Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

• Название: Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли
• Автор: Вольдемар Балязин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-7632-0284-8

О жизни прославленного российского военачальника М. Б. Барклая-де-Толли рассказывает роман известного писателя-историка Вольдемара Балязина.

---

Но опытнейший царедворец Волконский тут же почувствовал это и сказал:

— Не скрою, Михаил Богданович, я двойственно отношусь к Наполеону. Как бывший санкюлот он мне ненавистен, но я не могу не признать, что Наполеон — величайший полководец во всей истории, и потому говорю: бог Марс. — Чуть помолчав, Волконский добавил: — Довольно с нас того легкомыслия и зазнайства, которые проявили мы к «Бонапартишке» и кои тут же обернулись для нас Аустерлицем и Фридландом.

«Прейсиш-Эйлау он пропустил, — подумал Барклай. — Интересно, случайно или умышленно, чтоб не напоминать мне о моем ранении?»

А Волконский, кажется поняв и это, сказал:

— Многие из нас знают о Наполеоне лишь кое-что — кто по слухам и рассказам о нем, кто — по собственным впечатлениям. Я же имел честь наблюдать его вблизи десятки раз, а кроме того, с любопытством и даже с ненасытностью собирал все, что только можно, чтобы понять его загадку, его, как я уже сказал, великий феномен. И потому даже сведения о его детстве и юности были предметом моего внимания.

— Охотно разделяю, князь, такой подход к изучению человека, ибо истоки и основы нашего характера находятся в детстве и даже во младенчестве, — ответил Барклай.

— Ну что ж, — улыбнулся Волконский, — коль так, то и позвольте мне начать со дня его рождения.

— Мне довелось слышать, — начал свой рассказ Волконский, — что 15 августа 1769 года мать Наполеона, Летиция Бонапарт, находясь накануне родов, пошла в церковь, но, почувствовав схватки, поспешила домой. Едва переступив порог, она упала на ковер и родила будущего императора Франции. Утверждают, что на этом ковре были изображены герои «Илиады» — Гектор и Ахилл, легендарные воины-полубоги, и мальчик появился на свет между ними, точнее, между их изображениями на ковре.

Отцом младенца был корсиканский стряпчий — Карло Буонапарте, которого, впрочем, теперь представляют потомком тосканских нобилей, бежавших еще в четырнадцатом столетии на Корсику из-за политических распрей.

Я спрашивал знающих людей, так ли это, и мне говорили, что отец Бонапарта действительно происходил из аристократического рода, занесенного в Золотую Тревизскую книгу, что гербы рода Бонапартов сохранились на стенах нескольких домов Флоренции, однако, когда спросили однажды о том самого Наполеона, он будто бы ответил: «Мне говорили разное, доказывали, что моими предками были и Юлий Цезарь, и императоры Византии, и несчастный брат-близнец Людовика XIV, известный под прозвищем Железная Маска, но я скажу вам, что моя родословная начинается с апреля девяносто шестого года, когда я впервые разбил австрийцев при Монтенотте».

— Для него это предпочтительнее, — заметил Барклай, — потому что с этого же дня ведут свою родословную и многие его комбатанты, которые еще и сегодня служат в его Старой гвардии, и в Молодой, и во многих полках Великой армии.

— Совершенно с вами согласен, Михаил Богданович, — тут же отозвался князь, — тем более что мать императора — простая корсиканская крестьянка, впрочем, как утверждают, необычайно волевая, трудолюбивая и чадолюбивая. И конечно же солдатам его армии такая мать их главнокомандующего куда больше по душе, чем, например, его жена — дочь австрийского императора и племянница казненной французской королевы.

— Не только солдатам, но и маршалам, князь, — продолжил мысль собеседника Барклай.

Оба они знали, о чем идет речь, ибо Ней был сыном бочара, Ланн — сыном конюха, Мюрат — трактирным половым, Лефевр — крестьянином-землепашцем, Бессьер — морским пехотинцем, а ведь все они были лучшими его командирами, за которыми солдаты шли в любое пекло без страха и сомнения.

Все они стали пэрами Франции, получив свои титулы за победы, одержанные над полководцами всех стран, с которыми сражались, именовались отныне князьями, герцогами и принцами Ауэрштедтскими, Экмюльскими, Данцигскими, Ваграмскими, Невшательскими и прочая, сочетая с титулами прозвища «огнедышащих» и «железных», «героических» и «храбрейших». Но выше их всех стоял «маленький капрал» — император Наполеон, идол солдат и мозг и душа Великой армии.

