Тимоти Финдли - Если копнуть поглубже

• Название: Если копнуть поглубже
• Автор: Тимоти Финдли
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-94145-232-2

Тимоти Ирвин Фредерик Финдли, известный в литературных кругах как ТИФФ (1930–2001) — один из наиболее выдающихся писателей Канады, кавалер высших орденов Канады и Франции. Его роман «Войны» (The Wars, 1977) был удостоен премии генерал-губернатора, пьеса «Мертворожденный любовник» (The Stillborn Lover, 1993) — премий Артура Эллиса и «Чэлмерс». Т. Финдли — единственный канадский автор, получивший высшую премию Канадской литературной ассоциации по всем трем номинациям: беллетристике (Not Wanted on Voyage, 1984), non-fiction (Inside Memory: Pages from a Writerʼs Workbook, 1990) и драматургам (The Stillborn Lover, 1993). Мировую славу ему принес роман «Паломник» (Pilgrim, 1999), удостоенный сразу нескольких престижных канадских премий. «Если копнуть поглубже» (Spadework, 2001) — последний роман Т. Финдли — своего рода объяснение в любви г. Стратфорду и Шекспировскому театральному фестивалю, в котором он сам не раз принимал участие и как организатор, и как актер, и как драматург.

---

Зажги больше света. Веди себя естественно. Никогда не позволяй врагу заметить твой страх.

А вдруг это дядя Джесс…

По-твоему, он не враг?

Люк встал. Еще две лампочки на кухне. В заднем коридоре.

На лестнице.

Он принялся мурлыкать себе под нос:

Путь далекий до Типперери…
Путь далекий домой…

«Типперери» было старинным семейным прозвищем сортира.

По дороге он завернул в комнату, которой пользовался как кабинетом. Зажег медную лампу под зеленым абажуром и, не открывая, запер дверцу шкафа.

Если кто-то засел внутри, потребуется топор, что бы оттуда выбраться. Но там такая теснотища: ложкой не замахнешься — не то что топором…

В столовой никого. Только двенадцать пустующих стульев и гниющие яблоки на блюде.

В гостиной тоже.

И на лестнице.

Люк подергал ручку — передняя дверь заперта.

Теперь на верхнюю площадку. Выключатель коридора второго этажа.

Пусто.

Люк заглянул во все спальни и в каждой зажег свет.

Всего-то и оставалось: маленькая ванная с туалетом и некогда родительская, а теперь его большая ванная и спальня.

Люк осмотрел бельевую кладовую — ничего, кроме белья. Почти разочарование.

Напряжение давило на спину, плечи, колени.

Он потянулся рукой к выключателю на стене своей спальни.

Но свет не вспыхнул.

По-прежнему царила темнота.

Кто-то его ждал.

— Я вывернул лампочки, — раздался голос. — Я вижу тебя, но не хочу, чтобы ты на меня смотрел.

— Почему?

— Не слишком приятное зрелище.

— Ты ранен?

— Вроде того.

— «Вроде того» — не причина, чтобы мне на тебя не смотреть.

— Ну… может, больше, чем «вроде того»… Не хочу, чтобы ты меня видел, и все. Меня пометили.

— Господи! Ты хочешь сказать, тебя порезали?

— Да. Лицо. Так у них принято.

— Тебе больно?

— А разве нам всем не больно?

— Перестань хорохориться — скажи правду.

— Конечно, больно, мудак! Ты что, думаешь, когда режут, не больно?

— Вызвать врача?

— Только попробуй — и ты покойник! Мертвец!

Люк понимал, что так оно и будет: Джесс никогда не грозил зря, и в его заднем кармане всегда лежал нож с выкидным лезвием.

— Послушай, позволь мне тебе помочь. Как-нибудь. Не дури. Разреши хоть что-нибудь сделать.

— Нет, малыш. Я уже промыл порез. Просто не хочу, чтобы ты меня видел.

— Они знают, где ты?

— Наверное. — Джесс помолчал и добавил: — Извини, я не хотел втягивать тебя в неприятности, но мне больше некуда было идти.

Старая песня. Все та же старая песня: больше некуда идти…

— Там на комоде ночник. Можешь ввернуть ту лампу.

Люк подошел к комоду и ввернул лампочку в патрон.

Джесс полусидел-полулежал на кровати, привалившись спиной к подушкам; одеяло сбито. Он подтянул к ягодицам ноги в нелепых детских кроссовках, одной рукой прижимал к лицу полотенце, а в другой держал полупустой стакан с лучшим в доме виски.

В слабом свете единственной лампы Люк не видел порезов на его лице — да еще мешала рука Джесса с полотенцем. Но он разглядел, что оба глаза у дяди подбиты.

— Прикури-ка мне сигарету, малыш, — попросил тот.

— Да, сэр. — Люк невольно улыбнулся. — Ты говоришь, прямо как отец.

— А что в этом удивительного? Я его брат. Мы оба унаследовали этот голос. Так что давай прикуривай.

Люк повиновался и подошел к кровати.

— Не смотри!

— Кончай валять дурака! Куда мне ее совать? В пустоту?

Джесс поставил стакан с виски на прикроватный столик и взял сигарету. Но так и не отвел от лица полотенце.

— Где бутылка?

— Вот здесь, на полу.

Джесс показал.

— Там что-нибудь осталось?

— Конечно. Я пью всего лишь вторую порцию.

