Фэй Уэлдон - Род-Айленд блюз

• Название: Род-Айленд блюз
• Автор: Фэй Уэлдон
• Издательство: Астрель: CORPUS
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-271-24554-1

Фэй Уэлдон иногда называют современной Джейн Остин. Продолжая классическую традицию женского романа, Уэлдон вошла в литературу в середине 60-х и с тех пор, помимо пьес и сценариев, выпустила около тридцати книг (“Жизнь и любовь дьяволицы”, “Ожерелье от Bulgary”, “Жизненная сила” и др.), многие из которых экранизированы.

“Род-Айленд блюз” — выстроенная в блюзовой манере история двух представительниц одной семьи, каждая из которых хранит в памяти собственную трагедию. Взбалмошная красавица Фелисити, даже перевалив за восемьдесят, не утратила ни легкомыслия, ни очарования. Юность ее пришлась на эпоху моральной и материальной зависимости от мужской власти, от брачного контракта, от общественных предрассудков. Ее внучка София — полная ей противоположность: это самостоятельная и свободная современная женщина, монтажер на одной из лондонских киностудий. Родственная привязанность между ними весьма условна — София с детства не может простить Фелисити, что в трудную минуту та ее бросила, улетев за океан к очередному мужу. Но случай меняет все: раскручивается колесо фортуны, вскрываются семейные тайны, в дело вступает любовь, азарт, риск и надежда…

* * *

Фэй Уэлдон в английской женской прозе — звезда первой величины. Пьесы, сценарии (в их числе знаменитый сериал по книге Джейн Остин “Гордость и предубеждение”) и почти тридцать романов принесли ей славу признанного мастера современной беллетристики. “Род-Айленд блюз” — это и в самом деле роман-блюз, напряженный диалог двух женщин. И одновременно — яркая фантазия на тему “последнего шанса”, который возможен в любом возрасте.

---

Уильям берет ее за локоть, усаживает. Она вытянула ноги и смотрит на свои ботинки. Старомодные плоские коричневые шнурки, завязанные двойным бантом. Папа ее учил, а мама стояла рядом и смотрела. Правый конец над левым, затягиваешь; захватываешь шнурок указательным и большим пальцем, перекидываешь петлей, берешь сверху, потом вниз, вытягиваешь. Все.

— Отец тогда уже встречался с Лоис, — сказала она Уильяму. — Наверняка. Это было перед самой маминой смертью. А через неделю или две Лоис уже распоряжалась в доме как хозяйка.

— Это ты о прошлом, — сказал Вильям. — А больше ничего? Время от времени прошлое нас настигает, но только если у нас хватает духу. Я тебе помогу. Рассказывай дальше.

Но Фелисити больше уже не находила слов. Она была либо старухой, либо малым ребенком, и никакого промежутка.

— Ты сказал, что возьмешь меня сегодня в “Фоксвуд”, — только сказала она. — Я позвонила, а подошла Мария. Я думаю, это была Мария. Что я знаю о твоей жизни? Много ли ты мне рассказываешь? Она сказала, что ты уже уехал, без меня.

— Ай-яй-яй, мы не уверены в себе. — Он покачал головой. — Мне надо было еще кое-куда заехать, перед тем как свернуть сюда. Перестань дуться.

— А куда тебе надо было? — Она уже снова была ребенком, капризным, но твердо знающим, что, как бы плохо он себя ни вел, небо на землю не упадет. Один раз когда-то она вела себя плохо, и оно обрушилось, но то было тогда, а то теперь. Когда-то она обещала брату своей мачехи, что будет с ним ласковой, если он увезет ее в Сидней, но ведь она, конечно, не знала, что на самом деле означает — “быть ласковой”. Она была ребенком. Тогда четырнадцатилетние девочки были детьми. Но и это не совсем правда: что-то она все же понимала, просто потому что была живой, даже очень живой. Понимала, почему отец предпочел маме Лоис, и это было особенно гадко с его стороны, и он это знал, но ему было все равно, все было принесено в жертву мужскому желанию. В жертву Лоис, жестокой сладострастнице.

Тогда была зима, и липа стояла без листьев, прижимая к окну голые сучья, точно пальцы скелета, норовящие тебя достать, ухватить и обречь судьбе воистину страшнее смерти: ты не умрешь, но будешь жить в постоянном зле и страхе. От этой судьбы ты всю жизнь старалась убежать, спасаясь за океаны и континенты, пристраиваясь к другим людям и отрываясь от них, потому что настигала опасность, слышался за спиной бег адских псов; потому что, раз вступив в сговор со злом, ты теперь уже никогда их не отгонишь. Задержишься слишком надолго на одном месте — и уже слышишь позади их жаркое дыханье, пыхтенье, чувствуешь смрад. Она услышала и почуяла все это однажды в “Пассмуре”: страшные звери, должно быть, годами описывали вокруг нее круги, прежде чем дали ей почувствовать свое присутствие. И вот явились за ней. Она попыталась растолковать это врачу в больнице, но он сказал, что тут всего лишь небольшое сенсорное нарушение, вызванное микроинсультом; оно скоро пройдет. Поэтому-то она все распродала и уехала из “Пассмура” сюда, где живут добрые, поющие люди, которые стараются, чтобы все было так, как надо. Псы ада не доберутся до нее здесь. Им требуется безмолвие и одиночество.

