Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

• Название: Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
• Автор: Мигель Унамуно
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".

В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.

Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.

Вступительная статья Г. Степанова.

Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.

---

— Каким образом?

— Он вел себя со мной как последняя скотина. Видит бог, я хотела одного — жить, как жила моя мать, а она была святой женщиной. Она даже заболела, бедняжка, когда узнала о наших семейных неладах. — При этих словах у Кончи на глаза навернулись слезы. — Однако мой муж сделал все, чтобы сбить меня с пути истинного. Повторяю тебе: я была бы рада жить тихо и спокойно, как живут многие замужние женщины. Но в моего мужа словно бес вселился. Его охватило какое-то странное безумие.

— Безумие? В чем оно выражалось?

— В стремлении унижать меня, развращать, мучить. Когда мы поженились, он был, как все, — нежный, обходительный муж. У нас родилась дочь, потом сын. Когда я носила мальчика, муж на глазах начал меняться: то и дело приходил в плохое настроение, стал завистливым и злопамятным. Он мне наговорил такого, что я пришла в отчаяние и решила вытравить плод. К счастью, мои попытки не увенчались успехом. После родов муж увез меня в Париж. «Пора бросить эту глупую, нудную, добропорядочную жизнь», — твердил он мне, окружая себя гнусными и развращенными людьми. Несколько раз он как бы случайно заводил меня в роскошные дома терпимости, где обнаженные мужчины и женщины изображали живые картины.

— Какая скотина! Животное!

— Я и сейчас не понимаю поведения мужа, не знаю, почему он так поступал: то ли не отдавал себе отчета в том, что делает, то ли просто свихнулся. Он бездельничал, скучал, лез на стену и, наконец, видимо, решил, что единственный выход из положения состоит в том, чтобы самому стать пошляком и меня сделать такой же и довести до исступления.

— И ты не питаешь ненависти к этому негодяю?

— Нет. Скорее — жалость.

Хайме напрасно убеждал ее в том, что такого ничтожного человека не следует жалеть. Конча была из тех женщин, которые не умеют ненавидеть. Оправдывать же себя у нее были все основания: да, она любила развлечения и легкую жизнь, но никогда не сошла бы со стези добродетели, если бы ее не толкнули на это.

Заключая разговор, Тьерри сказал:

— Ты не любишь меня так, как я тебя. Моя любовь слепа и безумна. Я думаю только о тебе одной.

Тьерри по характеру был человеком властным, но подчинить себе Кончу ему не удавалось — она была слишком гибка, слишком независима. Хайме мечтал стать полновластным хозяином ее жизни, но на это у него не было ни прав, ни сил.

XLV

Было просто непостижимо, каким образом маркизу де Вильякаррильо, столь заурядному и безобидному на вид, могла прийти в голову сатанинская идея развратить свою собственную жену, о чем говорила Конча. На распутника он ничем не был похож. В своем кругу он слыл человеком веселым, остроумным и оригинальным. Он когда-то учился во Франции и в молодости прожил некоторое время в Англии.

Конча мирилась с беспутством мужа, считая брак свершившимся фактом, восставать против которого бессмысленно. Даже если бы развод был разрешен, она, вероятно, не потребовала бы его.

С тех пор как Вильякаррильо фактически расстался с женой, он разговаривал с нею шутливо-непринужденным тоном, как с доброй приятельницей. Она же не принимала мужа всерьез и внимательно слушала его только тогда, когда речь заходила о денежных делах.

Снедаемый ревнивыми подозрениями, Хайме часто, особенно по вечерам, бродил по улице, где жила Конча.

— Джимми взбрело в голову изображать из себя ночного сторожа, — шутливо говорила она своей подруге маркизе де Агиляр.

— Ах, бедняжка! — восклицала та в ответ. — Ты совсем свела его с ума.

— Нет, я тут ни при чем. Это он сам готов потерять голову.

— Что с него возьмешь! Он же влюблен.

Наступила зима, и Конча Вильякаррильо с мужем, как обычно, уехала в свое андалусское именье. Хайме пал духом и совершенно потерялся. Подавленность перемежалась у него с приступами ярости. Конча часто писала ему, он отвечал длинными письмами, жалуясь на свою судьбу и уверяя, что не может жить без возлюбленной, что ему нужно видеть ее. Сочиняя свои послания, он весь отдавался сентиментальному красноречию, неистовому и необдуманному.

Почерк Кончи выдавал ее истинно женскую натуру: строки, кое-где расцвеченные милыми орфографическими ошибками, были словно нацарапаны мушиной лапкой. Писать она не любила, письмо старалась сделать покороче и неизменно заканчивала словами: «Меня зовут. Сейчас отправляется почта, так что продолжать нет времени. До свидания!»

Хайме не раз приходила мысль порвать с Кончей, но это были лишь бесплодные рассуждения. Как только он понял, что она жаждет разрыва еще больше, чем он, в нем поднялась настоящая буря: он умирал от бешенства и ревности. Нет, он ни за что на свете не согласится расстаться с ней, а если ему станут угрожать этим, выкинет что-нибудь безрассудное.

