Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

• Название: Поездка в горы и обратно
• Автор: Миколас Слуцкис
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Действие романа охватывает около двадцати лет. На протяжении этого времени идет как бы проверка персонажей на прочность. Не слишком счастливая история брака Лионгины и Алоизаса перерастает в рассказ о любви, о подлинных и мнимых ценностях, а шире — о пути литовской интеллигенции.

---

— Тебе что-то снилось. Ты разговаривала во сне! — Его слова заставили вздрогнуть нежно белевшую в полумраке спину.

— Не помню. Если и снилось… Что мне может сниться, что? — Лионгина набросила халатик.

— Горы, например. — Алоизас придержал дыхание. По внезапно наступившей тишине понял, что перестарался — сделал больнее, чем хотел. У Лионгины бессильно опустились руки. Упала и звякнула расческа.

— Я все забыла. Давно забыла. — Она судорожно глотнула воздух. — Где, какие горы? Спи, я — тихо. А за вчерашний чай спасибо. — Она снова вдохнула, позаботившись о запасе воздуха. — Ты меня тронул, Алоизас, но не увлекайся. Сама справлюсь. — Пока она шарила в темноте, ища расческу, дыхание ее выровнялось. — Руки-ноги у меня есть. Следи за собой, за своей работой. А то еще начнешь упрекать, что не создаю тебе условий.

— Не упрекну.

— Мог бы и упрекнуть. Веду себя по-свински. — Повторила вчерашнюю фразу, будто подняла ее с пола вместе с расческой. — Бегаю по своим, как ты говоришь, муравьиным тропкам, а перед глазами свет твоей настольной лампы. Вижу и улыбаюсь, как дурочка. Ничего мне тогда не страшно. О чем еще я могла бы думать?

Ее слова звучали искренне, хотя были слишком патетичны для половины седьмого. Из головы не шли другой голос и другие слова — из глубин подсознания.

— Теперь каждое утро буду вставать в полседьмого. Пока нет другого выхода. Скоро все изменится.

Однако опять не сказала, что означает это все и как изменится.

Хлынул резкий электрический свет. Заревели отвернутые водопроводные краны. Зашумел газ. Захлопали дверцы шкафчика.

Лионгина работала, как многорукая машина. Алоизас зевал. Какие горы? Какие сны? Или они с ума сходят?

— Что от тебя останется? Ты ведь и так — былинка.

Сквозь шум проснувшейся квартиры Лионгина не услышала.

Пока спускались по лестнице и шагали рядом по тротуару, развеяться им не удалось. Алоизас гордо нес голову, медленно и солидно приподнимая шляпу, но мысли его были все еще там, в комнате, где Лионгина наспех одевалась, успев переделать или начать множество работ. Покрасилась перед зеркалом, чего раньше никогда за ней не водилось. Яркий красный рот не вязался с ночным сонным бредом, зато прекрасно подходил к переменам, о которых она намекала. Одна из них прояснилась: будут скомканы не только вечера, но и утра, до сих пор дававшие заряд бодрости и разумности всего — даже пара изо рта. Он шагает, свободно дыша, эти минуты принадлежат ему — затишье перед боем, из которого он непременно должен выйти победителем, однако нет радости, нет привычной гордости, хотя Лионгина ласкает его глазами уважительнее и преданнее, чем в другие утра. Где же она настоящая? Во сне? На улице? Не дал ей вырваться — схватил посреди тротуара, притянул. Чистые, преданные глаза и испуг, что снова не угодила. Голой рукой заправляя его выбившийся шарф, смущенно извинилась за сон.

— Бедняжка. Не дала спать. Иди, тебе нельзя опаздывать. Студенты ждут.

— Ждут, как же!

Ждут неприятности, трио халтурщиц, дешевые соблазны, черт знает что.

— Что-нибудь на работе, Алоизас? Ничего не рассказываешь.

Разве услыхала бы сквозь бред? Ведь это не ты — сорок восемь килограммов костей и кожи. Голос и тот не твой — какой-то сухой, тусклый. Потому и молчу. Удержался, чтобы не крикнуть, не ошарашить посреди улицы.

— Ничего. Что со мной может случиться? С двоечниками воюю. Студенты — народ беспокойный. — И прибавил горько, обжигаясь упреком: — А у тебя сны, горы снились!