Люк обошел кровать, взял бутылку и отправился с ней в ванную, вынул зубные щетки из стакана и налил в него виски. Стаканом для воды воспользовался Джесс.

Только тут Люк заметил окровавленное полотенце за унитазом и пятна крови по бокам раковины: Джесс, видно, хватался за нее руками, когда промывал себе раны.

Интересно, как она темнеет, пролитая кровь. И ни с чем ее не спутаешь. Должно быть, древний инстинкт самосохранения: берегись — здесь льется кровь.

Он вернулся в спальню и со стаканом в руке сел на стул у окна. Закурил, посмотрел во двор.

— Что я должен делать?

— Ты не должен никому говорить, что я здесь.

— Не скажу.

— И не должен вызывать никаких врачей.

— Не буду.

— И, естественно, ни слова полиции.

— Ты просишь очень много молчания.

— И считаю молчание знаком согласия. Ты уже обещал никому не говорить. А это значит — не сообщать и полиции. Ясно?

— Да.

— Вот и хорошо. Учти, я не шучу.

— Знаю.

— Заикнешься — и ты покойник.

— Разумеется. Покойник.

— Я слышал, ты обзавелся женщиной.

— Да?

— Да. Один тип в городе сказал. Мол, у Люка теперь есть подружка.

— Для подружек я немного староват, Джесс. Мне почти пятьдесят. А она еще старше.

— Шутишь? Почти пятьдесят? А я бы дал тебе сорок, не больше.

— Пятьдесят, пятьдесят… так-то.

— Как ее зовут?

— Мерилин Монро.

— Ну, конечно…

— Не скажу. Она просила меня молчать. Как и ты.

— Вот и ладно. И как она — хорошо трахается?

— А ты?

— Хо-хо! Ничего себе, племянничек! Огрызается!

— Короче, Джесс, тебя мои дела не касаются. Давай обсудим твои. Что с тобой происходит?

Будто не знаешь, будто не догадываешься…

— Просто лежу здесь и думаю.

— Неужели? О чем?

— О том, как в старину мы приходили сюда и заваливались на эту кровать. Как по воскресеньям врывались и устраивали кучу-малу. Мама и папа — Марбет и Проповедник — были в чем мать родила, а мы орали и наваливались на них — вдесятером, да еще две собаки и кошки. А потом пели.

— Пели?

— Да, пели. «Велосипед на двоих», что-нибудь вроде этого. «Луна восходит над горой» или «Надень свою старую серую шляпку». А заканчивали всегда «Типперери», потому что, вопя и прыгая, так возбуждались, что кому-нибудь непременно требовалось бежать в сортир отлить. Господи, какие хорошие были времена! Господи, какие хорошие! Господи!

Джесс расплакался.

— Хорошие времена. Чудесные времена. Веселые времена. Постоянно возились… постоянно смеялись… постоянно пели. С мамой и папой.

Люк смотрел, как он вытирал полотенцем глаза.

— Я сделал кое-что плохое, — продолжал Джесс. — По-настоящему плохое. Самое плохое, на что способен человек.

— Знаю.

— Откуда? Я же тебе не дозвонился.

— Не дозвонился?

— Я тебе звонил. В дом Кинкейдов. Несколько недель назад. Сразу после… после того раза, как мы с тобой виделись.

— Да, ты прав. Ты мне не дозвонился.

— Что-то приключилось с чертовым телефоном. Не было соединения.

— A-а… Тогда.

— Да, тогда.

— И чего ты хотел?

— Если бы я знал. Помощи.

— Какой?

— Господи, откуда я знаю? Помощи, и все! Но так и не дозвонился.

— И…

— И… Люк, я так устал — очень устал. И боюсь. Я не знаю этого человека — себя. Не знаю того, кто кажется мной, но я его никогда не встречал — только в самых кошмарных снах. И вот… я… я его боюсь — он меня пугает. Страх такой, что пробирает до самого нутра. Господи, я так не хочу быть этим человеком. Я — это не он. Нет! Я его не знаю. Кто, черт возьми, он такой? Кто мной владеет? Откуда взялся? Как получился… получился из того счастливого ребенка? Откуда объявился? Господи, я никого не хочу убивать! Не хочу! Почему я это делаю? Почему? Господи! Господи, помоги! Кто-нибудь, помогите!

Люк поднялся — сгорбленный, сигарета прилипла к губам, ноги тяжелые, будто налились цементом, — подобрал с пола бутылку виски: надо ему что-нибудь дать. Что-нибудь — хотя бы это. Подошел к кровати, снова наполнил стакан Джесса и коснулся гранью бутылки его лба. Пусть ощутит прохладу. Пусть ощутит хоть какую-то связь: холодное стекло в данном случае — как рука — как палец — нечто почти очеловеченное.

Вернувшись к своему стулу, он подлил виски и себе.

И стал смотреть на дядю. Тот скрючился на кровати — глаза убийцы, что они видели? Руки убийцы, что они натворили? И сердце так и не повзрослевшего ребенка, неспособное к сопереживанию. Джесс всегда сочувствовал только себе: своим неудачам. И не понимал, что другие тоже умели чувствовать. Только он грустил, и только он веселился. Никто другой никогда не плакал.

Похоже на строчку из песни.

А почему бы и нет? Разве песня не может сказать правды?

— Джесс!

Никакого ответа. Лишь взгляд переместился с кончика сигареты на виски в стакане.