Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя

• Название: Генерал коммуны ; Садыя
• Автор: Евгений Белянкин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

В романе «Генерал коммуны» писателя Евгения Белянкина по-прежнему волнуют вопросы общественного долга и гражданской смелости. Герои романа — агроном Сергей Русаков, человек твердого и решительного характера. Большое внимание писатель уделяет теме преемственности поколений. Жизненный подвиг отца Русаковых находит свое продолжение в делах его сыновей — Сергея и Ивана Русаковых.

Роман «Генерал коммуны» по идее и судьбам героев перекликается с романом «Садыя», написанным автором ранее. В свое время журнал «Молодой коммунист» писал о нем, как о романе, полном поисков и трудовых дерзаний нефтяников Альметьевска, а героиню его — секретаря горкома Садыю Бадыгову — журнал назвал прямой наследницей сейфуллинской коммунарки.

---

А с Марьей у Аграфены особый, наедине, разговор:

— Рот разинула, думаешь, сама ягодка упадет. Вишь, парень ладный, без присмотра. Аль только ругаться да с матери требовать? Вон какая: в руках все есть, а в голове ничего нет.

— Что ты, мама, пристала… что репей.

— Упреждаю, как мать: не зевай, Марья. Своего счастья другим не отдавай, хозяйкой будь своего счастья — вот что!

Тетя Груша, как звал ее Сережа, была неплохая женщина — семью свою любила и мужа; сама работала с утра до вечера: на семью надо было и постирать, и приготовить, и обшить ее. И по характеру добрая. Если и был изъян — дочь; жаль было Марьи: уж больно кроткая, года проходят — в девках засыхает.

В этот день Аграфена два раза выходила на лестницу — ждала Сережу. Всегда вовремя дома, а сегодня что-то задержался. Мужчина хоть и умный, инженер, а без рук — все они такие. Нужна женская рука.

Днем инженер обычно ходил в столовую, а ужинать она его не пускала — там и чай-то что помои. Сережа стеснялся, но она настояла. И вот теперь волновалась, ждала не стучат ли по лестнице кованые сапоги. Выйдет на лестничную площадку — нет, не слышно. Одни ребятишки озоруют, по перилам катаются, черти окаянные, — намедни один свалился, чуть богу душу не отдал.

— Я вам! — кричит Аграфена и грозит кулачищем; хоть и женский, а двинет — будь здоров! Сильная.

Не на шутку стала волноваться. И вдруг кто-то стучит по лестнице. Выскочила — Борька, сын младший, поднимается. Сразу заметила: куртка в грязи, а вчера только стирала, в школу выгладила.

— Ах, сукин сын, марш в угол! Ремня захотел?

— Да я, мама, не нарочно… дядя гнался.

— Озоровал, вот и гнался. Иди в угол, — примирительно говорит Аграфена и, недовольная, идет на кухню — пирог совсем остыл. И духовка что-то не ладится. Говорила Степану мастера позвать, но словно в доме хозяина нет.

А из кухни вышла — никак, Сережа:

— В угол становиться научат, а душу вложить…

Сережа. По голосу угадала и сразу приметила его настроение. Не в духе. Снова прикинула: всем хорош. И бледность в лице — благородство; и уста — вишневый сок, и в глазах — синева; сразу видно: не заласкан.

— Да так я его, мошенника, озорник первой гильдии, — выворачивается Аграфена. — Ну ладно, ради Сережи прощаю. Не в угол — ремня тебе отцовского.

— Тетя Груша, вы не сердитесь, морщинок меньше будет!

— Морщины… Война — морщины, каждое горе — морщины… так и клались.

Сережа у себя в комнате возился, а у нее на столе — пирог с малиной; узнала потихоньку, что любит пирог с малиной Сережа. Дождалась инженера и усадила вместе с Борькой, как братьев. А сама в свою комнату: здесь ли Марья?

— Что ж ты, Марья? Чай пить просила… — И тихо: — Почаще на него поглядывай, лишний раз взглянуть на приятное — не во вред здоровью.

И любила, пожалуй, Сережу больше всех сама Аграфена.

5

Не такие уж года, чтобы Сережа мог отчаиваться. Но даже маленькая неприятность не проходит бесследно. У молодого, неопытного человека она часто на долгую жизнь оставляет рубец.

Инженер Лукьянов не верил в это.

— Ты молодой, забудется. И стоит ли обращать на все внимание? Мой совет: когда говоришь, немного оставляй при себе. А Дымент что? Он — начальство, он должен быть осторожным. Ему спотыкаться никак нельзя. Лучше давай зайдем ко мне… такая наливка!

Сережа поколебался и пошел с Лукьяновым. Черт с ним, Дыментом. Лукьянов, может быть, и прав.

Вел Лукьянов какими-то закоулками, по доскам, переброшенным через траншеи, по гребням котлованов. Спотыкаясь, добродушно ругался.

— Впрочем, на мою бабу шибко не обижайся. Когда ее ужалит пчела, своенравна, как все.

Своенравность жены Лукьянова Балашов испытал сразу. Какая тут наливка — Сережа думал, как бы уйти потихоньку. Хозяин растерялся, ему тоже было неудобно.

— Может быть, чайку?

— Нет, нет, меня дома ждут. Я совсем забыл.

