Владимир Бондаренко - Бродский: Русский поэт

• Название: Бродский: Русский поэт
• Автор: Владимир Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-235-03802-8

Жизнь и творчество выдающегося поэта, нобелевского лауреата Иосифа Бродского вызывают большой интерес не только в России, но и в других странах. Ежегодно выходят новые книги, посвященные ему, — от фундаментальных научных штудий до легковесных и не слишком достоверных мемуаров. На этом фоне известный критик и историк литературы Владимир Бондаренко сумел написать неожиданную и спорную биографию Бродского, высветив в ней моменты, которые многие не замечают или не хотят замечать. В этой книге поэт, часто изображаемый космополитом и оторванным от жизни эстетом, предстает как наследник не только великой русской культуры, но и советской цивилизации, как человек, неразрывно связанный с Россией и ее народом.

знак информационной продукции 16+

---

С детства он был погружен в восточный мир. Его отец, Александр Иванович Бродский, военный фотокорреспондент, после окончания войны с Германией был направлен на несколько лет на службу в Китай, откуда позже привез немало удивительных для ребенка вещей. Бродский пишет в очерке «Полторы комнаты»: «Хотя его прикомандировали к флоту, война началась для него в 1940 году в Финляндии, а закончилась в 1948 году в Китае, куда он был послан с группой военных советников содействовать притязаниям Мао и откуда прибыли те фарфоровые рыбаки под мухой и сервизы, что мать хотела подарить мне, когда я женюсь». С самого детства и до последних дней его сопровождала китайская джонка — бронзовая модель парусного судна. Она и сейчас украшает мемориальный кабинет Бродского в Фонтанном доме, а вскоре должна переехать в музей поэта, создаваемый в доме Мурузи. С Китаем связан и знаменитый чемодан, с которым поэт уехал из Советского Союза. Сидящим на этом чемодане в аэропорту Пулково в день отъезда 4 июня 1972 года его сфотографировал Михаил Мильчик.

Китайские трофеи сопровождали всю молодость молодого Иосифа, в чем он признается и в своих заметках: «В каких бы там военных играх в Китае он ни был замешан, наша маленькая кладовка, наши буфеты и стены сильно выгадали от этого. Все предметы искусства, их украсившие, были китайского происхождения: рисунки тушью, мечи самураев, небольшие шелковые экраны. Подвыпившие рыбаки остались последними от оживленного многолюдья фарфоровых фигурок, куколок и пингвинов в шляпах, которые исчезали постепенно — жертвы неловких жестов или необходимости подарков ко дню рождения разным родственникам. От мечей тоже пришлось отказаться в пользу государственной коллекции как от потенциального оружия, хранение которого рядовым гражданам было запрещено. Подумать только! — разумная предусмотрительность — ввиду последующих милицейских вторжений, навлеченных мной на полторы комнаты. Что касается фарфоровых сервизов, потрясающе изысканных на мой неискушенный взгляд, — мать и слышать не хотела о том, чтобы хоть одно изящное блюдечко украсило наш стол. „Они не для растяп, — терпеливо объясняла она нам, — а вы растяпы. Вы очень неуклюжие растяпы“…»

Для маленького Иосифа день возвращения отца из Китая запомнился на всю жизнь: «Я помню темный, промозглый ноябрьский вечер 1948 года… В тот вечер отец вернулся из Китая. Помню звонок в дверь и как мы с матерью бросаемся к выходу на тускло освещенную лестничную клетку, вдруг потемневшую от морских кителей: отец, его друг капитан Ф. М. и с ними несколько военных, вносящих в коридор три огромных деревянных ящика с китайским уловом, разукрашенных с боков гигантскими, похожими на осьминогов иероглифами. Затем мы с капитаном Ф. М. сидим за столом и, пока отец распаковывает ящики, мать, в желто-розовом крепдешиновом платье, на высоких каблуках, всплескивает руками… и капитан Ф. М., высокий и стройный, в незастегнутом темно-синем кителе, наливает себе из графина рюмочку, подмигивая мне, как взрослому. Ремни с якорями на пряжках и парабеллумы в кобурах лежат на подоконнике, мать ахает при виде кимоно…»

Тогда, наверное, и зародилась у Бродского его тайная любовь к Востоку. Тайная любовь к морю и морским путешествиям. Тайная любовь к военным. Тайная любовь к державности. С перебором, конечно, но им сказано: «За вычетом литературы… и, возможно, архитектуры своей бывшей столицы, единственное, чем может гордиться Россия, это историей отечественного флота».

Кстати, Китаю обязан Иосиф Бродский в какой-то мере и своим писательством — пишущая машинка с русской клавиатурой, на которой он набивал первые стихи, тоже была привезена отцом с Востока. Очевидно, она принадлежала кому-то из выехавших или вывезенных русских эмигрантов. Может быть, Арсению Несмелову? Или Валерию Перелешину?