Старые люди лучше молодых понимают, что мир сотворен из добра и зла, как ни пересчитывай на деньги, секс и удачу. Беда только в том, что у стариков нет слов, нет языка, не сохранилось памяти; то, что поражает душу, в конце концов поражает и тело. Старые люди смотрят на мир подслеповатыми глазами, которыми они слишком долго смотрели на голую правду; они плохо слышат, наслушавшись за жизнь всяческой лжи, и спины у них сгорбились под тяжестью больной совести. И острый ум их оставил, как доктора Бронстейна. Старость сама по себе — зло, и от нее нет спасения. А молодость сострадает старости, потому что если слишком много знаешь, твое знание считают безумием. Но как же быть? Как иначе выразить то, что стало тебе понятно под конец? Только твердя: “Берегись, берегись, льются кровавые слезы”?

— Я был у знакомого знатока живописи, расспрашивал его насчет Утрилло. Устраивает это тебя? — сказал Уильям. Но Фелисити почти не слушала. — Он уже на покое и живет у Наррагансетского пирса, но в рынке живописи разбирается неплохо.

— Я знаю, кого мне напоминает сестра Доун, — говорила между тем Фелисити, не обращая внимания на его слова. — Мою мачеху Лоис. Надо же было снова встретиться с нею после стольких лет.

Она улыбнулась Уильяму и постаралась сосредоточиться на настоящей минуте и на том, что вокруг. На полосатых розовых обоях, довольно милых, но тускловатых; и на деревьях за окнами, уже украсившихся первыми набухшими почками, и на еле ощутимом придыхании весны в воздухе. Жизнь — это одновременно и обновление, и в то же время распад. Это надо всегда помнить.

— Я сегодня немного расстроилась. Подумала, что ты от меня отвернулся и уехал без меня. От этого полезли в голову всякие глупые мысли о прошлом, такие давние воспоминания, что никто этого уже не помнит, кроме меня.

— Ты мне расскажешь в свое время, — сказал Уильям. — Это разговоры про женитьбу тебя разволновали. Меня тоже. Я подумал, может, поехать показать тебе родительский дом по пути в “Фоксвуд”. Он стоит в лесу.

— Если он в лесу, — сразу забеспокоилась она, — мне надо переобуться.

— Но у тебя такие изящные ботинки, — возразил он. — Со шнуровкой. Ты в них была тогда, на похоронах. Когда я в первый раз тебя увидел. Стою, смотрю вниз, в могилу, и вдруг мне на глаза попали такие ботиночки. Совсем не по погоде и не к случаю. Я подумал, что вот, перед лицом смерти кто-то полон заботами жизни. Поднял глаза и увидел тебя.

— Шнурки были завязаны двойным бантом? Как сейчас?

Но он этого не мог помнить. Папа ей сказал: “На всякий случай, для полной уверенности, можно завязать еще раз, получится двойной бантик”. Для полной уверенности. В чем же ее отец мог быть полностью уверен? Он женился на чудовище из семейства чудовищ: сестра знала способы, как завлечь мужчину и доставить ему удовольствие, — нескромные способы в те скромные времена, когда секс прятался в темноте и служил целям деторождения, а рот пускали в дело только шлюхи; и брат, для которого забавой было обмануть и растлить девочку, обучить развратным приемам, а потом, беременную, бросить на произвол судьбы. Возможно, родная мать смотрела на все это с небес и печалилась, но что и отец там рядом с мамой, в это девочке не верилось. Раз уж завел себе другую жену, от тебя ждать нечего. Ему остается только подглядывать из преисподней вместе с Лоис.

А рядом с кем из своих многочисленных партнеров, мужей и любовников, из дорогих и близких окажется она, с кем встретится после смерти, как учат спиритуалисты? Неужели все там соберутся? Если ты несколько раз выходила замуж, кому из твоих мужей достанется после смерти законное место рядом с тобой? Если с Эксоном, то можно будет глядеть сюда сверху вниз, но все-таки это не для нее. А если с Уильямом, придется задирать голову кверху. Гулякам, грешникам, игрокам место в аду. И прелюбодеям с прелюбодейками. То есть ему и ей. Это вернее. А может быть, ее пристроят к Софии, она заслужила Софию в уплату за Эйнджел. Мужчины приходят и уходят, а родня остается.

Идя с Уильямом через сад, Фелисити, обутая в туфли на низком каблуке и без шнурков, спросила:

— Почему ты вдруг заинтересовался картиной Утрилло? И сестра Доун тоже что-то насчет нее говорила. Что в ней такого особенного?

— Дело в цене, — ответил он. — Неразумно, чтобы собственность в три миллиона долларов висела на стене нижнего этажа безо всякой охраны. Об этом могут пойти слухи. Ты тут одна. Я о тебе беспокоюсь.

— Так дорого? — поразилась Фелисити. — Я и не представляла себе. Молодец Бакли. По крайней мере, умел выбрать картину. Но тебе не о чем беспокоиться. У меня над кроватью имеется кнопка вызова. В “Золотой чаше” это предусматривается контрактом. Да и кто в здешних местах способен отличить подлинного Утрилло от дешевой копии? Разве что пустит слух твой отставной специалист по живописи, проживающий у этого пирса, как его там.

Она уже опять в форме и сейчас, а не в прошлом, и все хорошо и будет еще лучше, она любит Уильяма Джонсона и выйдет за него замуж. Но пока еще не скажет ему об этом.

Только поздно вечером, уже в постели, Фелисити задумалась над тем, откуда сестре Доун известно, что картина у нее на стене — подлинник? Она как-то сказала это Джой, но та пропустила ее слова мимо ушей. Почему у нее постоянное чувство, будто люди вокруг замышляют против нее недоброе? Возраст или реальность, что больше на нее влияет?

Если станет известно, что у тебя навязчивые идеи, тебя, как доктора Бронстейна, в конце концов отправят в Западный флигель. Из того, что, по-твоему, против тебя плетется заговор, вовсе не следует, что заговора не существует.