Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

• Название: Один день солнца (сборник)
• Автор: Александр Бологов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: О войне
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00554-5

Псковский прозаик известен читателю по книгам «Если звезды зажигают», «Билет в прицепной вагон», «Последний запах сосны» и др. Повести и рассказы, вошедшие в настоящий сборник, написаны в разные годы. «Облака тех лет» — это горестное повествование о трагической жизни людей, обреченных существовать в условиях гитлеровской оккупации. Действие других повестей и рассказов происходит в наши дни. Нравственные принципы советского человека, воспитание молодежи, влияние родителей на формирование характера, внутреннего мира детей — эти проблемы объединяют все произведения книги.

---

— Ручку надо? — готовно откликнулся тот.

— Зачем ручку… Я про уменье говорю. — Дед пригладил бороду. — Ты ить сам научился этому?

— Сначала с книжек срисовывал.

Дед кивнул головой — всему учатся с книжек — и, захватив клещами раскаленный прут, ударил им слегка по наковальне.

— А ручку мы и так откуем, чего тут ковать… Ну-ка вдарь чуток!… — Он тюкнул ручником по алому стержню.

Костька уже держал в руках малую кувалду, успел, следя за движением дедовых бровей, поднять ее с пола, зайти с другой стороны чурака, приготовиться бить. Он коротко ударил кувалдой по шкворню и, следя за дедовым молотком, стал усиливать занос. «Тук-бам, тук-бам!»— отдавалось в наковальне… Ручник брякнулся на нее плашмя — Костька тут же опустил молот, задышал вольнее. «Летось я крепче был», — дед тряхнул бородой и снова засунул остывший стержень в жар.

— Пущай и он попробуить, — указал кивком на Вовку, — а ты пошукай возле мешка бородок.

Потом уже Вовка, путаясь в дедовых — и словом, и ручником — командах, старался ахнуть полукувалдой во всю мочь, а дед шевелил мохнатыми бровями и бросал, отдергивая, ручник и что-то бормотал в бороду.

Скрученная по длине винтом, а оттого прочная — не согнуть никакой силой, с пробитым посередине ровным отверстием и отогнутым для захвата концом ручка вроде бы даже удивила Костьку и Вовку. Словно не веря себе, они ощупывали охлажденную в снегу железину, сажали ее на тонкий конец бородка — пробуя равновесие, сжимали в пальцах массивную рукоять.

— Тяжелая, — сказал в конце концов Вовка.

— Легче крутить, — отозвался дед. — Тут еще бобышку надену, чтобы руку не терла, расклепаю…

Костька тоже покопался в мусоре, нашел лоскуток железа.

— Чего хотел бы? — спросил дед.

— Ножик…

— Зачем тебе? С ножиком шпана городская ходить.

Костька затряс головой, показал руками:

— Палки обстругивать, еще что делать, мало ли… В ножички играть.

Дед повертел железку в руках, понес к огню.

— Эта не пойдеть, — сказал он, засовывая ее в догорающий огонь, — с подпилка, если отжечь, — вот. Или с лесоры. — Он прибил клещами уголь над фурмой и кивнул Вовке — А ну, дай малость.

Тот взялся за рычаг.

Разогревши обрезок полосы, дед кинул его на наковальню и протянул клещи Костьке:

— Вытяни в прут. А он пусть в подручниках. — Он кивнул Вовке — Бери кувалду.

Со стороны наблюдая за ребятами, дед Кирилл дивился быстро обретенной сноровке и обходительности, с которыми Костька, племянник его внучатый, обращался с выкинутым в отходы обрубком полосы. Он обжал его и выровнял, снова хорошо разогрел и осадил, а уж потом — «тук-бам, тук-бам»— погнал граненым на растяг, и тут сообразив, что скруглить в итоге дело нехитрое. Дед дивился так же, как последним летом разводил руками, обнаружив его уменье рисовать. Сам он тогда ковал навесы для новых дверей колхозного амбара. И Костька крутился в кузне, стараясь помочь да сделать что. Он глядел и понимал, конечно, чего дед гнет из толстой полосы, тут и сказал тогда:

— А я вот такие видел…

— Каки ж таки?

— А вот…

И вывел быстро угольком на фанерке несколько видов. У Сеньки-молотобойца губа со слюнями набок пошла от нечаянного удивленья. Не в навесах было дело — потом выяснилось, что на таких висят ворота и двери Даниловых палат в городе, — а в том, как, играючи, накидал малец их рисунок, а потом сделал другой, уже по своему хотению расщепляя им хвосты и завивая боковые отсечки.

Дед Кирилл все ковал по наитию и памяти. Всякое дело будто заново начинал, даже лошадям сбивал и ставил новые подковы каждой по-особому — тут роль играли запас времени и настроение, то есть состояние души. Иногда, бывало, смотрит на какую-нибудь гнедуху: «Вот завтре б я тебе подогнал железо…» Конюху скажет, а тот в сердцах рукой: «Да брось ты, право, Григорьич, подковывай давай!.. Подковывай…» Ну, кует он. И маются руки — и та и другая, — почему, неизвестно; и гнедуха мается, одолевая забытые утеснение, а то и боль.