Не буду преувеличивать значение случайных упоминаний о тех или иных китайских безделушках в поэзии Бродского, стихотворений о героях полуострова Ханко, обращений к Будде. В его многомерном пространстве точно так же можно найти упоминания о Мексике или об экзотической Африке. Констатируем, что такие упоминания есть, и пусть текстологи скрупулезно подсчитают все упоминания Китая, к примеру, в стихотворении, посвященном Марине Басмановой:

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно…

Кимоно, китайские ширмы, веера, фарфоровые статуэтки есть во всей русской поэзии XX века, от Гумилева до Вертинского, от Блока до Юрия Кузнецова. Но лишь у Бродского вдруг в 1977 году появляются изумительные, проникновенные, лирические и исповедальные, исторические и философские «Письма династии Минь». Я бы издал их с подробнейшими комментариями, с иллюстрациями китайских художников эпохи Мин отдельной книжкой. Хотя Бродский не раз перед чтением «Писем династии Минь» объяснял слушателям, что стихи не имеют отношения к китайским реалиям и в них на самом деле чрезвычайно много личного, в то же время этот цикл демонстрирует прекрасное знание поэтом китайской культуры. Можно сказать, что поэт воспользовался языком китайской эстетики для собственных, далеких от Китая нужд, и воспользовался виртуозно. Историки и филологи обычно пишут о династии Мин без мягкого знака, но это всего лишь особенности личного восприятия, которые никак не говорят о незнании Бродским китайской истории. Поэт говорил слушателям: «Единственное, что нужно знать для лучшего понимания этого стихотворения, это то, что династия Минь (правившая в 1368–1644 годах. — В. Б.) — это одна из самых жестоких династий в истории Китая». Вот с этим я бы поспорил. Скорее, при всей традиционной жесткости китайских властителей, эпоха Мин характеризуется расцветом культуры и прежде всего поэзии. Да и в стихах Бродского мы не видим какой-то изощренной жестокости эпохи. Как полагают специалисты, стихи написаны поэтом в традиционном древнекитайском жанре «цы». Это само по себе крайне интересно — вряд ли многие поэты круга Бродского догадывались о существовании этого жанра. Согласно законам «цы», поэт пишет от имени женщины, чаще всего какой-нибудь знаменитой фаворитки двора, которая находится в разлуке со своим влиятельным любовником и выражает свои чувства в песне-плаче. Откуда он мог узнать такие подробности?

Думаю, интерес к китайской поэзии у Бродского возник еще в ранние питерские годы под влиянием его давнего друга, прекрасного востоковеда Бориса Вахтина — сына писательницы Веры Пановой. Он и уговорил поэта впервые попробовать себя в переводах с китайского. Вспоминает их общая знакомая, синолог Татьяна Аист: «Борис Вахтин, востоковед, предлагает Иосифу сочинить перевод китайского любовного стихотворения по подстрочнику. Иосиф слушает подстрочник, несколько минут молчит, потом разражается невероятно длинными поющими строками. Суть и стиль такого перевода с китайского на русский поражают Вахтина до необыкновения. „Иосиф, так никто и никогда не переводил. До тебя все старались делать русские строчки очень короткими, потому что слова китайского языка русским ухом воспринимаются как необычайно короткие. Но вместе с тем, содержание одного иероглифа гораздо больше, чем содержание одного русского слова. Это различие между смысловой емкостью одного иероглифа и одного русского слова всегда было одной из самых мучительных проблем в переводе, а ты вот так разрешил… Запустил свою длиннющую классическую строку, да и дело с концом…“ Борис возвращается к разговору о переводах с китайского через год. „Слушай, — говорит он Бродскому, — ну сделай ты хоть несколько переводов. Если не сделаешь, все будут думать, что китайские стихи похожи на то, что Эйдлин о них придумал — без музыки, без рифмы, без метра, без ничего, по существу, один только голый подстрочник“…»

Без влияния Вахтина, без понимания специфики китайской поэзии с «Письмами династии Минь» ничего бы не вышло. Получилась бы некая северянинская экзотика, что для Бродского было чуждо. Вахтинские разговоры совмещались в его сознании с детскими мечтаниями о путешествиях на Восток, которые придумывались в игре с джонкой, доставшейся от отца, или при разглядывании китайских гравюр. Конечно, были еще беседы с Анной Ахматовой, непревзойденной переводчицей корейской поэзии, вспоминались и гумилевское «Путешествие в Китай» и «Фарфоровый павильон», и соловьевская книга «Россия и Китай». Тогда же, в тот же питерский период, Иосиф Бродский создал вольные переводы нескольких китайских поэтов.

Весна, я не хочу вставать и, птичьи метры
в постели слушая, я долго вспоминал,
как прошлой ночью ветер бушевал,
И лепестки оплакивал, упавшие от ветра.

Это уже было соединение привычной длинной строфы Бродского с китайской саморазвивающейся строфой. Бродский легко и непринужденно отменил все штампованные короткие строфы официальных переводчиков и предложил свой стиль.