Наталья Арбузова - Можете звать меня Татьяной

• Название: Можете звать меня Татьяной
• Автор: Наталья Арбузова
• Жанр: Современная проза

Я предпринимаю трудную попытку переписать свою жизнь в другом варианте, практически при тех же стартовых условиях, но как если бы я приняла какие-то некогда мною отвергнутые предложения. История не терпит сослагательного наклонения. А я в историю не войду (не влипну). Моя жизнь, моя вольная воля. Что хочу, то и перечеркну. Не стану грести себе больше счастья, больше удачи. Даже многим поступлюсь. Но, незаметно для читателя, самую большую беду руками разведу.

---

Иной раз матушка сажала Алешу с собою в коляску, надевала ему на голову полотняный картузик и везла в деревню. Оставляла в избе у крестьян, сама шла дальше пешком, повязавши платочек вместо городской шляпки. Алеша выходил во двор, слушал разговоры домашней птицы. «Кто, кто это такой чистенький?» И норовили измазать. В сумерках сеней вставал высокий-высокий, тянул к Алеше руки. Скорей в горницу. Старуха лежит на печи, уже всё путает. «Степанушка, барчук…» Вспомнила Алешиного дедушку Степана Васильича Островцова. Сколько же ей лет?. не меньше ста, должно быть. Иконы глядят сурово. Алеша поспешно крестится, не то высокий поймает в сенях. Алеша обходит избу кругом. Наличники удивляют резьбой, занавески узором. Всё петушки, петушки друг за дружкой. За избой лопухи. Заглядывает в колодец - там отражается звезда. Только успел отскочить – из колодца встал тако-ой! И канул в воду. Подошла босоногая девчонка с ведром, уставилась на Алешу. Алеша шаркнул ножкой. Девчонка хмыкнула и закрыла лицо подолом. Алеша тоже зажмурился. Заскрипел ворот, шлепнулось об воду ведро. Закачалось, зачерпнуло. Когда Алеша открыл глаза, девчонка уж переливала воду в свое ведерко. Жур-жур-жур. Понесла, отставив левую руку.

Из ближней избы выскочил парнишка лет девяти, помоложе Алеши. Испугался – и шасть обратно. Алеша пошел за ним, зашел в избу. Девчонка лет десяти качала люльку, в которой сучило ножками голое дитя. Было натоплено, хоть стояла летняя теплынь. Испуганный малец выглядывал из-за ситцевой занавески. Свеча горела перед иконами с такими же суровыми ликами, как и там, где Алешу признали за Степанушку. Алеша снова шаркнул ножкой, всем вместе – девчонке, брату ее, люльке и образам. Сказал: «Алексей». Парень понял, о чем речь, и прошептал: «Ермолай». Алеша подал ему руку, и вышли вместе на волю из жаркой избы. На воле жужжали пчелы, Ермолашка отогнал их веткою. Лес чернел вдали, четкой полосою отделяя небо от земли. И земля, и небо были равно таинственны. Облака строили легкие башни и сами же их разрушали. Алеша вынул из кармана талую конфету и протянул Ермолаю. Ермолай сразу есть не стал, а спрятал куда-то за пазуху. Подумал, подумал и дал Алеше оттуда же из-за пазухи деревянную струганую куколку. Алеша принял с поклоном. Можно считать – дружба завязалась. Коляска подъехала, маменька зовет. Ермолай остался поглазеть, как кучер подсаживает Алешу на подножку. Марию Степановну по деревням никто не боялся. Звали «простой барыней». «Это твой новый друг?» - спросила маменька. «Да», - отвечал Алеша и показал деревянную куклу. Маменька благосклонно кивнула.

Приехала из Москвы мадемуазель Морель, говорила с Алешей по-французски. Алеше весело было чувствовать иной ход мысли. Найдет туча – тяжелая туча над полем. Француженка скажет: «Il va tomber des cures» - «Сейчас с неба посыплются священники». Но маменька всё чаще брала Алешу с собой в деревню. И ход мыслей Ермолаюшки был не менее чужд и интересен. Вот. значит, как отливают испуг и снимают порчу. В деревню – как в чужую страну. Два языка, два народа. Алеша баловался, переводил стихами по-французски:

У попа была собака,

Он ее любил.

Она съела кусок мяса,

Он ее убил.

И в землю закопал,

И надпись написал, что..

Получилось:

Monsier le curé avait un chien,

Quۥ il aimait bien.

Le chien a mangé un morcau de viande,

Et monsier le curé lۥ a tué

Oui, lۥ a tué et lۥ a enteré

Et a ecrit sur sa tombe, que…

Приехал из Москвы же и учитель Николай Андреич. Повторял с Алешею древнюю историю. Алеша, вечно в шалостях, сочинял немедля такие вот вирши.

Царь Крез со дней счастливых детства

Имел порядочные средства.

Солон, ученый академик

К нему приехал для полемик.

И Крезу он, приблизясь, рек:

«О Крез, пустой ты человек.

Ведь деньги не продлят наш век»

Царь Кир давно бесился с жиру

И с войском бегал он по миру.

«Где Крез? – кричал он. – До зарезу

Хочу напакостить я Крезу».

Всё в этом мире прах и тлен,

И скоро Крез попался в плен.

Туга веревка, меч остер,

И Креза взводят на костер.

Чуть огнь коснулся панталон (коих тогда не носили),

Он закричал: «Солон, Солон!»

Кир любопытен был всегда.

«Как, почему, зачем, когда?»

