Урфин Джюс - Зарисовки.Сборник

• Название: Зарисовки.Сборник
• Автор: Урфин Джюс
• Жанр: Эротика

В этой книге собраны произведения невероятного  Урфина Джюса, пишущего в таких жанрах, как: гет, слэш (яой), ангст, PWP, POV, повседневность, фэнтези и другие. Но в каком бы жанре не было бы написано произведение, оно всегда не оставляет равнодушным - " Ты жизнь, ты танец на краю. Твоих грехов не умаляю. Одной стопой за край стою. Толкнёшь - умру, поймёшь - взлетаю".

Предупреждения: слэш (яой), нецензурная лексика, 18+.

---

– Арчи. Пойдем сегодня в кино?

Небо начинает закипать слезами, окрашивая асфальт темными точками. Ветер, приправленный дождем, наотмашь хлещет меня по лицу.

– Не могу.

Я готов кленовым листом упасть к ее ногам и вцепиться зазубренными краями в неровности асфальта.

– Не могу, – качаю я головой. – Не сегодня.

Иришка осторожно вынимает ладонь и прячет руки в карманы куртки. Молча смотрит в глаза осенним взглядом.

– Мне пора.

Она зябко передергивает плечами, поправляет на плече съезжающий ремешок сумки.

– Удачи, – желаю я ей вслед.

Мой телефон тихо тренькает пришедшей смс-кой.

Но так и быть: я сам себе 
Противиться не в силах боле;
Все решено: я в вашей воле
И предаюсь моей судьбе

Обрывки

Besame, besame mucho,
Como si fuera esta noche la ultima vez.
Besame, besame mucho,
Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.

– заполняет хрустальный голос Робертино Лоретти светлую террасу.

Besame, besame mucho,

– поднимается голос к балкам выбеленного дуба и уходит сквозь них в бирюзовую синь неба звенящей страстной мольбой.

Besame, besame mucho,
Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.

– Купина ты моя неопалимая. Боль моя, радость моя, жизнь моя. Сгорел в тебе дотла, – шепчу я, перебирая вишневые от крови волосы, разбирая их на пряди. Не отрываясь смотрю на страшный глянцевый рубиновый ручеек, что вместе с жизнью вытекает из Ярослава. Аккуратно перекладываю голову его на свои колени, обтираю окровавленные пальцы о когда-то светлые брюки и нежно оглаживаю брови, рыжими росчерками летящие к вискам, горбинку заостренного смертью носа, треугольник лица, рисунок большого насмешливого рта. Привычным жестом трогаю темное пятно родинки под нижней губой, словно стараясь стереть этот огрех с безупречно белой кожи. Переплетаю свои пальцы с пальцами Ярослава, прижимаюсь губами к выступающим костяшкам, стараясь согреть своим теплом и дыханием остывающее тело, словно это может исправить случившееся.

Двадцать лет назад

Я сижу на залитой полуденным солнцем веранде и в легкой дреме клюю носом под укоризненное бормотание матери, которая, перекинув полотенце через плечо, накрывает обеденный стол.

– Шляешься невесть где до утра, никакой пользы от тебя по дому, какой ты пример мальчишкам подаешь? Старший брат! Отец приедет, я ему все расскажу.

Я лениво и сонно смотрю за мелькающими руками мамы и улыбаюсь. Хорошо. Как хорошо! Тело томно звучит еще не остывшими ночными ласками. Солнце скользит по плечам, нескромно оглаживает загорелую кожу, путается во взъерошенной шапке волос, высекая синеватые искры из упрямых завитков.

У ворот, шурша гравием, останавливается машина и громко рявкает, требуя открыть тяжелые кованые ворота.

За спиной тут же горохом рассыпается радостная дробь торопливых шагов и яркий перезвон мальчишеских голосов.

– Отец! – близнецы скатываются со ступенек и бегут к воротам.

– Отец! – протяжно воркует мать, проводит теплой ладонью по моей спине и, прижавшись, тут же забывает в радости про свое ворчание. – Иди, сынок, встречай.

Сдерживая улыбку, спокойно спускаюсь навстречу. Я старший, мне не к лицу, как близнецам, прыгать, переливаясь неприкрытой радостью, у большой ласково урчащей машины, а хочется.

Отец тяжело и неторопливо выходит из автомобиля, тут же сграбастывает большими ручищами две чернявые макушки и прижимает их к себе. Сдержанно кивнув мне, словно обняв теплым взглядом, спрашивает:

– Как дела? В доме порядок?

Подражая манере отца, так же неторопливо киваю головой.

– Все хорошо. Мать стол накрывает. Устал?

Отец отлепляет от себя близнецов и открывает заднюю дверь машины:

– Выходи.

Мне хочется зажмуриться – кажется, солнце во всю свою силу полыхнуло и само обожглось о рыжую голову ребенка, выбирающегося из салона.

– Это Ярослав, – сжав худое плечо мальчишки и подталкивая его вперед, говорит отец. – Он будет вашим братом.

