Сергей Куняев - Николай Клюев

• Название: Николай Клюев
• Автор: Сергей Куняев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03725-0

Николай Клюев — одна из сложнейших и таинственнейших фигур русской и мировой поэзии, подлинное величие которого по-настоящему осознаётся лишь в наши дни. Религиозная и мифологическая основа его поэтического мира, непростые узлы его ещё во многом не прояснённой биографии, сложные и драматичные отношения с современниками — Блоком, Есениным, Ивановым-Разумником, Брюсовым, его извилистая мировоззренческая эволюция — всё это стало предметом размышлений Сергея Куняева, автора наиболее полной на сегодняшний день биографической книги о поэте. Пребывание Клюева в Большой Истории, его значение для современников и для отдалённых потомков раскрывается на фоне грандиозного мирового революционного катаклизма, включившего в себя катаклизмы религиозный, геополитический и мирочеловеческий.

знак информационной продукции 16+

---

Есенин ответил Клюеву не скоро. Перед этим он написал письмо Иванову-Разумнику, который сообщил ему, что затевает новый журнал «Эпоха». Есенин только этого и ждал — подобной весточки от бывшего наставника; душа в «новом дружеском сообществе» исстрадалась до предела.

«Журналу Вашему или сборнику обрадовался чрезвычайно. Давно пора начать — уж очень мы все рассыпались, хочется опять немного потесней „в семью едину“, потому что мне, например, до чёртиков надоело вертеться с моей пустозвонной братией, а Клюев засыхает совершенно в своей Баобабии. Письма мне он пишет отчаянные. Положение его там ужасно, он почти умирает с голоду.

Я встормошил здесь всю публику, сделал для него, что мог, с пайком и послал 10 милл<ионов> руб. Кроме этого, послал ещё 2 милл<иона> Клычков и 10 — Луначарский.

Не знаю, какой леший заставляет его сидеть там? Или „ризы души своей“ боится замарать нашей житейской грязью? Но тогда ведь и нечего выть, отдай тогда тело собакам, а душа пусть уходит к Богу.

Чужда и смешна мне. Разумник Васильевич, сия мистика дешёвого православия, и всегда-то она требует каких-то обязательно неумных и жестоких подвигов. Сей вытегорский подвижник хочет всё быть календарным святителем вместо поэта, поэтому-то у него так плохо всё и выходит».

Вот и получается на поверку, что в последнее время Есенин думает о Клюеве с добром, находясь от него на расстоянии. Когда же встретится или прочтёт письмо с нотами, напоминающими об учительстве и покровительстве, сей же час взыгрывает ретивое, и начинается смешение воедино Клюева-поэта и Клюева-человека, причём в самых неприятных для Есенина проявлениях… А напоминание о «Четвёртом Риме», читанном со всё увеличивающимся раздражением, стало, видимо, последней каплей.

«„Рим“ его, несмотря на то, что Вы так тепло о нём отозвались, на меня отчаянное впечатление произвёл. Безвкусно и безграмотно до последней степени со стороны формы. „Молитв молоко“ и „сыр влюблённости“ — да ведь это же его любимые Мариенгоф и Шершеневич со своими „бутербродами любви“.

Интересно только одно фигуральное сопоставление, но увы — как это по-клюевски старо!.. Ну да это ведь попрёк для него очень небольшой, как Клюева. Знаю, в чём его сила и в чём правда. Только бы вот выбить из него эту оптинскую дурь, как из Белого — Штейнера, тогда, я уверен, он записал бы ещё лучше, чем „Избяные песни“. Ещё раз говорю, что журналу Вашему рад несказанно. Очень уж опротивела эта беспозвоночная тварь со своим нахальным косноязычием. Дошли до того, что Ходасевич стал первоклассным поэтом?.. Дальше уж идти некуда. Сам Белый его заметил и, в Германию отъезжая, благословил.

Нужно обязательно проветрить воздух. До того накурено у нас сейчас в литературе, что просто дышать нечем…»

Уже высказав всё, что думал по поводу творчества своих новых «собратьев», Есенин намеренно ёрнически смешивает Клюева с Мариенгофом и Шершеневичем, словно отталкиваясь от горьких слов «сопесенника» — «тебя потерять — отдать Мариенгофу как сноп васильковый, как душу сусека, жаворонковой межи, правды нашей, милый, страшно, а уж про боль да про скорбь говорить нечего». Дескать, не мариенгофский я и не клюевский, а «ласки любимых облепили меня, как икра бутерброд» Шершеневича то же, что «влюблённости сыр» Клюева. Делает вид, что невдомёк ему: «метафорическое одичание» Шершеневича ничего общего с «пищным раем» Клюева не имеет и иметь не может… И здесь же — «знаю, в чём его сила и в чём правда». Дескать, может писать даже лучше, чем его любимые «Избяные песни».

Самому же Клюеву в письме, написанном перед отъездом за границу, обещает помочь материально, как может.

«Недели через две я еду в Берлин, вернусь в июне или в июле, а может быть, и позднее. Оттуда постараюсь также переслать тебе то, что причитается со „Скифов“…

В Москву я тебе до осени ехать не советую, ибо здесь пока всё в периоде организации и пусто — хоть шаром покати.

