Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему

• Название: Сочинение на вольную тему
• Автор: Анатолий Кудравец
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00783-0

Роман белорусского прозаика Анатоля Кудравца «Сочинение на вольную тему» и его рассказы посвящены людям села, их житейским заботам.

Автор пишет о самых будничных событиях, осмысливая жизнь целого поколения — с довоенной поры по сегодняшний день, со всеми присущими этому поколению конфликтами.

---

— Он такой, как и был…

— Все такие. Человек рождается один раз.

— Рождается один раз, а переродиться может десять раз.

— Не верю. Человек рождается один раз.

С Митей поздоровались, словно не виделись всего день или два.

— Я-то уже думал, что у тебя зуб новый вырос. Вставил бы, что ли, ходишь щербатый, — подколол он Ивана, намекая на тот давний вечер.

— Некуда торопиться. Ожидаю, когда у тебя шрам с носа сойдет.

— Тогда приходи вечером. В дурака, а? — загорелся Митя.

— Надумал в дурака, — перебила его Клавдия. Они с Лёхой пошли вслед за Митей, — А в Долгий Лог кто поедет?

— Завтра поедем, — махнул Митя рукой.

— Завтра можешь не ехать. Завтра ты тетке уже не нужен будешь. Дорога ложка к обеду. Ей надо бульбу посадить.

— Ладно, не плачь, — сморщился Митя. — Тетка так тетка… Значит, Левонович, перенесем на другой раз…

— Перенесем… — ответил Иван. — И ты едешь? — спросил у Веры.

Она молчала, смотрела на Клавдию.

— Чего она поедет? — пожала плечами Клавдия. — Или там работниц не будет?..

— Да и дома кому-то остаться надо: и хата тут, и корова, — вставил свое слово Лёха.

— И собака, — добавил Митя.

— Хорошо, хорошо, — усмехнулась Вера. — Будут целы и хата, и корова, и собака.

Ивану показалось, что говорила она это не без радости. Все на мгновение притихли, и в это время отчаянный женский голос зазвенел на кладбище, ножом полоснул по сердцам:

— А боже ж, мой бо-о-о-же! А что же ты надела-ал! А куда ж ты его забра-а-а-ал? А зачем же ты меня одну оста-а-а-вил!!!

Иван узнал голос. Это была Марыля, с их же поселка. Месяц назад она похоронила единственное свое дитя — десятилетнего сына. Пошел парень на пруд и не вернулся домой. Как оно там было, никто не видел, выловили уже мертвого…

Все, кто где стоял, так и остались стоять. Лица у людей застыли, словно окаменели. Иван чувствовал, как на него начинает давить этот голос. Он заполнил всю голову, и там начало звенеть, будто кто в четыре руки неустанно бил молотком по наковальне. Казалось, еще немного — и череп рассыплется от этого нестерпимого звона.

Но в это время Марыля перестала голосить. Завздыхала, заохала — ох-ха-ха! — и начала деловито расстилать на свежей еще могиле скатерть. Глаза ее были совсем сухие, светились тусклым металлическим блеском.

И на кладбище вдруг все оживились, засуетились возле разостланных скатертей.

Пошли к своим и Иван с Лёхой.

— Ничего не понимаю. Как будто все ждали, пока Марыля заголосит? — спросил Иван у Лёхи.

— Так оно и есть, — ответил тот. — Как вам лучше рассказать… Когда-то на кладбище стояла церковь, и за могилы садились после того, как выйдет батюшка, прочтет молитву. Ни церкви, ни батюшки давно нет. И повелось так: к могилам садятся тогда, когда сядет человек, у которого самое большое и свежее горе…

VI

Их уже ждали. На разостланной скатерти стояли водка, вино, закуска, возле камня лежали два красно-рыжих, крашенных в луковой шелухе яйца…

— Ну, выпивки можно было б и поменьше, — сказал Иван, кивнув на бутылки. — Или напиваться пришли сюда?

— Можно было б и меньше, можно и столько, — ответил дядька Никита, обивая сургуч с бутылок. Ему нравилось это занятие.

Что-то противоречивое и неприятное закипело в груди у Ивана еще раньше, когда они шли от Петровой могилы. Очень уж все заторопились к своим «столам», словно изголодались, словно боялись опоздать, и все то, что было в людях до сих пор, — и серьезность, с которой велись беседы, и приглушенность голосов, и праздничная торжественность — показалось Ивану показным, неестественным. Иван знал, что это не так, но знал и то, что святость, с которой он шел сюда, то «самое-самое», что жило в нем, в его сердце, пошатнулось, как дерево, в комель которого несколько раз впился топор. Он взглянул на мать — она была тихая, сосредоточенная, и какую-то особую доброту и радость излучало ее спокойное лицо. Она деловито расставляла по краю скатерти рюмки, раскладывала вилки, ножи, нарезанный хлеб, будто выполняла очень важную работу. Иван никогда не видел ее такой торжественной и застыдился самого себя, своих недавних мыслей. Он видел, что матери приятно чувствовать себя хозяйкой, твердой, уверенной.

