что мы скажем области? А райком спокоен, райком беспечен!

Руки Волнова искали, чем бы заняться. Вынул коробку со спичками, стал ломать спички… Так и не смог успокоиться: мысли бежали, совершая все тот же круг.

— Не освободят колхозники Русакова? Будут защищать? Даже странно… Возьмем, скажем, чистые пары… Чистые пары помогают уменьшить напряжение в период полевых работ. Вот уже несколько лет хозяйства области не выполняют плана сева озимых из-за недостатка влаги на занятых парах. Весной приходится пересевать, нагрузка на каждый агрегат в это время огромная. Не зря, не зря нацеливают теперь в области на чистые пары… А у Русакова опять свое. Все делает наоборот, прямо — сладу с ним нет.

Батов все еще молчит, и это беспокоит.

— Хорош пример другим колхозам, — возмущенно поднял плечо Волнов. — А что Пленум решил? Надо, Михаил Федорович, направлять, воздействовать! Во имя урожая, во имя тех идей, что заложены в важном документе… Я проработал в сельском хозяйстве пятнадцать лет, как-никак кое-что понимаю…

— Ну, а если он в чем-то прав? Ты не допускаешь такой мысли? — неожиданно и очень спокойно спросил Батов.

— Прав? Вот тебе раз! В чем?

— Учитывает экономические условия своего колхоза. Некоторые различия почвы…

— Но так мы не освоим ни одного севооборота. Ты что, не хочешь, чтобы район был в передовых?

— Почему же? Еще как хочу.

Волнов снова пошел в наступление.

— Колхозам надо давать проверенное, рекомендуемое, а не легкомысленные эксперименты Русакова. Мартовский Пленум обратил особое внимание на севообороты. Да что там говорить! Я требую от райкома реальных мер, Михаил Федорович. Мы должны внедрять экономическую политику в село, а не потакать отдельным лицам, которые понимают ее как анархию.

Батов поморщился от слова «внедрять», уж больно жестко произнес его Волнов. «Внедрять» звучало у него как «нажать», заставить. Однако сдержался, хотел выслушать Волнова до конца.

Не чувствуя поддержки, Волнов уже начал обижаться.

— Я вижу одно, — криво усмехнулся он, — Батову неприятно такое служебное соседство, как я. Вроде я твой бывший начальник…

Батов нахмурился: вот чудак человек, о чем он?

— Да, да, — горячо заговорил Волнов, — ты всегда противопоставляешь мне Русакова, чтобы показать, что я тебе не подхожу.

«Эх, а ведь умный будто человек!» — с горечью подумал Батов и сказал:

— Считай, что о Русакове мы не договорились.

— Ну что ж, пусть рассудит нас время, — немного театрально заявил Волнов. Он видел, как Батову неловко, и был доволен. — Да, я остался при своем мнении, — продолжал Волнов.

Простились сухо. К двери шел Волнов гордо.

— Ну что ж, — будто ни к кому не обращаясь, сказал он на пороге. — Ну что ж…

Что значили эти слова — было известно только ему.

18

С детства Сергей любил рыбалку. Принесет ершей разве что для кошки, а радости на целый день. Место, на котором он обычно сидел с удочкой, было на Хопре, у самой Бельщины. Все здесь — и уходящая вдаль синева, и лес за спиной, и безлюдье — казалось безмятежным и задумчивым, создавало ощущение глубокой тишины и покоя. Желание как-то рассеяться и забыть хотя бы на время про все неприятности — грызню с Волновым, строгие звонки по телефону и неполадки в самом селе — заставили Сергея на все махнуть рукой и податься к Хопру.

Вот и любимое место! В вечерней дымке курится река, белесые отсветы гуляют по воде, озаряя снежно-белые чаши лилий, их мясистые крепкие листья. Вот и тростник, и коряга, похожая даже вблизи на спрута. Сергей разулся, засучил штаны и взобрался на черную спину «спрута». Еще минута — и синий с красным поплавок лег на тихую, теплую воду. Мирно, сонно потекли минуты…

На этот раз Сергею не повезло. Не успел он и обжиться на коряге, как сбоку раздался голос:

— Угости папироской, Сергей.

