Сергей Куняев - Николай Клюев

• Название: Николай Клюев
• Автор: Сергей Куняев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03725-0

Николай Клюев — одна из сложнейших и таинственнейших фигур русской и мировой поэзии, подлинное величие которого по-настоящему осознаётся лишь в наши дни. Религиозная и мифологическая основа его поэтического мира, непростые узлы его ещё во многом не прояснённой биографии, сложные и драматичные отношения с современниками — Блоком, Есениным, Ивановым-Разумником, Брюсовым, его извилистая мировоззренческая эволюция — всё это стало предметом размышлений Сергея Куняева, автора наиболее полной на сегодняшний день биографической книги о поэте. Пребывание Клюева в Большой Истории, его значение для современников и для отдалённых потомков раскрывается на фоне грандиозного мирового революционного катаклизма, включившего в себя катаклизмы религиозный, геополитический и мирочеловеческий.

знак информационной продукции 16+

---

Тайные списки легенды о Беловодье в XIX веке изымались и хранились в секретных полицейских архивах… Они были и своего рода руководством для путника, что идёт к земле обетованной через зашифрованные точки маршрута.

«Маршрут, сиречь путешественник: от Москвы на Казань, от Казани до Екатеринбурга и на Тюмень, на Каменогорск, на Выбернум деревню (Барнаул. — С. К.), на Избенск (Бийск. — С. К.), вверх по реке Катуни на деревню Устьюбу, во оной спросить странноприимца Петра Кириллова.

Около их пещер множество тайных и мало подале от них снеговые горы распространяются на 300 вёрст, и снег никогда на оных горах не тает. За оными горами деревня Умоменская (Уймон. — С. К.) и в ней часовня; инок схимник Иосиф. От них есть проход Китайским государством, 44 дня ходу, через Губань, потом в Опоньское государство. Там жители имеют пребывание в пределах окияна-моря, называемое Беловодие. Там жители на островах семидесяти, некоторые из них и на 500 верстах расстоянием, а малых островов исчислить невозможно…

Бог наполняет сие место…

В том месте приходящих из России принимают первым чином: крестят совершенно в три погружения и желающих там пребыть до скончания жизни…

В тамошних местах татьбы и воровства и прочих противных закону не бывает. Светского суда не имеют; управляют народы и всех людей духовным власти. Тамо древа равны с высочайшими древами. Во время зимы морозы бывают необычайные с рассединами земными. И громы с землетрясением немалые бывают. И всякие земные плоды бывают; родится виноград и сорочинское пшено. И у них злата и серебра несть числа, драгоценного камения и бисера драгого весьма много. А оные опоньцы в землю свою никого не пущают и войны ни с кем не имеют: отдалённая их страна. В Китае есть град удивительный, яко подобного ему во всей подсолнечной не наберётся».

Эта легенда о таинственном Беловодье возникла ещё до раскола, но после него обрела новый смысл. Речь ведь идёт не о доселе неизвестной — о забытой земле. И из поколения в поколение передаётся завет — найти тот край, дорога к которому позабыта — а лежит этот край в восточной земле, и бредут староверы на поиски некогда утерянного рая земного.

Там — в Уймонской долине — действительно оседали многие из русских странников, пустившихся на поиски Беловодья. Другие же шли дальше, на Восток.

Поиски — поисками, а была ещё и прапамять, хранящая знание о едином истоке, о котором стали писать и издавать книги в России и Индии в начале XX века.

К 1916 году, на который в клюевском восприятии приходится пик противостояния вербы и железа, Руси и Запада — Николай обретает тайное знание этой связи — и её воплощение в его поэтическом творчестве растянется на несколько лет. Ключевым в этом никак композиционно не организованном поэтическом цикле станет стихотворение (точнее, минипоэма) «Белая Индия».

«Сказка — алмазный узор», утерянная Всевышним, что обронил её «в Глуби Глубин», исчезла «на дне всех миров, океанов и гор» — и ни один архангел не смог отыскать её — ни у Смерти, ни у Времени, ни у Месяца, ни у Солнца, — до тех пор, пока

Земля — Саваофовых брашен кроха,
Где люди ютятся средь терний и мха,
Нашла потеряшку и в косу вплела,
И стало Безвестное — Жизнью Села.

В Белой Индии обретение селом «Безвестного» влечёт «загадок и тайн золотой приворот»… И разгадка этих тайн приводит к прозрению путей, соединяющих современность с праисторией, когда арьи (в изначальном значении — пахари) слагали вещие гимны о своей прародине, уходя чрез горы и реки на юг, сохранив и приумножив тайное знание в дебрях Индостана.

На дне всех миров, океанов и гор
Цветёт, как душа, адамантовый бор, —
Дорога к нему с Соловков на Тибет,
Чрез сердце избы, где кончается свет…

Избяной космос и Белая Индия здесь едины в своём гармоничном соитии, и сокровища мирового духа и мировой культуры под пером олонецкого странника становятся в один ряд с нерукотворной красотой северных лесов, восточных пустынь, южных ароматных чащ, красотой Русской Избы и Индийской Пагоды… Трапеза за столом родного дома несёт смысл обретения Солнца и вызывает в памяти создание богом Вишну предков из трёх лепёшек… (И как тут не вспомнить процедуру выдерживания младенца Николая в хлебной квашне?)