— Ну хватит тебе колдовать, — нетерпеливо потянул носом Никита. — Гляди, все посели уже…

— Успеешь и ты, — ответила Лёкса, едва шевельнув сухими губами. В ее неторопливых движениях и в той последовательности и порядке, с какими она все делала, Иван уловил еще одно: так аккуратно, основательно и неторопливо когда-то любил встречать гостей отец. Сейчас все это как бы перешло к матери.

Она очистила яйца, порезала на кусочки — разнесла по всем могилам. Налила в стакан немножко водки, плеснула возле отцова камня на желтый сухой песок.

— Пусть и ему немножко будет, — сказала тихо и печально, и голос ее дрогнул. Передала бутылку Никите: — Разливай, — нетерпеливо, словно недовольно.

Никита налил рюмки, поднял свою.

— Ну будь, Левон! И не обижайся, что мы пьем!

— Сейчас ему только и осталось что обижаться! — сказала мать.

Все выпили торопясь и так же торопясь потянулись руками к закуске.

Вокруг из-за кустов одичавшей сирени и малинника, из-за стволов деревьев слышались голоса. Негромкие, еще приглушенные, но люди уже не стеснялись говорить. Не молчали и тут, на Левоновой могиле.

— Когда это его убило? — не то спросил, не то просто так, чтоб не молчать, сказал Лёха, не переставая жевать. — Уже, никак, около двадцати?

— Да, ровно двадцать… — ответила Лёкса.

— Двадцать лет… А кажется, было совсем-совсем недавно, — подвернула свой голосок Грипина.

— Когда не думаешь, так недавно, а когда подумаешь, то так давно, что памяти не хватает вспомнить, когда… Будто не одну жизнь прожила на земле, а столько, что на весь свет хватит…

— Ты всегда плакала, прибеднялась. Словно тебе было хуже, чем всем, — не удержался Никита, как будто Лёксины слова зацепили и его. Выпитая чарка уже ударила румянцем ему в щеки, он начал чаще моргать.

— Никогда я не прибеднялась, — ответила Лёкса. — Как было, так и ладно. Знала, если сама не сделаю, никто не сделает. И дети это знали. А теперь и подавно нечего прибедняться. А бывало всякое — и слезы, и к слезам…

— Не, Никита, не говори. Остаться без мужа с пятерыми. И все, как горох, один под одним. И выкормить их, выучить, на путь направить. Не-е-е, не говори, — заступилась за Лёксу Грипина. — Вы вдвоем с женой, и ты — мужчина — и сам все сделаешь, и всюду добьешься, а надо, так и на горло наступишь, и детей у вас только двое, а как вам, легко было?.. А, легко?

— Будто я говорю, что ей было легко. Известно, нелегко. Однако ж не надо грешить, не надо забывать и о том, что тогда никто не роскошествовал. Не надо забывать и про колхоз. Помогал чем мог. Все ж, как ни говори, а каждый месяц выделял… Когда жита, когда бульбину… А я… Я своего не упущу и упускать не хочу… Заработал — отдай, будь добр… А не отдашь — сам возьму…

— Это правда… Ты все можешь, — кивнула Лёкса. — А мне если б не помощь, так бери палку в руки да иди по людям. Так ведь никто до этого не допустил. А тут дети, пять ртов. Хочу есть — и все тут. Хоть с колена выломи, а давай. По ложке — так пять ложек. Себя я уже не беру в расчет…

— И не только не допустил, — продолжал Никита, — а и школу все покончали и поустраивались. Алеша в мореходном учился и, если б не бросил, был бы, может, капитаном, а Иван, если имеет голову на плечах, и институт окончил. Когда б это можно было? Я это хорошо знаю… Мы тоже росли без отца… Семеро нас было… И много нам кто помог?.. Пан помог? Ага, поможет…

— Если б не люди, не знаю, что б я тогда делала… И Пухтик… Тогда-то не очень благоволил, а теперь… — Лёкса взглянула на сына, улыбнулась: — Зашел сегодня утром. Иван еще спал. Говорит: «Почему мне не сказала, что он приедет? Можно было б подводу послать…» А Ивана иначе как Левоновичем и не называет…

— Был Ясёк, а стал Левоновичем. Никуда не денешься. А тут и Ноночка подоспела, аж пищит — замуж хочет, — засмеялась Надя.

— Перестаньте, — прервал Надю Иван. Ему было неприятно слушать такое и про Нону, и про себя.

— И я говорю, Надя, перестань, — подал свой голос Лёха. — А то ты еще больше скажешь…

— А разве я неправду сказала? — удивилась Надя. — Ты, Иван, возьмись за Нону. Девка она и вправду лосистая… Пускай Вавила потрясет чулок…

— Ну вот, а я что говорил? — развел руками Лёха, с собачьей преданностью глядя на Ивана.

Беседа шла своим кругом. Дядька Никита не забывал водку, и бутылки потихоньку пустели, и по мере того, как они пустели, звонче становились голоса, и то мрачное, что таит в себе кладбище и что тяжелым грузом ложится на людей, сплывало, как сплывает с реки утренний туман под дуновением ветра. Люди сидели вокруг могил, гомонили — о том, что было в их жизни сегодня или будет завтра. Люди словно забыли, где они. Как будто они были не на кладбище, а дома и собрались не на радуницу, а на обычное застолье. В этом была какая-то своя большая мудрость, своя жизненная правда, и это нравилось Ивану.