Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

• Название: Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли
• Автор: Вольдемар Балязин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-7632-0284-8

О жизни прославленного российского военачальника М. Б. Барклая-де-Толли рассказывает роман известного писателя-историка Вольдемара Балязина.

---

Да, он был чрезвычайно умен и необычайно трудолюбив, и все же его господствующим качеством было гипертрофированное самолюбие и эгоизм, давно перешедший в эгоцентризм.

Он свято верил в свою исключительность и полагал порою, что во всей России только он может быть главой государства, а остальные должны повиноваться и исполнять все, им задуманное.

Эти свои качества Сперанский в полной мере проявил в записке Александру, не избежав менторства и покровительственного тона, чего император совершенно не переносил, ибо более всего боялся выглядеть человеком, занявшим не свое место. Сперанский выступил решительным противником той программы подготовки к войне, которая осуществлялась под руководством Александра, выдвинув свою собственную, в корне отличную от уже проводимой.

«Должно готовиться не умножением войск, которое всегда опасно, — писал Сперанский, — но расширением арсеналов, запасов, денег, крепостей и воинских образований».

Не существо рекомендаций настраивало царя на неприязнь к Сперанскому, но их тон, и потому, не сомневаясь в его преданности России, он усомнился в верности заносчивого ментора ему лично. Настораживала Александра и необыкновенная информированность госсекретаря во всех делах — в том числе и наисекретнейших военных, которые никак не входили в его компетенцию.

Порою царь ловил себя на мысли, что империей правит не он, Александр, а бывший бурсак.

Появившееся подозрение с каждым днем получало все новые и новые доказательства. Особенно часто Александр обнаруживал в записках Сперанского осведомленность в таких иностранных делах, которые не были известны никому, кроме него самого и канцлера.

Записка «О вероятности войны с Францией после Тильзитского мира» оказалась одной из последних в длинном ряду ей подобных, и Александр решил в своих затянувшихся трудных взаимоотношениях со Сперанским поставить точку.

Незадолго до нового, 1812 года Александр приказал привезти в Зимний дворец правителя Особенной канцелярии Министерства полиции — Якова Ивановича де Санглена, обрусевшего француза, которого царь знал как человека умного, осторожного и убежденного сторонника монархии.

Время шло к полуночи, Санглена провели через двор И по слабо освещенной черной лестнице доставили к двери царского кабинета.

Александр, занятый чтением, как только увидел Санглена, тотчас же оставил бумаги и пошел навстречу ему со своей неизменной доброжелательной улыбкой, сразу же расположив к себе Якова Ивановича.

Встречей с императором — первой в его жизни — Санглен был взволнован, но держался внешне спокойно, чем еще более утвердил Александра в правильности сделанного выбора.

Царь повел себя с полицейским так, будто были они однополчанами, старыми сослуживцами, с разницей в чинах, но спаянные верностью общему знамени, общему долгу.

— Я буду с вами предельно откровенен, — сказал Александр, усаживая Санглена в кресло. — Дело, которое я вам доверяю, — наисекретнейшее и наиважнейшее. Речь пойдет о неотступном наблюдении за тремя персонами в правительстве — государственным секретарем Сперанским, вашим собственным министром[55] и председателем комиссии по финляндским делам бароном Армфельдтом.

Ваш министр и Армфельдт постоянно сообщают мне о злонамерениях государственного секретаря, уничижительно отзывающегося и обо мне, и о моем правительстве, о вредоносных делах месье Сперанского в области финансов, расстраивая которые и вводя все новые налоги, старается он вызвать ненависть и ко мне, и ко всему чиновничеству.

Как государь, я не имею права отдавать кому-либо предпочтение, и только стремление знать истину и поступить по правде заставило меня прибегнуть к услугам вашим. Я хочу, чтобы вы были объективны и без всякого пристрастия верно передали мне, как все было на самом деле.

Александр, взяв со стола заранее приготовленную бумагу, протянул ее Санглену.

Начальник Особенной канцелярии тотчас же узнал почерк министра: Балашов писал сам, не доверив ни одному из писцов и не проведя письмо даже через свою секретную службу, кою Санглен и возглавлял.

«Государь! — писал министр полиции. — Долгом своим почитаю довести до сведения Вашего Императорского Величества, что в беседе со мною государственный секретарь Сперанский, между прочим, сказал: «Вы знаете мнительный характер императора. Все, что он ни делает, делается им вполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым».