Наступил момент, когда узы любви, прежде невесомые и радостные, словно свитые из цветов, превратились для обоих в тяжелые цепи, в тягостные и мучительные оковы. Хотя никто из двоих еще не решался заговорить об этом хладнокровно и без обиняков, вопрос уже сводился к одному: кто первым порвет сложившиеся отношения и вновь станет свободным. Конча была готова к этому и с величайшей легкостью порвала бы связывавшие их нити; Тьерри же, напротив, все сильнее цеплялся за них и все больше погружался в бездну отчаяния, подозрений и бессильной ярости. Теперь уже не осталось никаких цветов: подобные чувства порождали лишь горькие, насмешливые и язвительные упреки.

Настало время, когда связь двух людей превратилась в источник постоянных терзаний и мук для них обоих. Конча считала, что жизнь ее должна протекать в свете и в кругу друзей и родных, Тьерри же строил свою жизнь, руководствуясь лишь любовными иллюзиями и индивидуализмом, который становился все более гипертрофированным и нетерпимым. Конча считала, что все мужчины одержимы животным и циничным эгоизмом, но прощала им это; однако сентиментальное упрямство Тьерри, которое изрядно досаждало и мешало им обоим, не суля никому из них пользы, казалось ей совершенно нелепым.

XLVI

Как-то раз Хайме встретил на улице одного своего нью-йоркского знакомого, служившего в былые времена в каком-то городке на Кубе и обвиненного в растрате. Этот грузный, приземистый астуриец с сильно загорелым лицом цвета айвового мармелада, с золотыми зубами и черными усами, кончики которых завивались почти до глаз, был человек со странностями. Звали его Хасинто Паласио дель Кампо, и он воображал, что в Испании ни у кого нет имени и фамилии прекраснее.

— Хасинто — это гиацинт, цветок, — всерьез заявлял он. — Паласио — значит, дворец, шедевр архитектуры; кампо — поле, сама природа, поэзия. Можно ли придумать что-либо более возвышенное?

Дон Хасинто Паласио дель Кампо жаждал отмщения. Ему не давало покоя и постоянно мучило обвинение в растрате, запятнавшее его звучную ботанико-архитектурно-поэтическую фамилию. В Испании его никто не знал, о его позоре никому не было известно, однако он, видимо, чувствовал настоятельную необходимость рассказывать о предъявленном ему обвинении, объясняться, оправдываться. Только это всерьез и интересовало его. Человек с деньгами, возможно, казенными, он мечтал истратить по меньшей мере тысяч пятнадцать — двадцать дуро на приобретение собственной ежедневной или еженедельной газеты, где он мог бы изложить свои претензии и доказать свою правоту перед лицом всей Испании. Таким способом Хасинто надеялся объяснить, что произошло в кубинском городке, где он служил чиновником, доказать свою правоту и опубликовать оправдательные документы.

Тьерри попытался убедить его в том, что о таких малопохвальных и никому не известных вещах разумнее просто молчать. У гиацинта, дворца и поля гораздо больше шансов остаться незапятнанными, если их не будут связывать с административными неурядицами на далеком тропическом острове.

— Ну, что ж, — сказал дон Хасинто. — Возможно, вы правы, но давайте все-таки откроем свою газету, и вы станете ее редактором.

— Ладно, договорились. Я согласен.

— И помните, дружище Тьерри: я заплачу вам столько, сколько вы запросите.

— Не возражаю. Перед таким аргументом ad hominem[69]трудно устоять.

Тьерри нуждался в деньгах. Он обдумал идею Хасинто и предложил ему на выбор несколько названий будущей газеты, в том числе «Молот», «Санчо Панса», «Дубинка» и «Шут». Дон Хасинто выбрал последнее. Сеньор Паласио хотел поставить дело на серьезную деловую основу и намеревался положить сотрудникам и главному редактору относительно высокое жалованье. Он распорядился подготовить для нового еженедельника проспект и смету и вскоре сиял для редакции целый этаж в доме на улице Хакометресо.

XLVII

Дом, где сняли помещение для редакции, представлял собой здание истинно мадридского типа. Входили в него через узкий и темный, словно туннель, подъезд, соединявшийся с сырым и мрачным зданием. Наверх вела грязная лестница с истертыми деревянными ступеньками и некрашеными перилами с одной стороны. Редакция и дирекция размещались в нескольких плохо освещенных комнатах второго этажа. Обои на стенах вздулись и были покрыты сальными пятнами. Прежде в этом доме размещался дешевый пансион. В кухне с грязным окном во двор находилась неисправная, зловонная уборная. Из крана в разбитую раковину капала вода, и на полу всегда было сыро. На верхних этажах помещались дом свиданий, дамская парикмахерская и кабинет венеролога. На балконе парикмахерской красовалась женская голова из папье-маше, а над окном врача висела вывеска, как бы служившая знаменем всему этому мерзкому зданию. На ней крупными буквами было выведено «Тайна гарантируется».