Фэй Уэлдон - Род-Айленд блюз

• Название: Род-Айленд блюз
• Автор: Фэй Уэлдон
• Издательство: Астрель: CORPUS
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-271-24554-1

Фэй Уэлдон иногда называют современной Джейн Остин. Продолжая классическую традицию женского романа, Уэлдон вошла в литературу в середине 60-х и с тех пор, помимо пьес и сценариев, выпустила около тридцати книг (“Жизнь и любовь дьяволицы”, “Ожерелье от Bulgary”, “Жизненная сила” и др.), многие из которых экранизированы.

“Род-Айленд блюз” — выстроенная в блюзовой манере история двух представительниц одной семьи, каждая из которых хранит в памяти собственную трагедию. Взбалмошная красавица Фелисити, даже перевалив за восемьдесят, не утратила ни легкомыслия, ни очарования. Юность ее пришлась на эпоху моральной и материальной зависимости от мужской власти, от брачного контракта, от общественных предрассудков. Ее внучка София — полная ей противоположность: это самостоятельная и свободная современная женщина, монтажер на одной из лондонских киностудий. Родственная привязанность между ними весьма условна — София с детства не может простить Фелисити, что в трудную минуту та ее бросила, улетев за океан к очередному мужу. Но случай меняет все: раскручивается колесо фортуны, вскрываются семейные тайны, в дело вступает любовь, азарт, риск и надежда…

* * *

Фэй Уэлдон в английской женской прозе — звезда первой величины. Пьесы, сценарии (в их числе знаменитый сериал по книге Джейн Остин “Гордость и предубеждение”) и почти тридцать романов принесли ей славу признанного мастера современной беллетристики. “Род-Айленд блюз” — это и в самом деле роман-блюз, напряженный диалог двух женщин. И одновременно — яркая фантазия на тему “последнего шанса”, который возможен в любом возрасте.

---

На маму он, конечно, подействовал еще сильнее, ее любовь перешла в ненависть, такое часто случается с душевнобольными, они могут вдруг возненавидеть родных, даже собственную мать или дочь, и это самое страшное, что может случиться в мире. У Эйнджел хотя бы было оправдание — она сумасшедшая, но Фелисити-то вроде бы в здравом рассудке.

И вот теперь она мне выговаривала:

— Ты не прилетела ко мне, не сидела возле моей постели в больнице, а ведь знала, что я, может быть, умираю. — И это в два ночи по лондонскому времени, в десять вечера по лонг-айлендскому. Но что ей за дело, разбудила она меня или нет? И какой смысл ворошить сейчас прошлое?

— Ты провела в больнице всего одну ночь, — напомнила я.

— А вдруг это оказалась бы моя последняя ночь, — возразила она. — Не стану скрывать, я здорово испугалась.

Какая жестокая! А я, до чего же я устала. Когда зазвонил телефон, я только что вернулась из студии. Утром в десять придет Гарри Красснер с продюсером, чтобы одобрить окончательный монтаж, хоть это было бы чудом. Я и сама затруднилась бы сказать, что больше похоже на фантастику — звонок Фелисити или прожитый мной день. Воспаленные глаза слипались от усталости. Спать, спать — больше я ничего не хочу. А тут этот голос из прошлого, с привычной актерской аффектацией, чуть более хриплый, чем несколько месяцев назад, когда она звонила мне в последний раз, он словно бы из ночного телефильма, хоть и когтит мою совесть. Никуда не денешься, мы с ней единственные родственники. Мама умерла сто лет назад, рана затянулась, я не имею права отмахиваться от Фелисити.

— Я не успела бы прийти к тебе в больницу, тебя уже отпустили домой, — заметила я.

— Но ты-то этого не знала, — ехидно возразила она. — Да что там говорить, ты никогда не дорожила семейными узами.

— Неправда. — Я чуть не плакала. — Это ты бросила дом и семью и уехала на край света. А дом здесь, в Англии.