— Ладно, не скромничай. Девушка? Славная, синеглазая?

— Девушка.

Сережа на все был согласен, только бы уйти из-под острых глаз жены Лукьянова.

— Небось наливкой угощать привел, пьяница!

— Да я так… по дороге.

— По дороге… Вы его спросите: сколько он денег в получку принес?

Сереже было стыдно, что так получилось. Домой идти расхотелось. Навязчивая в своих заботах тетя Груша наводила тоску. И он долго плутал по кварталам, заглядывая в окна недостроенных домов, обходя кирпич, кучи песка и глины. Высокие краны, как большие птицы-ястребы, казалось, приветливо помахивали ему стрелами-крыльями. Он вглядывался в голубое безоблачно-осеннее небо, недовольный собой и растроганный картиной раскинувшегося большого строительства. Город нефти он представлял себе совсем другим: по уличным канавам должна была течь нефть, черная, с серебристым отливом. Он перешагивал через нее по доскам, ощущал неприятный запах… Это было в представлении, в тех снах, которые он видел. А в этом городе нефти нет, а есть кирпич, глина, машины. Здесь обычная стройка, а нефть там, за городом, в широкой степи, обозначенная десятками вышек, уплывающих куда-то вдаль, к Каме. Очень жаль, что он не был на этой Каме, — говорят, хороша река, вольная. Да, в жизни часто бывает не так, как хотелось бы.

Навстречу ему шли школьники. Они баловались, ударяли по спине друг друга портфелями. Сколько лет, как он окончил школу и не переступал порога ее? И ему стало жаль детства. Мальчиком он ходил за три километра, школа была за речкой. Бывало, возвращаясь из школы, он непременно останавливался у плотины и мог часами смотреть, затаив дыхание, как барахтаются «мельничные» утки. В руках — портфель, за плечом полуботинки, желтые, какие он хотел. Жалко их, лучше босиком.

В шестом классе его, Сережу, постигла первая неприятность. Когда после переэкзаменовки спросил учителя, перешел ли, — тот усмехнулся, оставив на Сережином сердце первый красненький рубчик обиды:

— Перешел. Из одного класса в тот же. На другую парту.

Потом он был старше, кажется, в восьмом. По вечерам на улице играли в «откровенность». Светке Крыгиной задавали вопросы:

«Костька нравится?» — «Нет». — «А Сережка?» — «Не знаю». — «Кто ж знает? А еще честно играешь, да?» — «Не знаю». — «Сережка нравится?» — «Да».

Тогда их поставили спиной друг к другу и считали до трех; если они повернутся в одну сторону, то их отправят «гулять». Света задержалась и повернула голову, как ей казалось, в сторону Сережки.

— Мы в разные стороны, — сказал он.

— Нет, в одну. — Все хотели, чтобы они пошли вместе. И пошли в наказание — повод для сближения, который существует в играх. По дороге он набрался храбрости и, взяв Светку за руку, поцеловал.

«Спасибо», — тихо сказала она; в ту ночь он плохо спал, мечтал.

Детство расплескалось янтарными каплями. Где Светка? Если бы сейчас все было по-старому!

В девятом, да и в десятом он был каким-то другим, даже для самого себя непонятным. Мама говорила, что это переломный возраст; вот кончится он, и тогда неудовлетворенность собой пройдет и вообще желание скорее покинуть детство покажется смешной глупостью. И воспоминания о детстве будут всегда волновать.

Как-то весной он отнял у Светы Крыгиной дневник и все прочитал про себя. Это было неожиданное откровение. Это было больше, чем он думал. Сначала он прочитал сам, а потом дал другу. «Мальчишница», — насмешливо бросил тот, и он тоже поддержал, хотя было очень приятно, что Света все-все писала о нем:

«Я люблю Сережу, и, когда вижу, что он с другими девочками, я теряю самообладание. Я не могу больше таить в себе все…»

«Никто меня не знает такой, какая я на самом деле. У одного человека есть возможность узнать меня, но кому я нужна? Ведь сейчас во мне все поддельно: и грубость, и резкость, и холодность, иногда я бываю лицемерна, и, если меня сейчас так добивать, как Сережка, я могу остаться такой».

«Ведь Сережа не знает, что я каждый день жду его, хотя знаю, что он не придет, а все-таки надеюсь. Жду. Ну что ж, видно, мне так и не завоевать его сердца. Он слишком непостоянен. Девочек много, и у него глаза разбегаются…»

«Все-таки он хуже, чем я ожидала. Он не замечает меня. Да, видно, это жестокая ошибка. Я думала, что он порядочнее многих мальчиков, что у него высокие стремления… у него в груди не сердце, а кусок льда».

Где теперь Светка? Каким ветром сорвало одуванчик и унесло?

Эти странички из дневника он вырвал, и они блуждали с ним на дне чемодана все время.

Если бы Дымент все это знал. И был ли он в жизни когда-либо мягче? Сухарь.

Сережа вспомнил детали своей ссоры с Дыментом.

— Разработкой проектов сооружения связи занимаются проектно-монтажные тресты, институты, Гипротяжмаш, Гипронефть. Вот и попробуй там скоординируй, — зло бросил ему Дымент. — Нашлют мальчишек, они и крутят, и крутят. Твой проект забракован, как нецелесообразный. И не мешай мне… своими детскими забавами.