Борис Рохлин - У стен Малапаги

• Название: У стен Малапаги
• Автор: Борис Рохлин
• Издательство: Журнал «Звезда»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7439-0142-5

Борис Борисович Рохлин родился 22 января 1942 г. в башкирском селе Караидель. В этот день его отец погиб на фронте. Вернувшись с матерью из эвакуации, большую часть жизни провел в Ленинграде, окончил шведское отделение филологического факультета ЛГУ. Последние годы живет в Берлине. Его проза и эссеистика печатались в ленинградском самиздате: журналах «Обводный канал», «Часы» и др., а также в «Гранях», «Литературном Европейце», «Звезде». Борис Рохлин — автор книги «Превратные рассказы» (СПб., 1995).

---

Вся жизнь прошла под знаком этой записки, этой невстречи, этих непроводов. Несостоявшееся расставание обрекло на пожизненное прощание.

Лёгкие шаги. Они скользят по траве, проходят под липами. Минуют старые тополя, акации и кусты сирени… вот сейчас, ещё, ещё, один только шаг, и я увижу его таким, как всегда.

Таджикистан, Бишкентская долина, овцы, маки, тишина, спирт в полиэтиленовой канистре, — антропология с прагматической точки зрения, — поэты, костюмы, портшезы. Похождения тени.

Больница, — рака святителя нектария, пьянеешь от одного имени, вспомнил не к месту, — морг, вид на парк, прогуливаются мужчины, женщины, нет, ищут, близких, родственников, друзей, знакомых, уже бывших, да мало ли кого. Напрасно. Не опознаются, все одинаковы, похожи. Кому-то повезло, нашёл, на бетонном полу в коридоре. Лишь слышы на скамеечке сердечные вздыхания, сидит, мается, нежное словечко ищет.

А путешествия из дома в дом, из замка в замок, из гостей в гости, от центра к окраинам, я пью за разорённый дом, за злую жизнь мою. Вы играете в шахматы? С соседом играю. А муж есть? Есть. Не ревнует? Он в шахматы не играет. А любимый дебют какой? Да какой? Обыкновенный. И я была как все, и хуже всех была, красное и чёрное, домби и сын, обломов и дон кихот, одиссея капитана блада, бляда, мариетта. И за тебя я пью, за ложь, мертвечину, холод, безглазье, безгубье, безголосье, бездорожье, бесприютность, бездомность. И я такой же мелкий бес… не то передонов, не то петенька верховенский.

Диковатость бэлы печориной, предвечная открытость маленьким радостям. Старость и смерть. Неважно. Очарованная италией хэлин мэрил, преданность гершвина. Хожу, хожу, на цветы гляжу, а милой не найду. Ой, не прячь, сирень, сирень, любовь мне целовать, и огненность целую. Ой, оставь, оставь, укроемся в саду, с тобой вдвоём. Удивлённый голос тенора: что ты бродишь всю ночь одиноко, что ты девушкам спать не даёшь? И тоня по-прежнему живёт согласно прописке. А милый не то любит, не то нет.

Да что же, значит, мы в таком месте, откуда отступил Господь? А много ты видел мест, где Господь чувствовал бы себя уютно? Ля боэми, ля боэми… Неувядаемый, несравненный шарль.

Полубратья, полусёстры, полу… Единственное, что она сказала мне незадолго до смерти, что она уносит с собой… недоговорила, недосказала. А что можно унести? Шум льющейся воды, вечернее омовение, ожидание, сердечную боль, сцену, картинку с домашней выставки? Мы славно гуляли на празднике вашем. У йомфру Андерсен, в подворотне направо, можно приобрести самый лучший саван.

Дома прибрано, тихо, домашние ждут. Хорошо! Главное, счастье продолжается, неприметно, неслышно. Счастье — оно такое — всегда приглушённо, под сурдинку. Оттого и называется счастьем. Протокол о намерениях. Статьи соблюдаются по мере возможности. Пускай мой чёлн уносится течением, пока его не опрокинет вал. У всех свой вкус, в поэзии, прозе, невольной случке. Увечье в разуме вещей есть, конечно. А… природа сотворила нас! Ну что ж, начнём пьесу, зритель. Мужички и бабёнки готовы, они же актёры. Неугомонные дети природы. Это и есть у стен Малапаги. Актёры отпили и откушали. Сбор полный.

Пора наконец приступить к метафизике нравов, к метафизическим началам учения о добродетели, к философии зоологии, к разгрому русскими войсками Пруссии, к подушной подати, к восемнадцатому брюмеру Луи Бонапарта, Вестминстерским статутам, к наивной и сентиментальной поэзии, к учёным земледельцам древней Италии, к вопросам марксизма-ленинизма и как закалялась сталь. Не думайте, что это всё. Остаётся ещё множество других вопросов, как то: племянник Рамо, история Индий, городок в табакерке, бедный друг, истомил тебя путь и всегда, постоянно, настойчиво, смело, безоглядно, сопротивляясь и продираясь сквозь непонимание, неприятие и даже формальный отказ, езда во остров любви.