Это же полный абсурд. Такое случается при первом визите к психоаналитику: довольно нескольких добрых слов, сочувственного взгляда — и вас начинает душить жалость к себе, вы плачете, плачете, плачете и не можете остановиться, вам кажется, что случился серьезный срыв, и договариваетесь ходить к нему два года. Но сейчас я списала свои слезы за счет переутомления, мне казалось, что я — это вовсе не я, а персонаж из дурной мелодрамы, какие крутят по телевидению по ночам, и этот персонаж просто выдает запланированную реакцию.

— У меня другого выхода не было, иначе я и сама погибла бы, — сказала Фелисити тоже не без слез в голосе. — А от родных я никогда ничего не слышала, кроме упреков. — (Классический случай перенесения собственной вины на оппонента, но Фелисити, как и почти все ее поколение, не искушена в психологических изысканиях Фрейда. Спорить с ней бесполезно, и тем более доказывать, что она сама этот спор затеяла.) Она взяла себя в руки и с гордым достоинством произнесла: — Да, мне хотелось, чтобы ты была рядом, когда я буду умирать, но то была минутная слабость. Если человека нет рядом, когда ты жива, зачем он тебе, когда ты умираешь? Лишь потому, что в нем четверть твоей крови? Это вовсе не причина. Ты понимаешь, что такое смерть?

— Нет, — сказала я. Если бы и понимала, Фелисити я этого не скажу, тем более сейчас, когда от усталости нет сил и хочется плакать.

— Кто бы сомневался, — сказала моя бабушка Фелисити. — С тех пор как умерла Эйнджел, ты не вылезаешь из депрессий, не даешь себе ни минуты передышки, боишься хоть на миг задуматься об устройстве мироздания. Но я тебя не виню, все сложилось слишком уж печально. — Видно, инсульт, который перенесла Фелисити, что-то в ней изменил, ведь после смерти мамы она никогда не говорила о ней в моем присутствии. Моя сумасшедшая мама умерла в тридцать пять лет, отец кое-как дотянул меня до восемнадцати и умер от рака легких, хоть и не курил, разве что иногда марихуаной баловался.

— Беда в том, — сказала Фелисити, бросившая нас с мамой в самую тяжелую минуту жизни, и я не могу этого забыть, — беда в том, что я больше не могу жить одна. Вчера я обожглась, пролила на руку кипящее молоко, боль ужасная.

— Зачем тебе понадобилось кипятить молоко? — спросила я. Вот что значит быть монтажером: прежде чем приступить к главному, надо разобраться в мелочах, понять второстепенные и третьестепенные побудительные мотивы.

На другом конце провода наступило молчание. Я с тоской подумала о постели. Сегодня утром я ее не застелила, точнее сказать — даже не встряхнула и не расправила пуховое одеяло, не все ли мне равно, как будет выглядеть мое ложе вечером. Так всегда бывает к концу работы над фильмом. Потом можно будет в полное свое удовольствие мыть, тереть, наводить порядок, облицевать мрамором ванную на те огромные деньги, которые тебе заплатят и которые у тебя нет ни времени, ни желания тратить, а пока дом для тебя — всего лишь место, где ты кладешь ночью голову на пропитанную потом подушку, а рано утром вскакиваешь и снова мчишься на работу.

— Надеюсь, ты крепче, чем твоя мать, — сказала Фелисити. — Ту все время куда-то заносило. — Что ж, наверное, так тоже можно описать проявления параноидной шизофрении, или маниакально-депрессивного психоза, или какого-то другого заболевания, которое находили у мамы врачи.

— Знаешь что, не надо меня пугать, — сказала я. Если ты выросла в семье, где есть душевнобольные, ты обладаешь великим преимуществом: ты знаешь, что сама-то ты здорова. — Ты не ответила на мой вопрос.

— Я хотела выпить кофе с молоком, — объяснила Фелисити. — Пусть мне восемьдесят пять, но я не отступаю от правил.