Надежным источником извещен я также, что в доверительной с ним беседе Сперанский сказал: «Пора наконец нам сделаться русскими!» Собеседник его тут же вопросил: «Что же, не тебя ли уже в цари русские?» — «А хотя бы и меня, не меня одного — и вас. Мало ли людей русских, кроме немцев?»

И далее в доносе Балашова приводилось еще несколько высказываний, которые уже были известны Санглену, поступив сначала от его собственных агентов к нему в канцелярию.

Санглен не очень-то поверил прочитанному, он-то лучше всех знал, что Петербург кишит шпионами Балашова — штатскими, и офицерами, и переодетыми полицейскими, изображавшими то подвыпивших приказчиков, то мужиков, то провинциальных, дворян, то чиновников. Они были повсюду, где собирались люди, заводили опасные разговоры, чаще всего противуправительственные, вызывая доверчивых на откровенность, а потом хватали и отправляли в участок или на гауптвахту.

Отголоски таких разговоров и обнаружил Санглен в доносе — докладе своего министра. Начальник Особенной канцелярии хорошо знал своего шефа и, будучи его антиподом, в глубине души не любил Балашова.

Однако его чувства к своему министру, равно как и к Армфельдту и Сперанскому, не имели никакого значения, ибо в предстоящем деле из-за доверия, оказанного ему государем, двигало им лишь одно чувство — долг перед монархом, который воспринимался Яковом Ивановичем как обязанность перед Богом и Россией.

Кроме того, Санглен польщен был тем, что государь избрал для выполнения столь деликатной миссии именно его, хотя бы на время возвысив над первыми сановниками империи.

Яков Иванович в службе исповедовал принципы прежнего первого чиновника империи главы Сената генерал-прокурора Петра Хрисанфовича Обольянинова, который сказал однажды:

«Не будь шпионом, умей обязанность свою сделать святою. Не суди строго тех, которые невыгодно отзываются о правительстве или о государе, но рассмотри, из какого побуждения истекают слова их. Часто осуждают потому, что любят. Кому дороги Отечество и государь, тот не может удержаться от упрека, если видит недостатки в правительстве и государе. Не ищи заговорщиков и опасных замыслов вдали: революции — у трона».

Яков Иванович чувствовал, что точно так же думает и поступает Сперанский, и в этом государственный секретарь был гораздо ближе ему, чем авантюрист Армфельдт или беспринципный карьерист Балашов.

Тем более что, изучая служебный путь Сперанского, Санглен узнал, что главный из его поднадзорных был близок Обольянинову и во многом обязан ему началом успешной карьеры.

Санглен умело расставил своих агентов вокруг фигурантов развертывающейся трагедии, не подозревавших о том, что каждое их слово прослушивается, каждое письмо перлюстрируется и каждый шаг — прослеживается.

И вскоре к Санглену стали поступать сообщения чрезвычайной важности.

Один из агентов донес, что Армфельдт предложил Балашову и Сперанскому составить триумвират для захвата в России власти.

Встретившись с Александром, Яков Иванович сказал ему об этом, на что государь, помедлив, ответил:

— Александр Дмитриевич уже сообщил мне о сем предложении, а вот Сперанский пока ничего не говорил.

— Осмелюсь спросить, ваше императорское величество, говорил ли вам о том господин Армфельдт? — осторожно произнес Санглен, но Александр сделал вид, что не расслышал вопроса. Он действительно был глуховат, но иногда, когда было ему выгодно, демонстрировал этот недуг, не отвечая собеседнику. И мало кто осмеливался переспрашивать, потому что следовало сначала подумать, не намеренно ли пропустил вопрос государь, не желая отвечать на него?

И здесь Санглен догадался, что и на сей раз царь отмолчался умышленно, скорее всего, потому, что барон Густав Армфельдт разыграл сцену вовлечения в заговор с его собственного ведома, а может быть, даже наущения.

Необычайно чуткие к переменам монаршего настроения царедворцы тут же заметили, что его величество заметно охладел к государственному секретарю.

На заседании Государственного совета министр финансов Дмитрий Александрович Гурьев пустил пробный шар, обвинив Сперанского во взяточничестве. Выпад был настолько же неожидан, насколько и нелеп, и оттого Сперанский смешался, не зная, как опровергать совершеннейший вздор.