Весь двор, охнув, замирает, рассматривая сжавшегося ребенка. Но близнецы, не понимая важности происходящего, воспринимая еще все как счастье, тут же, защебетав, принимаются тормошить рыжего, одаривая того авансом своей любви. Брат – это хорошее слово. Это семья. Это свое.

Мать не спеша спускается по ступеням и, затаив в межбровной морщинке сотню вопросов, подходит к отцу. Он обнимает ее и очень тихо, так чтобы слова не застряли в ушах бурно знакомящейся друг с другом троицы, произносит:

– Это сын Никиты.

Горестные складочки жестко очерчивают возраст отца и тут же отбликовывают на лице мамы похожим выражением.

Я смотрю на полыхающую макушку, на осторожные глаза, перебегающие от меня к близнецам. Мальчишка весь какой-то угловатый: худые руки, голенастые ноги, острые скулы. Заноза. Где-то внутри твердым камушком сворачивается настороженность, не позволяющая мне улыбнуться навстречу робким, но острым взглядам, которыми исподтишка обстреливает мальчишка.

На столе ярким ворохом фотографий раскинулось прошлое. Оно улыбается белозубо, радостно, оно сочится насыщенным счастьем и полнотой жизни и вызывает где-то внутри щемящую тоску от непричастности. На фотографиях другой отец. Не просто молодой, полный сил жгучий красавец. Совсем другой. На склоне горы, покрытой ослепительно-белым хрустким снегом, в расстегнутом комбинезоне, он обнимает второго, такого же искрящегося. Они оба кажутся такими счастливыми, их переполняет такая энергия, что снимок страшно тронуть, кажется, он стукнет разрядом этой бьющей через край молодости. Еще снимок, почти домашний: сонный отец, присев на подоконник, баюкает в руках большую кружку с чаем. Рядом с ним на стуле сидит тот же самый человек. Он запустил свои пальцы в ежик светлых волос, глаза закрыты. Они улыбаются – отец глазами, тот, другой, губами. Но улыбаются одинаково. Никита. Друг отца. И в любом кусочке прошлой жизни есть эта синхронность чувств, есть это чувствующаяся в любом жесте связь, есть это счастье.

– Это твой отец. Никита.

Ярослав жадно всматривается в снимки, ворошит их, перебирая то быстро-быстро, то медленно. Впивается взглядом в одну из фотографий.

– Он был хорошим? – выдавливает он комок пронизанной слезами боли из горла.

Отец молчит. Берет у мальчика из рук фотографию, нахмурившись, пристально рассматривает ее:

– Он был лучшим, Ярик. Лучшие не бывают хорошими, у них на это не остается сил. Я очень любил твоего отца. Мы были как… братья. Выступали в одной команде. Он был уникальным…

Я, проглотив накопившуюся горечь, тихо выхожу из комнаты. Никита! Его смерть сильно ударила не только по отцу. Она шарахнула по всей семье разом. Отец ушел из спорта. Навсегда. Но он не просто ушел, он забрал все – горы, лыжи, скорость, ветер, толкающий в грудь и вырастающий крыльями за спиной, – и у меня, запретив заниматься горнолыжным спортом. Перевез семью подальше от гор, оставляя внутри заунывную тоску. Я долго перебирал одно увлечение за другим: плаванье, гимнастику, борьбу, бокс, но так и не вернул себе то разрывающее нутро счастье, что дарили белоснежные трассы и кусающий лицо ветер. Не смея, не умея ненавидеть отца, я перенес свою обиду на это имя. Никита…

Спустившись по ступенькам террасы и прижавшись к стене дома, вдыхаю запах перебродившего летнего воздуха, смотрю на удивительно крупные сколы звезд. Мне нужны время и тишина, чтобы унять волну вскипевшего застарелого гнева. Дверь, тихо скрипнув, высвечивает на земле квадрат света – отец, шагнув на террасу и тяжело опершись на перила, молча смотрит на эти же звезды. В квадрат света выплывает силуэт матери. Она, прислонившись к косяку, глухо говорит:

– Иногда мне кажется, что ты любил его больше, чем можно мужчине.

– Я любил его меньше, чем нужно было, – так же глухо отвечает отец.

Я еще сильнее вжимаюсь в стену дома, не желая понимать то, что звучит в ответе отца. Не желая даже думать об этом.

***

Злые зеленые глаза в обрамлении склеенных от слез потемневших ресниц. Обветренные губы, изгрызенные в попытке не разреветься. Наливающийся, пока еще красный синяк на острых скулах.

Я, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, взираю на мальчишку:

– Повтори, что ты сказал?

– Вы мне никто! – полузадушенно и раздроблено слезами.

Рука оставляет точно такой же синяк на другой стороне лица Ярика.

– Будешь расстраивать такими словами отца и мать, я на тебе живого места не оставлю. Понял?

Губы Ярика, уже не слушаясь, дрожат в сдерживаемом плаче.

– Ты заноза, рыжая неблагодарная дрянь. Они для тебя не жалеют ничего. А ты им в лицо такое бросаешь?