Крез рассказал ему всю повесть.

Заговорила в Кире совесть.

Он слезы кулаком отер

И приказал тушить костер.

Папенькины исторические опусы были, наверное, не умней. Сейчас Федор Илларионыч описывал крымскую кампанию, участником коей он, человек сугубо штатский, не был. Папеньку навещал чудаковатый профессор казанского университета Лев Дмитрич Олонецкий. Его резкий голос застаивался в доме и после долго звучал в пустых комнатах. «Ваше мнение… ваше мнение, уважаемый Федор Илларионыч…» Алеше папенька своего мнения никогда не высказывал. Утром Алеша входил поздороваться, целовал руку отца и, выйдя, тотчас о нем забывал. Дом и сад как его продолженье целиком поглощали Алешу. По ночам он слышал музыку, доносившуюся из залы. Вставал в ночной рубашке, на цыпочках спускался по лестнице. В зале при Алешином приближенье мерк свет, но музыка еще витала под высоким потолком, и чадили неведомой рукой погашенные свечи. Люстра поднималась в темноте уже при Алеше. И чуть слышные шаги ножек в бальных туфлях еще шелестели в соседних покоях. Таинственная жизнь дома не прекращалась. Алеша подбирал длинную рубашку, поднимаясь к себе наверх. Дом ожил для него одного, лично ему хотел нечто поведать.

В деревне сенокос. Матушка зовет Алешу посмотреть со стороны на крестьянский труд. Вставали до света, не завтракали. Сонный кучер уж запряг молодую лошадку. Вот они, мерно движущиеся в утреннем тумане фигуры. Коси, коса, пока роса. Роса долой, и мы домой. Ты пахни в лицо, ветер с полудня. Сидели на меже, Ермолайка принес крынку. Солнце росу высушило, косари унялись. А у горизонта великан всё машет, машет косою – ладит зацепить колокольню.

В Москве жили теперь на Собачьей площадке в каменном особнячке, поменьше деревенского дома. Особняк достался в наследство от покойно Степана Васильича Островцова. Зёрновский дом в Трубниковском сейчас занимала вдовая тетушка Вера Илларионовна Стольникова. Алеша в островцовском особнячке получил мансарду.. В окне ворковали голуби, и клены тянулись, спешили накрыть мансарду своей кроной. Алеша выдержал приемный экзамен в гимназию. К Федору Илларионычу хаживали профессора из университета, терлись головами о шелковые обои, прислонялись к росписям с галантными сценами. Алеша не был вхож в ученое собрание и весьма тому радовался.

Городской дом семьи Островцовых был для Алеши не менее притягателен, чем тот, деревенский. Здесь не то чтобы являлся, но постоянно присутствовал призрак Степана Васильича Островцова. Только для внука Алеши, не для зятя-историка и его нудных коллег. Дедушка Остовцов сидел спиною к Алеше в кресле, писал гусиным пером. Подойти Алеша не решался, только быстро проходил мимо двери. Когда шел однажды с папенькою, голова дедушки Островцова прикинулась диванной подушкой, а гусиное перо колебалось в старинной высохшей чернильнице. Однажды, проходя пустой залой, Алеша слегка наступил на шлейф тоненькой юной особы. «Я нечаянно, ваше изящество» - сконфуженно извинился Алеша. Нет никого, только оконная занавеска спустилась низко на паркет.

У тетушки Веры Илларионовны, урожденной Зерновой, Алешу принимали с распростертыми объятьями. Нетерпеливая маменька, завезя Алешу в Трубниковский, отправлялась по лавкам. Старая зёрновская экономка Пелагея Федотовна подавала чай и всё твердила: «Вы, Алексей Федорович, родились здесь…» Алеша не уверен. Должно быть, край, где он появился на свет, далеко отсюда. Люди там рождаются с широко открытыми глазами и сразу видят то, что от других сокрыто. Пелагея Федотовна сливочками, ванильными сухариками и яблочной пастилой старалась связать Алешу с землею. Не получалось. Привычный зёрновский дом при появлении Алеши тоже начинал оживать и полниться голосами. Старый слуга Денисыч, три года покойный, уж заглянул в столовую. И только лишь тетушка обернулась, спрятался за портьеру. Обыденный мир смыкался с запредельным, и снежная крупа за окнами шуршала, шуршала.

Одному гимназическому товарищу, Мише Полозову, Алеша рассказал о тайнах зёрновского дома и островцовских владений. Тот пожал плечами. «Воображенье, милый мой, воображенье. Пиши, у тебя получится». Но писать уж пробовал – выходило слишком просто. Запредельный мир на кончике стального пера не умещался. В него нужно уйти целиком, откликнуться на его зов, поддаться его воздействию. А возвратишься ли? и каким? Чудесное ходит рядом, но открывается избирательно, редко кому. Не дай мне бог сойти с ума, нет – лучше посох и сума.

Вербная суббота теплилась, огоньки разбредались по арбатским переулкам, колеблемые вешним ветерком. Пришла и пасха, зазвонила в полуночный час. Пошла крестным ходом вкруг церкви, где Пушкин венчался. Тут всё ясно, прописано. Чудо воскресения Христова свершилось тысячу восемьсот семьдесят лет назад. Тому много свидетельств, и прикосновение к чуду изменило ход мировой истории. Человек всей душой противится смерти. Попрать ее, попрать. Сливаются в восторге голоса. Воскресение твое, Христе спасе, ангелы поют на небеси. И распускается листва, и сердца раскрываются.