Она старела с каждым сказанным словом, как будто сама желала прогнать от себя жизнь. Это было невыносимо. Я забыла, как сильно я на нее сержусь, как отвратительно она тогда поступила, как справедливо мое негодование. Осталась только любовь к ней. Незадолго до маминой смерти, когда отец уже нас бросил, я как-то пришла домой, а она сидит и штопает мои носки, в которых я хожу в школу. Никто никогда раньше не штопал мне носки, сама я иголку в руки взять не умела, а новые купить было не на что, я ходила в дырявых, сверкая пятками, и до сих пор спокойно могу надеть колготки со спущенными стрелками, мне просто все равно.

— Бабушка, милая, — я уже плакала, не сдерживаясь, — я так рада, что все обошлось. Прости меня, что я не прилетела.

— Ничего не обошлось, — возразила она. — Я же тебе сказала: у меня на руке ужасный ожог. Кожа покраснела, сморщилась, стала как печеное яблоко. Знаю, я и без того сморщенная, и без того как печеное яблоко, ты не представляешь, как мне сейчас отвратительно мое собственное тело, но оно хотя бы не красное и не в мокнущих волдырях. Вот доживешь до моих лет — узнаешь. А ты доживешь. Молодость, знаешь ли, не вечно длится.

— А ты не можешь позвонить Джой? — спросила я.

— Она совсем глухая, телефона не слышит, — сказала Фелисити. — Какой толк ей звонить. Пора посмотреть правде в глаза: я больше не могу жить одна, я уже совсем старая. Может быть, даже в кондоминиум для пожилых меня не возьмут. Но ты не пугайся, — мое сердце и в самом деле похолодело от страха за собственную шкуру, слезы высохли на щеках, и она это словно почувствовала, — я не предлагаю, чтобы мы с тобой жили вместе. Конечно, мы обе одиноки, но это вовсе не значит, что мы готовы расстаться со своим одиночеством. Просто я должна принять какие-то решения, и мне нужна помощь.

Я сдержалась и не сказала ей, что я совсем не одинока, вокруг меня плещется море человеческих голосов, оно в положенное время поднимается и опадает с приливом и отливом; у меня есть близкие друзья, завидная профессия, светские тусовки в перерывах между фильмами, такую жизнь я сама выбрала, она наполнена тайными и явными образами, реальным и придуманным, и она предельно напряженная. Для Фелисити, как и для большинства ее сверстниц, одиночество означало отсутствие мужа и детей, и их у меня в мои тридцать два года действительно не было. Мы, дети и внуки таких женщин, как Фелисити и Эйнджел, научились защищать себя от горя и страданий, которые нам достаются, когда мы посвящаем свою жизнь мужчине, или ребенку, или какому-то делу.

— Прошу тебя, поговорим об этом завтра, — взмолилась я. — Почему ты не хочешь вызвать врача, пусть он посмотрит твою руку.

— Он сочтет, что я слишком мнительная, — возразила она таким тоном, как будто ничего другого от врачей и ожидать нельзя, и я подумала, что хоть Фелисити и прожила в Америке столько лет, в душе она по-прежнему англичанка. — Нет, София, я вижу, ты не хочешь мне помочь. — Она положила трубку. Я набрала ее номер, но она не ответила — обиделась. Бог с ней, я легла, не раздеваясь, и провалилась в сон, а утром мне стало казаться, что я придумала весь этот разговор. Впрочем, размышлять об этом не было времени.

2

Утром в монтажной был сумасшедший дом: конечно же, явился Гарри Красснер — огромный, волосатый, шумный и обаятельный. Крупные киношные деятели бывают двух разновидностей: пламенные эндоморфы, которые подчиняют вас себе, подавляя сопротивление физически или психологически, очаровывая и порабощая, и бескровные эктоморфы, на вооружении которых легкая ехидца в вашем присутствии и удар в спину, едва вы отвернулись. Красснер — ярчайший пример первой разновидности; продюсер Клайв, низенький, коварный и голубой, относится ко второй.