Дед Кирилл, когда думал о себе, считал, что главную тайну своей профессии он все же не постиг. В чем она кроется, это, конечно, никому не известно, в тонкости ли работы, в размахе ли, неохватном для простого кузнеца, еще в чем? Однако же чем ближе мастер к главному секрету своего дела, тем кропотливее оно ему дается и тем труднее ему освящать его конечным решением — «готово, я все сделал». Он — да, конечно, да — завершал поделки последней дробной гладью ручника и относил из-под рук в сторону, звал хозяина или заказника — принимай работу. Но тень недовольства — если бы кто, внимательный, видел, — как паутинная полсть, ложилась и долго, до следующей серьезной работы, не сходила с лица, — он-то это чувствовал — будто не все, что виделось в тумане новой затеи, перенес он в послушный, терпеливый металл.

Может, поэтому так смутили его внуковы рисунки — как предвестники избираемой задачи, позволяющие как бы из грядущего времени ясно увидеть главную основу дела?

— Железа нет, — вдруг словно пожаловался он ребятам, оглядывая кузню. — Может, и есть где — лом или что еще, да у кого спросить? — Он швырнул к горну кусок толстой проволоки и повысил голос — Работы-то завались… — но тут же кашлянул, на ходу, видно, раздумав распространяться насчет своих дел.

Брошенную проволоку он скоро поднял, перегнув, повесил на штырь — их много, опустевших, торчало по стенам. Потом взял из Костькиных рук его работу и сказал:

— Я тебе дам бумаги, ты мне крест нарисуй. Не такой, как у нас на погосте, — эти я, считай, все ковал, а получше. Сумеешь?

Костька глядел на него, не очень понимая, о чем идет речь.

— Для Никиты Лунева, — сказал дед, округлив под тяжелыми бровями глаза — маленькие, острые. — Видал, как его подорвали?

— Видал, — мотнул головой Костька. — И мамка…

— Мы его выроем с лесу и положим рядом с Ефремом — как защитника… С дедом твоим… Вот так… А железо мы найдем — сколь его в земле гниеть и гнить будеть…

Когда женщины вернулись, дед, уже в доме при коптилке, заканчивал работу над мельницей. Хозяйские дочери и Вовка, сблизив головы под самым фитилем, молча глядели, как Костька быстрой рукой черкает на обороте обойного листа, то вытягивая, то — прибавкой черты — сокращая размеры намогильного креста. Голову и боковые концы он вывел наподобие шлемных шишаков верхушками внутрь и в каждом поместил по витой звездочке, не сразу различимой в общем рисунке.

Дед Кирилл — до сих пор хорошо видел — разобрал их лишь тогда, когда уже оглядел весь крест и представил его на месте. Подержал удивленный взгляд из-под вскинутых бровей на Костьке, на ребятах на всех, листок шпалерной бумаги с рисунком завернул в трубочку и унес в сени. Потом, пока ужинали, несколько раз заметно на Костьку смотрел и крякал после каждого вздоха.

Матеря пришли невеселые — не на то рассчитывали в соседней Утече. Деревня была больше Укром, богаче — считалось до войны: домов много новых настроили, — а дело с обменом туго прошло, и далекая родня тамошняя — и та не помогла. Сбыть все сбыли, да не как надеялись.

— У сватьи Екимовой были? — спросил, послушав их, дед.

— Ну а как же! Скажешь… — расстроенно восклицала Дуся и снова, возясь со столом — собирала ужин, — с горечью возвращалась к безрадостному обходу самых крепких, как знала и как указала Екимова сватья, хозяев в Утече.

— Жмутся все, завтрашнего дня боятся, — горячилась Дуся. — Что у них, картошки нету? Брюквы? По столько всегда накапывают!.. Только зерно сдали… Что им, помирать теперь? — Это она уже кивала в сторону Ксении с детьми и тех, кто еще стоял за ними и с надеждой отправил сюда.

— Да ить баяли, — снимая со своих картофелин кожуру, отозвался дед, — по теплу у них и картошку брали по раскладке?

— Баяли!.. Чего у них взяли-то? По четыре мешка с хаты…

Нет, никак не ожидала Дуся такой их неудачи в сытой, как ей всегда представлялось, деревне Утече, куда испокон веков с охотою отдавали девок замуж и где чуть не каждый пятый дом был под железом. Утечинские всегда смотрели на укромских свысока…

Так же, как и днем, Дуся налила в миску квасу — теперь его хлебали в запив, макая облупленные картофелины в блюдце с солью.

— Ладно, Ксень, я тебе дам ведерочко, а то и полтора, — сказала Дуся, сама наконец усаживаясь за стол. — Мучицы фунтов десять — вон, отец смолол…

Дед Кирилл одобрительно кивнул. Ксения всхлипнула:

— Спасибо, Дусь… Если б не эти… — Она кивнула на детей.

— Вот об них-то, иродах, и болит душа. — Дуся строго посмотрела на своих зашептавшихся девчат, на молча жевавших посерьезневших парней и добавила — Хлебайте, хлебайте!..

12

Из Дусиной муки Ксения испекла хлеб. Давно не видели руки, не вдыхали легкие этого святого действа — постановки теста, замеса, разделки хлебов, но глаза помнили все. С ночи, когда угомонились постояльцы, она развела с трудом добытую у дальних соседей гущу, размяла картофельные очистки и заболтала в маленькой, заново выпаренной кадке основу. Все боялась — не хватит муки; с этой мыслью и творила первую с давних, еще девичьих, времен выпечку. Кадушку укрыла чем могла, устроила на лежанке и всю ночь лежала прислушивалась — как ходит и ходит ли опара. Чуть свет приоткрыла кадку — вдохнула остро-кислый туман брожения, поняла: слава богу, сработала закваска.