Сократ и Будда, Зороастр и Толстой,
Как жилы, стучатся в тележный покой.
Впусти их раздумьем — и въявь обретёшь
Ковригу Вселенной и Месячный Нож —
Нарушай ломтей, и Мирская душа
Из мякиша выйдет, крылами шурша.
Таинственный ужин разделите вы,
Лишь смерти не кличьте — печальной вдовы…

«Сократ и Будда, Зороастр и Толстой» — это соединение четырёх потоков мысли, изошедших из четырёх сакральных точек Земли — Греции, Индии, Персии и России. Всё сокровище человеческой мысли, унаследованное Землёй, исходит из этих четырёх источников, что соединяются воедино в «Белой Индии» — на Русском Севере — прародине человечества, в легендарной Гиперборее. Веды и Авеста повествуют о ней, а Эллада — духовное дитя классического Древнего Востока — унаследована русской архаикой — чрез Византию, что одарила Русь словом Христовым. И неназываемая икона Спаса Нерукотворного осеняет клюевскую Белую (северную) Индию со всеми её сокровищами.

В потёмки деревня — Христова брада,
Я в ней заблудиться готов навсегда,
В живом чернолесьи костёр разложить
И дикое сердце, как угря, варить,
Плясать на углях и себя по кускам
Зарыть под золою в поминок векам,
Чтоб Ястребу-духу досталась мета —
Как перепел алый, Христовы уста!
В них тридцать три зуба — жемчужных горы,
Язык — вертоград, железа же — юры,
Где слюнные лоси, с крестом меж рогов,
Пасутся по взгорьям иссопных лугов…
Ночная деревня — преддверие Уст…
Горбатый овин и ощеренный куст
Насельников чудных, как струны, полны…
Свершатся ль, Господь, огнепальные сны?!

Это символическое «саморасчленение» помимо всего прочего отсылает к древнеиндийскому мифу о великане Пуруше, из тела которого после жертвоприношения было создано всё мироздание: дух воплотился в луну, глаз — в солнце, уста — в богов Индру и Агни, дыхание — в ветер, пуп — в воздушное пространство, голова — в небо, ноги — в землю, ухо — в четыре стороны света… Через много лет Клод Леви-Строс откроет то, что Клюев знал изначально: «Запад, хозяин машин, обнаруживает очень элементарные познания об использовании и возможностях той высшей машины, которой является человеческое тело. Напротив, в этой области и связанной с ней области отношений между телесным и моральным Восток и Дальний Восток обогнали Запад на несколько тысячелетий…» Стихотворение «„Я здесь“, — ответило мне тело…», позже названное «Путешествие», воспроизводит путь по вселенной тела, где семь чакр, известных из учения йоги, — нервных сплетений, воздействие на которые регулирует здоровье человека, полностью соответствуют семи точкам, известным русским знахарям: сахасрара соответствует родничку, аджна — челу, вишудха — горлу, анахата — сердцу, мерударда — ярлу, манипура — животу, свадхистхана — роду. Клюевское плавание по миру тела — открытие новых материков с их собственной жизнью. В «сердце мысе» — «цветут миндаль и кипарис», на «острове Печень» — «в долинах с жёлчными лучами отары пожранных овец», живот — «плотяные Печенеги», где «населяет гребни суши крылатый яростный народ»… Словно Одиссей, пройдя опасные земли, поэт причаливает к желанному краю — роду, где зарождение нового слова и нового учения неотрывно от самого процесса оплодотворения.

Как звездотечностью пустыни
Везли семь солнц — пророка жён, —
От младшей Евы, в Месяц Скиний,
Род человеческий рождён.

Здесь Зороастр, Христос и Брама
Вспахали ниву ярых уд,
И ядра — два подземных храма
Их плуг алмазный стерегут.

(Впрочем, здесь несомненно видны и следы чтения «Авроры» великого немецкого мистика, выходца из народной среды Якова Бёме, пользовавшегося особым вниманием Клюева, который безусловно разделял ненависть немца к учёности как сугубо цеховой науке — «Я учусь у рябки, а не в Дерптах»… «Всё тело сего мира подобно человеческому телу, — вещал Бёме, — ибо в самой внешней своей окружности оно окружено звёздами или взошедшими силами природы; и в теле правят семь духов природы, а сердце природы — посреди них внутри».)

Клюевский космос сосредоточен в северной деревне, которая сама воплощает собой единый узел времён и пространств… Композиционные схемы вышитого и тканого орнамента, идентичные в Индии и на Русском Севере (богини с поднятыми вверх руками, утицы и павы, композиции из четырёх свастик, соотносящиеся с понятием «аскезы пяти огней» — стояния жреца между четырьмя кострами под лучами солнца, однородная символика плодородия на орнаментированной рубахе), были хорошо знакомы Клюеву… «В пёстрой укладке повойник и бусы / свадьбою грезят: „Годов пятьдесят / Бог насчитал, как жених черноусый / выменял нас молодухе в наряд“…» Женский повойник, также связанный с символикой плодородия, равнозначной у русов и арьев, — не только память о матери и свидетельство некогда бывшего достатка в доме (за повойник отдавали две дойные коровы) — но и наглядное свидетельство той незримой нити, что пронизывает все стихи Клюева ближайших пяти-шести лет: