Вера Космолинская - Час до конца света

• Название: Час до конца света
• Автор: Вера Космолинская
• Жанр: Короткие истории

Сборник фантастических рассказов и миниатюр 2006–2012 гг.

---

Алмазная башня мира стоит в самом центре Города. Ее главный шпиль тянется в точности к Алмазной звезде в самом центре небес. Символично, хотя и не дает особого пространства для фантазии. Согласно легенде, ее сложили в незапамятные времена из останков героев, отвоевавших когда-то это святое место у чудовищных демонов первозданности. Что это были за демоны на самом деле, нам неведомо. Разумеется, башня не сплошь из алмазов. Алмазы всегда выходят довольно маленькими, и очень редко. Вот какие-нибудь булыжники — этих полно и навалом. Башня сложена, в основном, из гранита, с включениями других минералов — мрамора, агата — всего понемногу. Но на видных местах снаружи башня и правда украшена подшлифованными алмазами, и, как я полагаю, кристаллами кварца. Благодаря им, башня искрится как зачарованная. Но только пронзительным светом, а не всеми цветами радуги, как искрились бы алмазы в другом мире, известном мне лишь из снов. Разве это не проклятие — видеть здесь цветные сны? И об этом невозможно никому рассказать, этого просто никто не поймет, кроме нас, таких же избранных. В Алмазной башне двенадцать врат. Девять из них теперь постоянно заперты. Трое были сейчас распахнуты, и три процессии двигались к ним, торжественно, под визгливые ноты фанфар и звон бубенцов на одеждах герольдов и конской упряжи. Впереди каждой процессии ехал правитель одного из Домов. За ними везли их родовые штандарты. Выбор цветов, понятное дело, был весьма невелик. Гербом Дома Берилла был белый олень с ошейником в виде короны с семью зубцами, в черном поле. Гербом Дома Опала — белый лебедь с распростертыми крыльями, на сером. Моим же гербом, то есть гербом Дома Хрусталя была черная чаша на рассеченном надвое серо-белом поле. Вот так — чаша, нет чтобы какая-нибудь ужасная зверюга. Но, по крайней мере, черная. Да и собственное мое имя значит — черный хрусталь, посредник между живыми и умершими. Не знаю. Никогда не разговаривал с умершими. Все это — глупые поверья. Каждый герб имел свой девиз — из одного лишь слова. Белый олень попирал своими копытцами серебряную ленту, на которой было начертано: «Гордость», под белым лебедем парило слово: «Милость», под черной чашей красовалось: «Мудрость». За всю нашу историю, какую еще можно припомнить, эти девизы частенько оставались пустым звуком. Но в том, что касается Фаенны — ехидство прекращаю. Да и Хоннор, надо отдать ему справедливость, подходит своему девизу, если посчитать спесь и тщеславие синонимами гордости. Впрочем, возможно, я пристрастен. И это отнюдь не говорит в пользу моего девиза. Но как я склонен говорить буквально обо всем — мне нет до этого никакого дела.

Приближаясь к Алмазной башне, я видел Фаенну, подъезжающую к ней во главе процессии с другой стороны. В сторону Хоннора я не смотрел принципиально, хотя и его здание еще не скрывало. Принцесса Дома Опала ехала на белоснежной лошади, ее одежды тоже были серебристо белыми. Волосы густого серебряного цвета, похожие на грозовое облако другого мира, были рассыпаны поверх плаща, на голове сияла ярким светом диадема. Жаль что лица ее было отсюда не различить, но когда мы окажемся в башне, я еще увижу его. Гладкое и точеное, оно казалось бы вырезанным из полупрозрачного мрамора, если бы не ее глаза — цвета раухтопаза, необычайно теплые, каким не положено быть камню. Мягкие брови казались бархатными, а с губ редко сходила легкая, почти незаметная улыбка. Но Фаенна могла быть и жесткой и решительной. Лишь благодаря силе ее духа Дом Опала не пал и не вымер полностью во время последнего морового поветрия. Кто знает, если бы она пожелала, она могла бы наверное даже подчинить в конце концов Город одному единственному правящему Дому. Ну, конечно, будь на нашем месте кто-нибудь другой… И сомневаюсь, что она в таком случае была бы столь популярна в народе. Ведь именно сочетание сверкающей стали с мягкостью и чуткостью придают ей неповторимый шарм, помимо обычной красоты, которой мало кого удивишь в мире оживших статуй.

По традиции, башню окружали восторженные толпы граждан, приветствующие нас нестройным, по большей части дружелюбным гулом и забрасывающие нас цветами, которые через несколько часов превратятся в хрупкие прутики, при малейшем прикосновении рассыпающиеся в гипсовую пыль. В числе цветов нам с Хоннором обычно доставалась и пара другая камней. Черт с ними. Это тоже традиция. Мы делаем вид, что ничего не замечаем. Статистически это очень хороший результат. Самое смешное, что мы все достаточно популярны по сравнению со своими предшественниками. Наверное, просто потому, что моложе, и не успели натворить особых дел. И после мора нам приходилось волей-неволей вести себя благоразумно. Я созерцал толпу и улыбался с легким презрением, думая, что именно сегодня все может очень измениться. Тогда завтра эти марионетки разделятся минимум на два лагеря и начнут обращать друг-друга в камни, чтобы сподручнее было их бросать, или строить дома, или чинить мостовые после беспорядков… Странно ли, что мне бывает сложно иногда постигать реальность происходящего на этом свете?