— И продолжением того, о чем говорил я только что, — сказал Волконский, — является его феномен императора-солдата, который в любой момент может появиться в мундире рядового и будет переправляться через реку в одной лодке с егерями и устанавливать на позиции орудия вместе с канонирами.

Для Наполеона рядовые, унтер-офицеры и офицеры, генералы и маршалы — родные дети и, стало быть, между собою — родные братья: старшие, средние и младшие, однако же, как большинство из них считает, совершенно равноправные в глазах своего отца — солдата и императора.

Я поражался тому, сколь неутомим Наполеон накануне сражения. Он встает раньше всех и не успокаивается до тех пор, пока не обойдет и не осмотрит все — ручьи и овражки, мосты и просеки, ложбины и болотца, дома и сараи, холмики и лощины, тропы и дорожки — словом, все, что называем мы позициями, будь то любимые его позиции — артиллерийские — или же исходные и запасные, промежуточные и отсечные, передовые и ложные.

И, переварив все это у себя в голове, намечает он план предстоящего сражения, любое из которых до сих пор он всегда доводил до победного конца.

Как сие ни прискорбно, однако же нет в мире полководца, способного одолеть его на поле брани, тем более что Великая армия воистину есть сильнейшая из всех.

— Почему же? — неожиданно резко спросил Барклай.

— Да потому хотя бы, Михаил Богданович, что нет пока иных примеров, — ответил Волконский.

— А Эйлау? — возразил Барклай.

— Мне неудобно оспаривать итоги боя при Эйлау, ибо я не был там, а вы — были и потому лучше меня можете судить о том, — уклончиво ответил Волконский.

— Ну а майская неудача Наполеона на Дунае, когда он едва не был разбит? — спросил Барклай, имея в виду совсем недавние события прошлого, 1809 года, во время которых австрийская армия выказала исключительное упорство и храбрость, когда в бою был убит маршал Ланн и французы оказались на волосок от поражения.

— И все же, Михаил Богданович, в конце концов австрийцы были побиты и сдали свою столицу, — настаивал князь.

— Да, в конце концов сдали столицу, — вынужден был согласиться Барклай, ибо тогда сдача столицы считалась неопровержимым аргументом в военном споре, тем более что вслед за тем была подписана и капитуляция, облаченная в форму мирного договора.

— И значит, Великая армия, как я и говорил, есть сильнейшая из всех, — поставил точку в затянувшемся споре Волконский.

Однако же его собеседник был не из тех, кто легко сдавал позиции даже в словесной баталии.

— Простите мне, князь, что вопреки логике и противно здравому смыслу, возражу вам, что это не так. Как военный министр России, я не имею права на то, чтоб соглашаться с подобным заключением. Я благодарю вас за то, о чем вы рассказали мне, но вижу свою задачу в том, чтобы практикой опровергнуть ваш вывод.

— Михаил Богданович, — проговорил Волконский, смутившись, — уверяю вас, что не будет в задуманном вами великом деле сокрушения нового Аттилы соратника более ревностного и преданного, чем я. И позвольте мне в следующий раз рассказать и о том, что представляет, по моим наблюдениям, их армия. — И здесь Барклай отметил, что князь впервые не сказал «Великая армия», назвав воинство Наполеона просто «их армия», — а также и о том, каковы механизмы управления ею императором и его главным штабом.

Они поднялись одновременно, и хотя Барклай внешне столь же любезно проводил князя до дверей, как и встретил его, все же оба они поняли, что совершеннейшего единомыслия и, паче того, единодушия между ними нет.

Две последующие встречи с Волконским были посвящены тем вопросам, которые они и условились обсудить: Великая армия и Главный штаб.

Когда Волконский приехал для того, чтобы высказать свои соображения о наполеоновской армии, все было вроде так же, как и накануне, — да не все. И хотя Барклай встретил его так же приветливо, как и в первый раз, но князь не стал входить в кабинет первым, а когда вошел, то сел не к столику у окна, за которым велись беседы дружеские и доверительные, а к огромному письменному столу министра, где Барклай выслушивал доклады своих генералов и соподчиненных ему чиновников из других ведомств.

Волконский начал беседу с того, что сразу же определил круг проблем, предлагаемых им на обсуждение, оговорившись, что не станет злоупотреблять цифрами, которые, как он знает, известны и ему и военному министру часто из одних и тех же источников, а выскажет главным образом свое мнение по вопросам концептуальным.

— Извольте, князь, — ответил Барклай, — для меня одинаково ценными будут любые ваши идеи и предложения.