Николай Богданов - Осиное гнездо

• Название: Осиное гнездо
• Автор: Николай Богданов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Детская проза
• Год: 1925

Повесть о нелегкой жизни крестьян при барщине.

---

Был Дикой живуч - у порога, на телячьем месте, выхворал и оправился. Правда, одна шкура осталась да зубы, а все же оживать стал.

На рождество окреп совсем и не отстал от ребят в колядках.

Мать насбирала пирогов, блинов, кто мясца дал, — Дикой накалядовал и решили разговляться дома, в дедовой хате. Оттопили избу старой соломой, зажгли лампадку и уселись за березовый стол. Мать на тарелке разогрела куски пирога и вынула из печки.

В сенях вдруг захрюкало, заскрипело. Дверь рванулась. Васька так и остолбенел, разинув рот.

В дверях стоймя стояла свинья и поводила, хрюкая, зеленым рылом.

— Ой! — взвизгнула мать, — свят, свят, свят… аминь, аминь… — Свинья вдруг цапнула себя за пятачок, стянула рыло и, захохотав голосом отца, проревела:

— Спужались!

— Тятька, — захлебнулся Васька и повалился на холодную шинель лицом.

Через полчаса отец сидел за столом и объяснял Паське, жене и соседям: — Это, значит, маска есть от газов, как немец пущает, напяливаешь, — во!

Он надевал маску и хрюкал. Девки и бабы писка-ли и пятились.

— А хрючишь зачем? — спрашивал дураковатый Авдоха.

— Зачем, зачем, — передразнивал Федот, — видал, бабы пускаются, а газ и пововсе вблизь не подходит.

Все святки носился Дикой с маской, пока не надоел всем, даже Тузику.

С войны отец привез чаю и сахару, потом сходил в волость и принес трешницу.

— Это тебе, как солдатке, полагается, — объяснил он матери.

Мать побираться больше не ходила и первый раз за долгие годы проклятые истопила печку и испекла горячие, свои, хлебы.

Отец все время был веселый, только хмурился, когда рассказывали про умершего от обиды деда.

Терпел Дикой, крепился и вдруг признался отцу, кто стрелял в барина.

Отец долго и пристально смотрел.

— Эт ты, как же?

— Пуговицей, тятька, от дедкинова зипуна!

Задумался отец, а потом сердито сказал:

— Ты, Васька, брось, пользы от этого нет, — убьешь старого, молодой кобель будет; рассчитываться, так со всеми сразу. — В глазах отца полых-лун и потух огонь.

Скоро опять отец ушел на войну, а мать — по кускам.

XV

Жить Дикому стало туго. Зипун продувает, и в брюхе урчит.

Ванька Щегол то свининки принесет, то пирога кусок, то целый блин; друзья победней — просто краюшку, — тем и сыт.

Днем за делами, и живот не слыхать.

Делов-то днем немало. Перво-наперво утром. Мужики еще в сараи за кормом не успели уйти — нужно их опередить. Взял колдашку и — передом. Обязательно в огумьях лежат зайцы.

Самое большое удовольствие — это косого выпугнуть. Вскочит, стук лапами, а тут в него колдаем, как пырснет, сто тузиков не догонит, и-и-и!

К обеду — на гору. Там дел по завязке. Каждый себе смастерил скамейку, дно льдом наморозил и с горы ходом.

Надо поспеть на чужих накататься. Хозяйства у Дикого нет, и ему прощают такие штуки.

К вечеру на пруду — там еще хлеще. Вырубят прямо изо льда ледянки, разгонят по льду, пузом бац и — ширр!

Совсем к вечеру — на посиделки; которых ребят и не пустят, а Дикого пустят, — плясун.

Девки сидят, как угоднички, в десять шалей закулемались и нитки сучат. А ребята без делов — тары-бары. А вот как гармонист придет — тут дело начинается.

Эх! Ходи изба, ходи печь!
Хозяину надо бечь!

Тут отвечают Дикого лапотки.

Хоть совсем к утру, но и с посиделок выгоняли. Тут уж податься было некуда. В такой крайности шел на гумна, в солому; закопается в середку омета и кончено — у зайцев научился.

Плохо только, когда брюхо урчит. С сытым брюхом и в соломе за мое почтение.

— Эх! Ходи изба, ходи печь!

XVI

Так, день за днем на одной ножке прыгали! Проскакали холодные, пришли нюни, с капелями. Сыростью потянуло, а с нею потянуло в село разные вести. Мутные, шопотные.

— … Царя сместили… войне конец… землю дадут… — шелестело с языков. Стало больше солдат итти, с ними и вести ползли и слова новые разбегались:

«Митинги, оратели, капиталисты, буржуи и большаки».

Однако, весной что-то замолкло. Солдат шло совсем мало, землю не давали. Только как-то незаметно вместо стражника милиционер стал, а в имение десять солдат-кавалеристов пригнали. Охранять.

Шло лето, и вдруг опять забушевало. Поперли солдаты тучами. Все с ружьями, револьверами, а иной придет бомбами увешается.

