Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

• Название: Поездка в горы и обратно
• Автор: Миколас Слуцкис
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Действие романа охватывает около двадцати лет. На протяжении этого времени идет как бы проверка персонажей на прочность. Не слишком счастливая история брака Лионгины и Алоизаса перерастает в рассказ о любви, о подлинных и мнимых ценностях, а шире — о пути литовской интеллигенции.

---

— Боже мой, Алоизас! Это не обмен сувенирами. Перестань грызть себя и мучить меня. Ведь это наш последний вечер в Вильнюсе!

Алоизас переночевал в комнате Р. Диван был застелен покрывалом ее вязки, кусочек пола — сотканным ею же ковриком. Особой чистотой сверкала ее постель, ее ночная сорочка, ее тело.

В минуту отдыха, когда обессиленные лежали они рядом, шепотом договорилась, что не станут устраивать трогательных сцен прощания на аэродроме. И все же Алоизас явился проводить. Р. улетела, он остался с раковиной. Ему не в чем было упрекнуть себя — такие мгновения — как молнию — не удержишь, — однако он был разочарован в себе.

— I love you![7] — послышалось ему сквозь рев заведенных моторов. Крикнула по-английски? Почему по-английски? Алоизас, мысленно догоняя ее, с надеждой всматривался в простор, где растаяла Р., уже не теоретически чувствуя, как бесконечно небо и как ничтожен человек, обреченный на ожидание. Огромная самоуверенность и необоримая надежда нужны, чтобы удержать над собой такое большое небо.

На лестнице свет. Произошло чудо, если это не Лионгина ввернула лампочку. Примчалась пораньше, чтобы мне было светло, чтобы в более спокойном состоянии сел я за стол? Алоизас едва сдерживается, так бы и влетел наверх единым духом. Смиряя нетерпение, все равно лупит каблуками по бетону, перепрыгивая через ступеньки. Заставляет себя вцепиться в перила, чтобы не побежать. Никто не встретил, за дверью тишина и темнота. Иначе и быть не могло, только беда пригнала бы ее раньше полуночи. Не зажигая света, прислушивается. Не ушами — лбом, протянутыми вперед руками. На секунду возникает надежда — а что, если она прячется? Лионгиной даже не пахнет. Если соскучился по запаху, открой шкаф и уткнись носом в ее летние платья. Этого он не сделает. И так весь пропитан ландышем. Не скрипнув шкафом, щелкнул выключателем, чтобы светом омыло лоб и ладони, еще ощущающие ее присутствие. Ищущие руки замирают — никого. А все-таки что-то мелькнуло и пропало вместе с мраком, растворилось в вещах, которых касались ее заботливые руки. Думать и чувствовать такое — глупо, глупее, чем ловить в темноте ее дыхание, соображает Алоизас, крайне недовольный собою.

Без промедления — за работу! Входишь в собственный дом, как на оставленную врагом территорию — со страхом и тревогой. Где это видано? Он разувается, наполняя квартиру оптимистическим, свидетельствующим о трудовом настрое пыхтением. Костюма не снимает, чтобы не тратить времени, а главное, чтобы не навалилось одиночество, которое нигде не бывает таким нестерпимым, как дома. Шаркая шлепанцами, приближается к столу и с ходу плюхается в кресло, словно в качающуюся на волнах лодку. Не ждущую опаздывающих, отплывающую к надежному берегу лодку.

Уж не ладья ли Харона? Он отгоняет эту коварную мысль и листает рукопись. Гм, на чем же мы остановились? «Поскольку художники имитируют действующих людей, то потому и эти люди должны быть хорошими или плохими: и характеры почти всегда склоняются к этому, так как…» Ребенку ясно, что это не годится для нашего объевшегося всякой дьявольщиной времени. На кой черт я потел, переводя эту цитату из Аристотеля? «Настоящий контраст — это контраст характеров и ситуаций, контраст интересов». Схема Дидро подходит больше, особенно если подчеркнуть «контраст интересов». Сент-Бёв… Какая связь между аспектами, рассматриваемыми Аристотелем, Дидро и Сент-Бёвом? Карандаши остро отточены, бумага гладкая и твердая, никто не мешает искать связь, кроме… Лионгины. И карандаши, и бумага уложены ею так, чтобы кололи глаза, едва надумаешь вздохнуть посвободнее. Все пропитано ею, а ее нет, и неинтересен любимый им Сент-Бёв.

За какие грехи паришься дома в пиджаке? Вошла бы вдруг Лионгина — испугалась. Привыкла к его всегдашней аккуратности, к неизменным привычкам. Автомат я, что ли? Вместо того чтобы аккуратно развязать, Алоизас сдирает галстук через голову, с пиджаком и галстуком в руках идет к шкафу. Пока он все это проделывает, его вновь охватывает ожидание, от которого он было избавился. Открывает дверцы осторожно, словно там Лионгина, а не ее туалеты, продолжающие излучать слабый запах минувших дней. Почему минувших, восстает он против нахлынувшей печали. Ландыш ни печален, ни весел.

