Михаил Никонов-Смородин - Красная каторга: записки соловчанина

• Название: Красная каторга: записки соловчанина
• Автор: Михаил Никонов-Смородин
• Издательство: Изд-во Н.Т.С.Н.П.
• Жанр: Политика, диссиденты
• Год: 1938

Никонов-Смородин, по происхождению русский крестьянин, работал землемером, землеустроителем в деревне. До революции занимался проведением в жизнь реформы Столыпина, после революции застал начало периода коллективизации. В 1918–1919 гг. был руководителем "вилочного восстания" крестьян в лесах Мензелинского уезда против утвердившейся там советской власти. В 1919 году перешел на нелегальное положение. В 1927 году был арестован ЧК и приговорен к расстрелу. Расстрел заменили позднее ссылкой на Соловки. Обо всем этом Никонов-Смородин замечательно пишет в предлагаемой книге. На седьмом году заключения ему удалось бежать с большим риском и опасностью для жизни. Перейдя нелегально финскую границу, Никонов-Смородин оказался на Западе. Ценнейшие материалы по истории 20 века.

---

Хейдеси рассказывал что-то мало вразумительное об обвинении его в шпионаже. На самом деле он был из наемников, помогавших большевикам делать революцию, из тех, что говаривали в трудную минуту, ища пощады у победителей.

— Колычага (Колчак) больше дает — ему будем служить, Толоцки (Троцкий) больше дает — ему служим.

Мы водили компанию с нашими рыбаками, получали от них контрабандным путем свежую рыбу, а им давали хлеб, бывший у нас в изобилии. Питание у нас вообще было хорошее.

Так вот и шли дни за днями. Непрерывная интересная работа отвлекала от тяжелых дум. Но всякий раз, как мне приходилось проходить мимо ворот сортоиспытательной станции, воспоминания о катастрофе двадцать второго ноября повергали меня в неисходную грусть. В эти моменты я остро чувствовал непоправимость происшедшего: закрывшиеся на веки глаза не увидят гибели врагов нашей родины, гибели, в которую верит каждый патриот.

7. СВЕТ ВО ТЬМЕ

Глухая пора безвременья. Соловки, наполненные до краев волнами деревенского люда, присланного сюда на гибель творцами «социализма в одной стране», водворяющими вот теперь этот социализм в деревне, охваченные страшной тифозной эпидемией, являли картину, похожую на творящееся в деревне. Безжалостные палачи лишали достояния и свободы самый ценный слой деревни и целыми семьями слали его в ссылку в спецпоселки и в каторжные лагери. Эти люди вырваны из жизни с корнем; у них не оставалось на свободе никого, кто бы им мог помочь. Такой же страшный удар в тоже время обрушился и на Церковь православную, обагрив ее кровью бесчисленных мучеников. Эта волна докатилась и до Соловков. Соловецкое духовенство должно было испить полную чашу унижений, а затем и физических страданий от непосильного труда и голода.

Я очень сожалею теперь, что мне не пришлось беседовать с местоблюстителем Патриаршего престола митрополитом Петром Крутицким. Я видел его всего пять или шесть раз. Мы были на разных работах. Он в шестой сторожевой роте, а я по мытарствам на дне и теперь в пушхозе. Однако, я имел близкое соприкосновение с несколькими иерархами и многими священниками и видел их скорбный путь.

Как-то в начале зимы я зашел в халтурное мелиоративное бюро в комнату, где впервые познакомился с Петрашко. Там, в уголке, еще сидел, как и год тому назад, епископ Вятский (викарий) Вениамин и по обыкновению считал на счетах. Он числился счетоводом строй-отдела.

— Как поживаете, владыко? Что у вас тут нового? Я теперь деревенский житель и в Кремле не был давно.

Владыка отложил в сторону счеты и посмотрел на меня усталым взглядом.

— Плохие новости, — говорил он, усаживая меня на скамью, — тиф косит людей. Большинство рот на запоре. Не выпускают людей из рот.

Я уже знал об этом и представлял себе весь ужас, творящийся в перенаселенных ротах.

— Да, как это вас, батенька, пустили в Кремль? — удивляется владыка, — ведь всякое передвижение заключенных по острову строжайше воспрещено.

Я вспомнил о своем пропуске, добытом по блату, и почувствовал, что в самом деле надо удирать. Попадешь в карцер за нарушение правил и не выберешься из закарантинированного Кремля.

По коридорчику, за дверью комнаты застучала дробь шагов. Вошли: ротный командир сводной роты князь Оболенский, взводный, стрелок-охранник и парикмахер-китаец.

Мы встали.

— Почему вы не острижены? — обратился Оболенскийк Вениамину. — Вам было объявлено о «самостоятельной санобработке». Почему не исполнили распоряжения?

Владыка молчал. Мое положение становилось совсем скверным. Я ходил всегда без шапки (и зимою) и, конечно, на голове у меня была копна волос. Но на меня никто из пришедших не обратил внимания. Оно сосредоточивалось на владыке… Я воспользовался этим и стал незаметно пробираться к двери. Надо было непременно удрать. Иначе, во первых, остригут, во вторых, посадят во вшивый карцер.