Всё смешалось в призрачном доме из букв и знаков препинания: бабушки и дедушки, они же бывшие, вышедшие из употребления девушки и юноши, говорливые дяди и летающие тёти, возлюбленные и жёны, любовницы и привокзально-трамвайные незнакомки. Давно никого нет. Кладбища, надгробия, братские могилы. Да и те, сохранились ли? Бредём без цели, без направления. Куда ветер дует. А дует он в одну сторону, в сторону морга, прозекторской, крематория, шелестящего дола…

И никаких сантиментов. Какая разница? Государь или милостивый государь. Сударь, в общем. Какие там Греи с озёрными мечтателями в придачу. А ведь неплохо. Сельская тишина, уединение, увядание, колокольчик, оповещающий о возвращении стада, краса полуотцветшия природы, запах осыпавшегося листа, темнеет быстро, ни фонарей, ни прожекторов, ни вышек, блеклая луна, просвечивающая от худобы, сеет свой свет, незаметно, бесшумною. Трогательно, сентиментально, что-то напоминает, чем-то отдаёт, хватает за душу, за руки, за горло. Но увы, неверно, да и недоступно. Места ещё сохранились, но ты не тот.

Настоящий день давно позади. И был ли он? И то, что кажется солнцем, всего-навсего вечерняя звезда. Поздно. Всегда поздно. Славянка тихая, сколь ток приятен твой. Дон Кихот поднял стакан тридцать третьего портвейна. На солнце вино, — утверждают, что портвейн не вино, — засветилось, стало прозрачным, гранёный стакан воссиял добродушно и соблазнительно; и легко пролилось сквозь водовод глотки в утробу желудка. И счастливая плоть приняла его. Выпили за ток любезной той, отсутствующей. За вечный ток, струящийся в алкающем организме двуногих. Закусили. Плавленым сырком и круглым, самым круглым из всех, хлебом.

Окружающая местность невесома и тиха. Бабье лето, позднее лето, ранняя осень. В Царскосельских парках, Екатерининских, Александровских, Баболовских.

Руины под готику, Фёдоровский городок, дворцы-игрушки, дворцы-табакерки, городок в табакерке, портвейное вино алабашлы, и она настанет в паутинках, ты не торопи её, а жди, в маленьких приметах и грустинках, — третья бутылка была выпита, — простеньких, не то чтобы до слёз. От гриппа хорош херес напополам с портвейном. От любви тоже. Третья оказалась не последней, рано ещё нам идти в более опрятном направлении. Воистину, портвейна чем больше, тем лучше. Поиски истины, смысла, вымышленного царства, страны, райских кущ и рощ с проточной водой, любви обетованной. Поиски. Умрём-с, конечно, эка невидаль. Но при чём тут «не пьём-с»? Настроим сердце на нежные чувства. Почему нет? Чем мы хуже других? Выпьем — и настроим. Настройка роялей, мандалин, балалаек, гитар, подгонка гробов, могил, траурных кортежей, сердца, почек, печени, вен, сосудов, толстой и тонкой, мочевого, желудка и пр. Я наконец имею право приветствовать людей мне неизвестных…

Я вижу женщину, поднимающуюся по лестнице со стремянкой в руках. Вот она останавливается на площадке, ставит стремянку, поднимается по ней, снимает с рук кольца, аккуратно кладёт на подоконник, рассудительно, здраво, без спешки, куда торопиться, впереди вечность. Со стремянки переходит на подоконник, открывает окно и… холодная, промозглая даль поздней осени принимает её. Ничто не тронулось, не вскрикнуло, сырые листья устилали тротуар, в безветренном уснувшем воздухе мелкий, редкий дождь падал на землю, деревья и крыши домов по идеальной прямой, незаметно, беззвучно. И правда, если нет счастья, надо пить чай, и лучше с лимоном. Хотя, когда больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство — съесть обезьяну.

Только где её возьмёшь.

Чтобы не питать иллюзий. Не надо питать иллюзий. Питайтесь более здоровой пищей. Не утрируйте действительность. Не занимайтесь тем, чего нет. Рассвело, было холодно и ветренно, стал виден грязновато-лиловый песок пляжа. Кое-где вдоль границы, кромки, края воды, она же водная гладь, — белеет парус одинокий в тумане моря голубом, залив, маркизова лужа, главное, не забыть школьную программу, вот и хорошо, что не забыли, выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, пятьдесят восьмая статья, сто пятьдесят восемь прошло, а всё то же, выходишь, туман, путь, пустыня внемлет Богу, звёзды говорят со звёздами, — росла мелкая редкая сосна. Отяжелевше от сырости облака грузно повисли на крышах и шпилях приморского городка. Отсырели скамейки, кабинки для переодевания, для смены влажного на сухое, берег, песок, свод небес, штаны, плащ, обувь сорок второго размера. Море ревело, ошалев от страха. Всё смешно в этой жизни, — подумалось ему, — отсырело, проржавело, моль ест и ржа точит. Небесный шатёр был похож на выеденный арбуз. Нет ничего смешнее, чем жить и надеяться. Поэтому надейтесь, пока живы. Лучше всё равно ничего не придумаете.

На рисунках детей в возрасте шести-семи лет Красная Шапочка похожа не то на арабского шейха, не то на китайского мандарина, а бедный, всеми покинутый волк на большого доброго кота.

Ах, уж эти мужчины! Несчастная любовь, неверность. Боже мой, что такое неверность? Не более чем верность принципам. А что может быть более важным в жизни, что? Да, так у них это на всю жизнь. Нет, у нас не так. Я хочу сказать: то ли мы — женщины! У мужчин всегда одно и то же, было, не было, что, где, с кем? Скучно. И что значит было? Это значит, что ничего не было. Сами подумайте! Что здесь такого, чтоб помнить? Не хватит ему, что ли?