Алоизас, уже в свитере, возвращается к столу. Вам слово, уважаемый Сент-Бёв! «Что может быть банальнее, чем публичное самовосхваление и афиширование своих благородных, чистых, возвышенных, альтруистических, христианских, филантропических чувств? Неужели я должен принимать эти речи за чистую монету и хвалить их за благородство, как это делают ежедневно собратья по перу или златоусты, которые и мне щедро отмеряют звонкие похвалы?» Не в бровь, а в глаз! И все же… где Лионгина? Прибежала, ввернула лампочку и умчалась? Чтобы не сомневался он в ее появлении, поставила зеленую вазочку с веткой примулы. Цветок, которого не заметил вчера, мог бы растрогать, но Алоизас воспринимает его как укор. Видишь, видишь, какая я — работящая, заботливая, преданная, по сравнению с тобой, бездельником? Разрываюсь на части, едва волочу ноги, но помню, что ты не выносишь темноты и необыкновенно любишь цветочки…

Безумие, растравляет себя Алоизас, безумие и полная измена себе, когда ждешь и ничего не можешь делать, пока она не притащится, а потом, глядя на измученную и жалея ее, бесишься, что попусту ушло время. Сорвать петлю, сжимающую горло! Не ждать больше! А если и ждать, то не мучительно, не прислушиваясь — вот-вот раздастся ее дыхание. Прежде всего прочь часики, там-тарарам, тарарам-там-там! Часики отправляются в ящик стола. Все равно слышно тиканье. Пускай. Не слушать. И без того чувствуешь, как безнадежно тает время. Каждым толчком крови, каждым выдохом чувствуешь. Главное — выбраться из депрессии. Да, депрессии — как иначе назовешь подобное состояние? Не пишется, мысль, едва возникнув, цепляется за вещи и детали, которые не должны тебя интересовать, но разве это причина, чтобы сходить с ума? Сверкнет в сознании молния, и одним прыжком одолеешь преграду, перед которой топчешься неделю. Пока что послушаем музыку. Музыка облагораживает чувства, успокаивает и т. д.

Как-то они загорелись, купили стереопроигрыватель, сначала слушали каждый вечер, потом все реже, пока не перестали совсем. Пристрастно, дрожащими пальцами перебирает он конверты с пластинками. Шостакович? Когда бежишь от тревоги, его музыка слишком тяжела. Моцарт? Да, Моцарт! Строгий и грациозный, даже печаль его чиста, как отсветы хрустальных люстр на королевском паркете. С Моцартом приятно и грустить, и тревожиться. Что за чертовщина? Не крутится. Заело. Лионгина! Без нее ни почистить, ни смазать.

Неудача с проигрывателем отбрасывает Алоизаса назад — в гибельное ожидание. Самого простого не умею сделать, сызмала приучила Гертруда беречь себя для более важных дел, ждать, что кто-то другой устранит неполадки. Обе они спелись в этом вопросе. И Лионгине удобно водить меня на коротком поводке. Музыки не послушаешь без нее, не говоря уже о том, что фразы, когда ее нет, не свяжешь. Любопытно: а что ты вообще можешь без нее, коллега Губертавичюс? Риторический вопрос ударяется о невидимую броню. Все, все могу, там-тарарам, тарарам-там-там! Это я веду наш побитый бурей корабль — не она. К книге на пушечный выстрел не подпускаю. Вытирать пыль со стола — пожалуйста. В академические же дела ей соваться запрещено. Не потерплю ни малейшего вмешательства. Ведь не советуюсь с женой, кому какие оценки ставить? Хоть и не нравится мне, очень не нравится история с этими тремя И. — Алмоне, Аудроне и Алдоной, — как-нибудь сам выпутаюсь.

Несмотря на конфликтную ситуацию — не конфликт, конечно, конфликтик! — Алоизасу приятно, что у него есть нечто отдельное от Лионгины. Что-то ей противостоящее. Запах Алмоне начинает бороться с Лионгиной в ее же собственном доме. Вспоминается тяжелое и горячее тело, жадные, тянущиеся к раковине руки, но лицо расплывчато. Раковина не дает сосредоточиться на лице. Розовая, светящаяся, говорящая раковина. Захватанная потными пальцами спортсменки. Быстро, словно боясь испачкаться, отсовывает ее к углу стола. Безликая Алмоне, придвинувшись вплотную, тяжело дышит. Рассердившись, Алоизас смахивает раковину в открытый портфель, прислоненный к ножке стола. Теперь Алмоне отдаляется, ее бледная тень тает. Он думает обо всей троице — Алмоне, Аудроне и Алдоне, — как бы со всем этим покончить? Провинившиеся студентки начинают водить хоровод вокруг него. Путаются лица, голоса, запах первой, назвавшейся Алмоне И., забивает запахи подруг и тянет его за собой, как слепца. Была бы одна, не стал бы упираться. Вывел бы тройку, и дело с концом. Спорт все-таки, кое-какие льготы допустимы. Но остальным — никаких поблажек! Аудроне из крепко обеспеченных: вилла в Паланге, ее не так-то просто обидеть. Алдону не даст в обиду влиятельный папаша. Правильнее всего было бы выделить из них Алмоне. Ей зачет, им — нет. Технически уладить не трудно. Сама приползет. Ведь уже приходила без приглашения. Ну что, решил, там-тарарам, тарарам-там-там? Ловкач!