— Ишь ты, Гаврюха, чисто арсенал!

— А ты чихаус уволок, — трунили друг над другом солдаты. Про «большаков» разговоры все чаще.

«Какие же они есть, — задумывался Дикой, — мотри, ростом вышли, вроде дяди Егора Бузанова С версту телеграфную». Ждал Васька отца со дня на день: — вот уж у него распрошу, — говорил друзьям — он у меня с понятиями, беспременно знает!

Но вот как-то поймал Дикого на улице солдат, — Матвей Коблов, и говорит:

— Слушай, паря, только не реви, скажи матери, штоб отца не ждала, долго жить приказал…

— Это как же, — задохнулся Дикой.

— Так-то, расстреляли, большавиком был, значит.

Ваську закачало, пошел и сел на бревнах. Сам не свой: большаки-вот какие большаки… — гудело в голове.

Тут же Матвей рассказывал: «… настоящий большевик… офицеры, значит, наступать до победы, — а он, гыт, вы, гыт, контра, вас, гыт, к ногтю надо, а солдатам брать ружье домой — с барином кончать… Ну, они его и тово… Чин-чином, яму вырыли, глаза завязали. Офицер дает „раз“, а он, как гаркнет: „Подлетай и соединяйся“».

— Как трахнули, так и нет…

— Самой то говорили?

— Нет ее, побираться ушла.

— Мальчонку-то жалко, а?

— Чево жалковать, бери вилы, да и тово… — указывает руками на поместье.

— Знамо, пора волю забирать.

— Будя, попили кровушки!

— Пожили довольно!

Деревня бухла, будоражилась и клокотала, несдерживаемая ничем. Большаки сказали просто и понятно: бери землю, гони помещика. Сигнальными кострами полыхнули первые погромы.

XVII

Володя приехал без погон, Слава — без светлых кадетских пуговиц. Старик-генерал сидел в кресле, опустив, как убойный бык, голову, а сын бегал и выкрикивал, тявкал комнатной собачкой:

— Погибло, все погибло, фронт обнажен! Армия распалась! Срывают погоны! Озверевшая солдатня! Жгут имения! Топчут культуру, нет у них родины, гибнет Россия, родина. О!..

Генеральша сморкалась и хлюпала. Дочь и Леля Небратская, скуля, терли глаза.

— Папа, Володя, уедемте, они сожгут, они расстерзают нас…

— Барин, поторопитесь, беды бы не было! Вошел бледный и растрепанный Назарка, не снимая шапки, грязными сапогами по коврам.

В окнах мережили далекие зарева.

XVIII

Васька у всех ребят попробовал колдаи и решил — его тверже всех, не сдаст.

Как угорелый, метался он по кучкам народа жадно ловя слова, обрывки:

— … в Назаровке натло!

— … в Ждановке по кирпичу!

— … а мы што?!..

— … охрана, кавалеристы, — опасались некоторые.

Вылечил от нерешительности Тимошка Киргиз. Он вышел из хаты, вытянул две бомбы и, размахнувши ими, как бутылками, гаркнул:

— Видали, всех порву! Жмем, пока не утекли Забунтовали и двинулись всем селом, стадно как предки, с вилами и топорами. Вдали маячили стогами зарева. Черный был овраг, и не видно было что люди шли, будто овраг потек черным соком.

Как пчелы, вытряхнутые из рукава роевни, загудели, расползаясь от оврага и напирая на городьбу усадьбы. Тускло щурился барский дом, а флигель охраны светился ярко.

Десяток солдат перемахнули забор и, то припадая, то вскакивая, бросились к флигелю. Дикой кинулся следом. Народ замер, притиснувшись к ограде.

Тимошка Киргиз влепился в окно и вдруг осклабился.

— Пьют, ох, пьют, скоты!

— Ну, охрана!

Твердо нажали дверь и вошли, шевеля серыми бомбами в руках.

За клеенчатым столом, за лавками, сидели и валялись кавалеристы. Рядом кучи бутылок — полных пустых, битых и небитых — стояли и валялись тоже.

Увидев солдат с бомбами, кавалеристы не смутились ничуть, будто перед ними половые с новыми бутылками вина. Один — высокий бледный, очевидно, единственный, имевший еще дар слова, встал и, указывая на дом пальцем, прохрипел:

— Там всем хватит…

Тут же он, хлебнув раз, свалился и тоже онемел. Тимошка вышел с крыльца и свистнул. Народ, как вода, прорвавшая плотину, с ревом напер, снес городьбу и нахлынул на поместье.

Дикой, визжа, выпрыгнул вперед, стараясь добраться первым до господ. На ступеньках он поскользнулся, но вскочил сразу и колдаем наотмашь вышиб половину двери на веранду.

Метнулся прямо, вбок, за гардины — пусто.

— Народ, упустили, удрали они, убегли! — за ревел он в неистовой обиде.

Хрустел и стонал дом, звенели зеркала, и вдруг лизнул где-то огонь, ярче, больше и поднял горячо к небу длинные и кровавые руки, давая знать округе, что мужики расправились со своими барами.