«Двенадцать звезд. Двенадцать мечей. Двенадцать слов. Двенадцать огней» — вилась причудливой вязью вокруг башни старая и малоразборчивая надпись. Звучало это подобающе гордо и бессмысленно. Двенадцать — как и двенадцать ворот башни, как и число родов правителей, давным-давно, в самые ранние времена. Мы сильно вырождаемся, несмотря на всю свою долгую жизнь. Не знаю ничего о звездах и огнях, а мечи и слова — вероятно, девизы — просто наши семейные атрибуты. Мой собственный меч, священная реликвия, перешедшая ко мне от предков, звался Ринальдин, по имени основателя рода. Также это слово означает что-то вроде хитреца или зануды. Второе имя меча — Мудрец, что значит, в сущности, то же самое.

Все шло как по маслу. В большом круглом зале, устланном плитами в шахматную клетку, мы заняли три ложи, увешанные гербовыми вымпелами. Распорядитель — старый хранитель Алмазной башни Оливин, в торжественном белом до полу одеянии, провозгласил о начале Совета и объявил, что первое слово дается на этот раз принцу Дома Берилла Хоннору — право первого слова передается, по традиции, каждый раз по кругу. В прошлый раз первое слово принадлежало мне. Значит, сегодня за мной будет последнее слово.

Хоннор поднялся с пышного трона и вышел несколько вперед. Это было необязательно, но указывало на то, что он желал быть услышанным, и речи его не будут настолько праздными, что их можно смело пропускать мимо ушей, как повседневные пересказы новостей. Глаза его под серебряной львиной гривой сверкали, и хоть он был сдержан, левая рука лежала на эфесе меча чуть более твердо, чем просто в привычном жесте. Я искоса бросил взгляд на Фаенну. Она сидела на троне совершенно прямо и смотрела бесстрастно перед собой, более похожая на статую, чем обычно. Она тоже ждала чего-то недоброго от этого дня. В мою сторону она не оглядывалась. Что ж, она никогда не нуждалась в посторонней поддержке. Свиты всех трех домов выказывали куда больше возбуждения, чем мы — правители.

— Правители Города, — ровным голосом начал Хоннор. — Брат и сестра мои, — взгляд в сторону Фаенны, осуждающий и немного сожалеющий. Однажды он предложил ей руку и сердце. Она ему отказала — помимо прочих причин была и та, что в случае согласия она лишилась бы прав быть главой Дома, становясь женой принца другого правящего Дома. Она могла взять в супруги кого угодно, кроме принца, тот оставался бы лишь консортом, не получающим ее прав. Впрочем, Фаенне просто никто не был нужен. Она отговорилась тем, что ее младший брат еще слишком мал для того, чтобы стать правителем, что было правдой, и она никогда не доверила бы свой Дом постороннему регенту. Хоннор был страшно разочарован — он полагал, что ради него женщина должна отказаться от всего, но только не от него. Фаенна проигнорировала его разочарование так же как и лестное предложение.

— Я буду сегодня прям, — сказал Хоннор, высоко вскинув голову. — Город в упадке. Все мы вымираем. Мор миновал, но нас все равно становится все меньше и меньше. Говорят, теперь мы живем намного дольше наших предков, но каждое последующее поколение чуть не на треть меньше предыдущего. До Мора, унесшего почти всех, кто был старше сотни лет, это был мир стариков, выживающих из ума, пока они не начали внезапно, без видимых причин, высыхать и рассыпаться в песок. А ведь сотня лет — не такой уж солидный возраст. — Что верно, то верно, хотя нам троим никак не больше шестидесяти — возраст при иных условиях считавшийся бы несерьезным. Нормальная продолжительность жизни — лет триста-четыреста. Первые пятьдесят ты несовершеннолетний несмышленыш, последние сто — сто-пятьдесят — полутруп. Отличный темп жизни. — Город уменьшается, уменьшается весь мир, пригодный к жизни. Но почему? Кто даст мне на это ответ? Не потому ли, что установленный тысячелетия назад уклад жизни порочен? Порочен хотя бы в том, что Город изначально разделен на куски и правящие Дома только и делают, что гнут каждый свою линию, тянут в разные стороны. Город давно не развивается. Мы все мешаем друг другу. — Хоннор выдержал паузу, набирая в грудь побольше воздуха. — И я говорю — довольно. Дома должны объединиться в единый Дом и искать спасения не только для себя, а для всего нашего мира.