Сергей оглянулся: на берегу, так что пальцы ног купались в реке, стоял, опираясь на весло, небрежно кинув на плечо солдатский вещевой мешок, Остроухов. «Перемет проверял», — догадался Сергей. И, потрогав карманы, крикнул, что папиросы забыл дома.

— Ну и как, ловится?.. — спросил механик.

— Пока не шибко.

— Чего же это? Выходит, партийных руководителей рыба стороной обходит, — засмеялся Остроухов, затем, посерьезнев, сказал: —А ведь это нехорошо, Сережа. Мы с твоим брательником сызмальства дружили, и на фронт пошли вместе, и вот этими руками я хоронил его… А ты мне ножку подставляешь…

— Какую ножку?

— А вот такую. Шелест с комсомольцами пшеничку ищет, которую я будто бы из зыбинских амбаров тюти-вьюти… Это я-то, коммунист. Аль не посылал? Не знаешь?

— Знаю, — сказал Сергей. — Только тут дружба твоя со Степаном ни при чем. Дружил с ним — хорошо. А пшеницу колхозную и тебе — не только мне, беречь надо бы. Ведь ты, и верно, коммунист!

На минуту у Остроухова мелькнуло желание двинуть Русакова веслом как следует, чтобы слетел с коряги. Почувствовал, что даже лицо одеревенело от злости.

— Ты что, видел, как я лез в амбары? Можешь доказать?

— В том-то и дело, что не могу доказать, — просто сказал Сергей. — Если бы мог — другой бы разговор был. И вообще, слушай, Остроухов… И пьешь ты… Пора за ум взяться.

— А я говорю: сейчас не то время, чтобы понапрасну грязную воду лить на человека. А что выпью когда — мое дело: на работе прогулов нет.

— Смотри, я тебя как коммуниста предупредил.

Сергей повернулся к механику спиной и стал глазами искать поплавок. Но, видно, здорово был взвинчен — долго не мог найти его. Уже механик поднялся на берег и скрылся в лозах, когда он, наконец, смотал, чертыхаясь, леску и покинул корягу.

Сергей был твердо уверен, что пшеничка — дело рук механика. Грешен, надо думать, и кладовщик, начавший что-то часто выпивать. Что это за люди?

Ну, кладовщик как будто все же честный человек. Вся беда его в том, что надо посылать семейному сыну — студенту, а доходов — мало. Он, может, и сам не заметил, как поддался толчкам механика. А Остроухов?

Сергей вспомнил слова Остроухова, сказанные небрежно, будто мимоходом.

— Ты многого не видел, потому такой и шустрый. Ты еще за мамкину юбку держался, а я, брат, уже полсвета по-пластунски прополз…

«По-пластунски прополз…» Вот он каков, Остроухов… Много не возьмет, на выпивку, но не потому, что честен, а оттого, что осторожен и трус. Это — грызун. И в партии он, конечно, только ради карьеры. Знание своей специальности помогает ему морочить людей. Странно, что Чернышев не разобрался в нем.

А может, все же разобрался?

Чернышева не всегда поймешь. В прошлый раз, когда речь зашла о Мокее, ни с того ни с сего накинулся на него: «Я этого Мокея самого бы к стенке прижал. На весь колхоз один честный выискался…»

А ведь иногда подумаешь — такие, как Остроухов, ближе к председателю…

Свежий ветерок подул неожиданно, с шумом заволновалась в прибрежных садах вишня. Небо чистое, светлое, со стороны выгона слегка заволакивалось тучами. Сергей прислушался к неспокойному разговору деревьев… И вдруг от Хопра донеслась гармошка. «Никифор»… — подумал Сергей. И представил себя на минуту там, среди молодежи. Ведь когда-то и сам ходил… У Никифора через плечо гармошка, от чего вся его фигура кажется маленькой и кособокой. И идет со всегдашней постной миной, выражающей не то усталость, не то равнодушие; это был своего рода фасон; на самом деле, нагнув голову, Никифор вслушивался в звуки, которые извлекал из гармошки.