Голод в центральных губ<ерниях> почти такой же, как и на севере. Семья моя разбрелась в таких условиях кто куда.

Перед отъездом я устрою тебе ещё посылку. Может, как-нибудь и провертишься…

Потом можешь писать на адрес моего магазина приятелю моему Головачёву… Это на случай безденежья. Напишешь, и тебе вышлют из моего пая, потом когда-нибудь сочтёмся. С этой стороны я тебе ведь тоже много обязан в первые свои дни…»

Что до поэзии, то здесь Есенин, не в пример тому, что было в письме Разумнику, предельно сух и лаконичен: «Уж очень ты стал действительно каким-то ребёнком — если этой паршивой спекулянтской „Эпохе“ (издательству. — С. К.) за гроши свой „Рим“ продал. Раньше за тобой этого не водилось.

Вещь мне не понравилась. Неуклюже и слащаво.

Ну, да ведь у каждого свой путь».

Это ответ на слова Клюева: «Каждому свой путь. И гибель!» А следующая строчка Есенина — словно протянутая рука уже не на бытовой почве: «От многих других стихов я в восторге». И этот восторг тут же перебивается укором Клюеву по поводу Клычкова. «…Ругать его брось, потому что он тебя любит и сделает всё, что нужно». Это — ещё один посыл к тому, чтобы собраться, наконец, старым друзьям «в семью едину».

А что до «оптинской дури», то Есенин здесь как будто перечёркивает даже сказанное ранее в «Ключах Марии», где Клюев, по его словам, «вместо голоса из-под камня Оптиной пустыни… повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея»… Только то, что ныне выходило из-под клюевского пера, уже не напоминало ни о какой Оптиной пустыни.

От иконы Бориса и Глеба,
От стригольничьего Шестокрыла
Моя песенная потреба,
Стихов валунная сила.

Кости мои от Маргарита,
Кровь — от костра Аввакума.
Узорнее аксамита
Моя золотая дума.

Дониконовская икона, сборник поучений Святых Отцов, Людогощинский крест секты стригольников, отрицавших «лживых учителей», «лихих пастырей», стригольников, молившихся и каявшихся матери-земле и «от земли к воздуху зряше»… «Валунная сила» — от единения сил Матери-Сырой земли, Бога-отца, Исуса, с которым как с равным собеседуют Богородица и Иоанн Предтеча на нетрадиционном «сидячем» деисусе на срединной горизонтали двенадцатиконечного Людогощинского креста 1360 года в новгородской церкви Фрола и Лавра на Людогощей улице — и Аввакумов костёр, вечный символ стояния за истинную веру, костёр, из пламени которого в клубах дыма, по староверческому преданию, протопоп вознёсся на небо.

…В это же время Николай Архипов записывал за Клюевым рассказанные им сны. Сны частью благотворные, но более — страшные и пророчащие о недобром. Два сна поначалу записались, в которых Есенин присутствует.

«Нездоровилось мне… Всю ночь дождь клевал окошко. А как задремал я, привиделся мне сон.

Будто горница с пустыми стенами, какая в приезжих номерах бывает, белесоватая. В белесоватости — зеркало, трюмо трактирное; стоит перед ним Сергей Есенин, наряжается то в пиджак с круглыми полами, то с фалдами, то — клетчатый, то — синий с лоском. Нафиксатуарен он бобриком, воротничок до ушей, напереди с отгибом; шея жёлтая, цыплячья, а в кадыке голос скачет, бранится на меня, что я одёжи не одобряю.

Говорю Есенину: „Одень ты, Серёжа, поддёвочку рязанскую да рубаху с серебряным стёгом, в которые ты в Питере сокручен был, когда ты из рязанских краёв ‘Радуницу’ свою вынес!..“

И оделся будто Есенин, как я велел. И как только оделся, — расцвёл весь, стал юным и златокудрым. И Айседора Дункан тут же объявилась: женщина ничего себе — добрая, не такая поганая, как я наяву о ней думал. Ей очень прилюбилось, что Есенин в рязанском наряде…»

Что происходит? Происходит обретение Есениным гармоничного соответствия внешнего и внутреннего (наконец-то!), русского облачения с коловратовой сущностью. И даже Дункан хорошеет и уже «не такая поганая» (ещё не знаемая Клюевым) рядом с Есениным, вернувшимся в Русь.

«Потом будто приехали мы к большим садам. Ворота перед нами — столбы каменные, и на каждом столбе золотые надписи с перстом указующим высечены: направо — аллея моя, налево — Сергея Есенина…

И знаем мы, что если пойдём все по одному пути или порознь — по двум, — то худо нам будет…» (А ситуация безвыходная. И путь, как на распутье у витязя, лишь один — прямой.) «Сговорились и пошли напрямки…

Темно кругом стало и ветряно… Вижу я фонтаны по садовым площадкам, а из них не вода, а кровь человеческая бьёт…

И не пошли мы дальше, а свернули вправо, туда, где дерева зелёные…»

Свернули, зная, что «худо будет». Обоим. Но свернули на дорогу, «нежным песком усыпанную», подальше от кровавых фонтанов. «Меж дерев стали изваяния белые попадаться, лица же у изваяний закрыты как бы золотыми масками…

Стал я узнавать изваяния: Сократа, Сакья-муни, Магомета, Данте…