Ушел, не оборачиваясь, стремясь оторваться от той, которая, душой и телом принадлежа ему, принадлежала еще кому-то, пусть не осязаемому и реально не существующему. Ужасные видения. Ни с чем не сообразные всплески подсознания. Горы и умершая девочка у их подножья. Откуда это кошмарное сочетание? В горах никакой Вангуте не было. И потом тоже. Живой Вангуте она не видела, хотя много раз собиралась навестить ее с Аницетой. К мертвой не поехала, и вот малышка — тайная спутница ее мыслей. Что бы это могло значить? Все еще бродит по горам, пусть и пригасшим, и все, что дорого ей, складывает тайком в их тени? Ведь на самом деле ее горы давно сплющились, как порванный мешок с зерном. Все, восхищавшее ее в чужих краях, дешевый фарс, на собственной шкуре узнала. Лучшего определения не подберешь — позорный фарс. Еще немножко — и отдалась бы какому-то проходимцу. На глазах у законного мужа и всей патриархальной деревни. Ее парализованный дух не сопротивлялся, если бы не он, Алоизас, не его твердость… И все-таки он был недостаточно суров, как того требовало растоптанное мужское достоинство. Ее склонность к легкомысленным фантазиям, не вырубленная в свое время топором, пустила глубокие корни. И вдруг расцвела пышной, ядовитой зеленью. Вот как вознагражден он за свое великодушие, за попытки все забыть, за… чай! Смех и грех — Алоизас Губертавичюс и чашки, ложки, сахарница? Не смех — идиотизм! Что сказала бы, узнай об этом Гертруда? Он как бы видит перед собой Гертруду: одета по-зимнему, в меховой шапке, облачко пара из ноздрей, заиндевелые усики. Никогда не представлял себе сестру с инеем над верхней губой. Сон Лионгины ужаснул бы ее, а еще больше — поведение брата, неразумными услугами поощряющего эскапады жены, его долготерпение и всепрощение. Что же, должен был с кулаками броситься на спящую? Схватив за волосы, бить головой об стену? Алоизас рассердился на Гертруду, будто и впрямь пристала по дороге и, кривя губы, учит, как усмирить жену. Гипсовое лицо, сорок семь или восемь килограммов веса, с раннего утра до полуночи функционирующий робот… Вот какая у него жена! Но именно такая пробудила в нем чувство, выжимающее из глаз слезу… Забываешь о себе, даже слезы вытереть забываешь… Пусть катятся… А все-таки ужасен ее бред — какой-то стриптиз подсознания… От безнадежности, от загнанности. Надо бы ей помочь, не дать совсем погибнуть. Помоги, если такой хитрый — руки же связаны! Да, прежде всего освобожу руки. Лучше всего смогу помочь ей, если возьму быка за рога. Там-тарарам, тарарам-там-там! Гм, где же этот бык? Осточертевшее недоразумение с девицами из группы М.? По ошибке не ухвати за хвост кота — поцарапает и убежит. Бык, который мычит и роет копытами землю, — рукопись на твоем столе, не забывай. Конечно, троица наглых лентяек выводит из себя. Непременно уладить: или — или…

— Ах, коллега Алоизас!

Семенящая рядом коллега Ч. осмелилась коснуться его рукава. Вся в белом сверкании — лицо, шапочка, улыбка. Казалось, произносит бессмысленные белые слова и ничем не пахнет: ни потом, ни духами. Ее жизнь за стенами института — поэзия, полная вздохов. Поиски забытых следов, оплакивание найденных и новые разочарования. Разочарования приносят ей и радость — не только боль. Может, потому, что сотканы из тумана и дымки. Это взывает к эху — не к живому человеку.

Такая поэзия должна бы нравиться Алоизасу, почему-то он больше не радуется ей.

— Я вам не мешаю, коллега?

— Не имею привычки разговаривать сам с собою.

— Простите, коллега, не могу не спросить. У вас неприятности в группе бедняги М.?

С лица Алоизаса сошла благосклонная улыбка. Губы сжались, брови сдвинулись. Замкнулся, чтобы и щелочки не осталось, куда можно проникнуть. Ч. уже не Ч. — чья-то попытка подкупить сочувствием, потом спеленать и выставить, как чучело.

— Не жалуюсь. У меня все прекрасно.

— Я не утверждаю, что у вас что-то не в порядке. Вы — один из лучших специалистов кафедры, и никто, тем более я, не сомневается, что… — Коллега Ч. разволновалась, однако к белизне не примешалось никаких оттенков. Студенты прозвали ее Die weiße Ziege[8]. — Я слыхала… Мне показалось…

— Не знаю, что вы слышали, милая коллега. Просто я не собираюсь снижать требований, потакая недобросовестным студентам.

— Не подумайте, что я вас осуждаю! Напротив, восхищаюсь вами как коллегой. Хотела только…

— За все время преподавательской работы я не вывел ни единой оценки, за которую мог бы упрекнуть себя.

— Да-да, совершенно верно. Именно поэтому…

— Интересно, милая коллега, какой камешек закатали вы в снежок. Смелее!

— Напротив, хочу оградить вас от камней. Видите ли, отдельные неуспевающие студенты — еще не все. Есть побочные, чрезвычайно важные обстоятельства.

— Хотите сказать — покровители, заступники?

— Пока ничего определенного не знаю, однако…

— Это не новость для меня. С самого начала почувствовал, что тут они есть! — Алоизас любовался переливами своего голоса и ее испуганным личиком. Он прямо рос в собственных глазах, отбрасывая прочь подленькую мысль, что предупреждение Ч. вполне может свидетельствовать о набирающей силу черной туче.

— Рада, коллега, что для вас это не новость. Значит, сумеете выкрутиться.

Алоизас с минуту постоял неподвижно, высоко задрав подбородок. Едва удержался, чтобы не поднять указательный палец, словно вещая с кафедры.