— Что тут рззсусоливать, — высокомерно заговорил стрелок, презрительно глядя на владыку. — Стриги, парикмахер!

Китаец сделал шаг к владыке. В руках у него была машинка дня стрижки, конечно, тупая, конечно, грязная. Подняв руку с машинкой, китаец взглянул на Оболенского. Тот молчал.

— Ну, что там еще? — рассердился стрелок. — Приклада захотел?

Трепещущий китаец быстро приложил машинку к голове владыки и, в наступившей тишине, послышался неприятный хруст от перерезаемых волос. Я незаметно исчез за дверью и скорым шагом отправился в пушхоз.

* * *

Весною, проходя по сельхозскому двору с ветеринарным врачем Федосеичем, я почти столкнулся со здоровенным парнем, одетым в лагерное, но чистенькое обмундирование. Я хотел было пройти мимо, но знакомый голос меня окликнул.

— Не узнаете, что — ли, Семен Васильич?

Я остановился и с недоумением воззрился на парня. Лицо — знакомое и не знакомое. Но фигура… да, вот именно фигура?!

— Владыка — воскликнул я, отступив на шаг.

Кто бы мог признать в этом моложавом человеке, похожем на деревенского парня, без бороды, без усов, без волос, благообразного владыку Вениамина? Он с грустью смотрел на меня. Федосеич, обычно весельчак и шутник — отвернулся и мрачно сосал папиросу.

Мы молча вошли опять в ту же комнату мелиоративного бюро.

— Неужели всех свяшенников в Кремле остригли? — спросил я.

— Конечно, всех. — сказал владыка.

— И митрополита Петра?

— Да, и Петра на острове Анзере остригли.

Водворилось молчание. Федосеич продолжал курить.

— А Вы, лохматый, так нестриженным и проходиливсю зиму? — спросил он.

— Так и проходил. У нас не стригли, На Варваринской тоже. Архиепископ Илларион не был острижен до самой отправки.

— Здесь стригли всех, — сказал Федосеич. — Даже вот из этой простой гигиенической меры чекисты съумели сделать бурю, расскажите- ка, владыко, как стригли шестую роту.

— Что там рассказывать, — неохотно ответил Вениамин. — Надругались над саном, как обыкновенно у них полагается. В шестую роту чуть не взвод стрелков пригнали. Даже оцепили ее кругом. В шестой роте, конечно никто еще не был острижен. Я то в десятой роте живу, как канцелярский работник. Конечно, раз епископы волос не снимают, то и рядовое духовенство держится.

— Как же происходила стрижка? — спросил я.

— Добром ни один епископ не дал себя остричь. Да и мало их в роте осталось. Тридцать епископов православных и католических (несколько человек), во главе с митрополитом Петром Крутицким, как известно, изолированы на острове Анзере в ските «Голгофа». Но все же часть епископов, главным образом из вновь заточенных и привезенных осенью, остались. Именно с них охрана и начала стрижку.

— Крики, шум, прибаутки. Кто из священников, глядя на насилие над епископами, плачет, а большинство молча сидят. Подойдет парикмахер, как вот тогда ко мне осенью, да и начнет стрижку.

— Времена пришли крутые для духовенства, — сказал Федосеич, — рясы заставили снять и всех в бушлаты нарядили. В шестую роту прибавили шпану. Строгости всякия пошли: ограничение переписки одним письмом в месяц. Денег тоже не разрешают иметь более пятнадцати рублей на квитанцию. Остальные отбираются.

Бродя по Кремлю, я уже не видел ни одной рясы. Серый бушлат скрыл лицо духовенства. Для пастырей начался второй этап бедствий — самый тяжелый и страшный.

* * *

По белой равнине замерзшего залива я с Пильбаумом, недавно вернувшимся с острова Анзера, иду из Кремля.

Тихий, морозный лунный вечер. Снег кажется синеватым во впадинах сугробов и белая снежная равнина, освещаемая луною, безжизненна и пустынна. Тишина. Только изредка из песцового питомника доносится до нас отдаленный лай песца, похожий на короткий звук губной гармоники. Пильбаум рассказывает с комсомольским наигранным ухарством о своей жизни на Анзере, прибавляя чуть не к каждому слову крепкие ругательства.

— Ну, и житье там. Надо бы хуже, да некуда. Во первых, в главном соборе на «Голгофе» живет шпана — «леопарды». Большинство голых — одежду проиграли. Надзора за ними никакого. Играют они в карты круглые сутки. Проигрывают вперед свои, еще не полученные, пайки хлеба. Дохнут как мухи… Поверок им никаких… бесполезное дело — не выстроить. Большинство на ногах не стоит от цинги. Ротный каждый день приходит и заставляет всех лечь. Потом считает по ногам. Сколько пар ног, столько и пайков хлеба, супа и каши. Иной день ротный придет и начнет нюхать воздух. Опять, говорит, вы мертвецов тут держите. Начнет искать по запаху трупному и найдет штук пять шесть мертвецов… Живые спят с мертвыми и получают их паек. Начнут это стаскивать мертвецов с нар. Некоторых просто за ноги волокут — только башка по полу стучит.

Мы остановились немножко перевести дух. В котомках за плечами у нас было порядочное количество груза. Пильбаум продолжал: