Михаил Стельмах - Правда и кривда

• Название: Правда и кривда
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Много десятилетий прошло после Великой Отечественной войны… Но никогда не заживут раны в сердцах и душах участников жестокой битвы за право жить, любить, надеяться и верить, в памяти тех, кто стал наследником Великой Победы. Мы преклоняемся перед мужеством людей, прошедших через то страшное пекло. И мы благодарим тех, кто несет в будущее правдивую память о подвиге наших предков.

Закончив 1961 году роман «Большая родня», Михаил Стельмах продолжает разрабатывать тему народа и величия его духа, тему бессмертия народной правды, что побеждает и в войне, и в послевоенной тяжелой жизни.

В романе «Правда и кривда» рассказывается о жизни украинского села в последние годы войны и в первое послевоенное лето.

Автор показывает также богатырскую устойчивость и выдержку воинов на фоне адских испытаний: «Огонь был таким, что в воздухе снаряды встречались со снарядами, мины с минами, гранаты с гранатами». Многие из воинов не надеялись выжить, но все они честно исполняли свой долг каждый на своем месте.

---

— Заносит? — переспросил Марко, думая, что есть такое морское слово. — Не понимаю.

— Что же, когда-то расскажу об этом сроке, — с прижимом выговорил последнее слово.

— А может, сейчас?

— Разве вам не пора отдыхать? Вы же только что с нелегкой дороги вернулись.

— И это знаете?

— Все, что было до войны, понемногу знаю о вас. И о вашей похоронной слышал. И вашу мать, как мог, утешал, потому что и самому что-то подобное похоронам готовила жизнь.

— Теперь?

— Теперь не странно. У меня же было до войны, — больно взлетели вверх и подломились брови.

— В тридцать седьмом году? — встрепенулся Марко, вспомнив свое.

— Еще раньше.

— Раньше?.. Эге, и вас, вижу, судьба не ласкала. Так и рассказывайте, Григорий Стратонович. Ночь длинная, церковь просторная, можно не только со святым гомонить. Поговорим и мы, грешные, чтобы чище или умнее стать.

— Приключение мое, Марко Трофимович, длиннее ночи, и не светлее ее. Сколько лет, и каких лет, всплыло, а оно и не думает затмеваться, будто картина редчайших красок, — сказал Заднепровский с горькой улыбкой или насмешкой. — Вам, знаю, можно во всем довериться… Наверно, слышали, как играл песню о турецкой неволе?

— Слышал. Растревожили, растравили ею.

— Она частица нашей давней истории, а для меня — давней и недавней.

— Даже недавней?

— Да. Почти все теперь думают, что турецкая неволя была каких-то триста-четыреста лет тому…

— Правду говорите.

— А я попробовал ее в тридцатых годах, — гневом и болью вспыхнули глаза, а красивое лицо и особенно веки на глазах постарели. — В те года я встречал свою молодость. Тогда мне не ходилось, а леталось. Все мне было дорогим, доступным, радостным. И в самом деле, чего желать было? Куда ни пойду — всюду желанный гость, за что ни возьмусь — работа горит в руках, наука же сама лезет в голову, а здесь еще и синие глаза к сердцу припали. На людях идешь с ней, как с королевой; в одиночестве — несешь к морю, как русалку, хотя и не любила моя Оксана моря, неверным называла. А я только подсмеивался и запрещал стихию хулить предательством. Не радовали Оксану ни мои щедрые уловы, ни причудливые редчайшие создания, добытые из морских закоулков. Все хотела, чтобы я переехал на Полесье, где возле междуречья и леса выросла она. Вот там вода, так вода: возле нее все девушки синеглазыми рождаются. А какие дубравы, боры! Ранней весной голубеют от подснежников, весной белеют в земляничниках, летом краснеют от ягоды, а осенью пылают золотом и пурпуром. Я не соглашался с нею, называл это местным патриотизмом.

— Разве море имеет меньше цветов, чем твои леса?

— То сокровенные цвета, — сердилась и морщилась Оксана. — В них жертвенная кровь выступает.

Так и спорили с ней, аж пока однажды не поплыл с побратимом Дмитрием ловить скумбрию. Перед тем Оксана никак не хотела пускать меня в море, прямо слезно умоляла, как чувствовала несчастье. Я уже начал сдаваться на ее уговоры, но Дмитрий поднял нас обоих на смех, пообещал мне на день рождения подарить юбку и газовую косынку. Такие косынки тогда в моде были. Насмешка победила девичьи слезы.

Прижал я свою грустную пичужку, чмокнул в то место щечки, где всегда брал начало ее гневный румянец, да и в шаланду. И поехали мы, напевая, за горизонт, ближе к морскому сердцу. А оно и показало свой нрав, когда мы уже радовались доброму улову. Поздно, ой как поздно спохватились мы и изо всех сил начали грести к берегу. Мелкой чешуйкой затанцевала, закрутилась наша шаланда по распаханному бешеным плугом морю. Мы, как могли, боролись с волнами, но они нас погнали туда, где уже и море, и небо, и темень, и гром бесновались в одном клубке… Да, таких красок мне никогда не приходилось видеть на волнах, и если на них выступала чья-то кровь, то это была бесовская кровь, жаждущая человеческой.

Не раз мы утопали в бешеной купели и каким-то чудом или злодейством вылетали на пену обозленных гребней, чтобы снова провалиться в разверстую душу стихии. Всей дикой силой она, кажется, на третий день выбросила нас на чужой берег, прямо в турецкую неволю.

Темнокрылым вороньем с воплями радости и победы налетела на нас пограничная стража. Закольцевала веревками и помчала к высшему начальству, а дальше — в тюрьму. Чужое адское злорадство дрожало над нами, полуживыми, с закоченелыми сердцами и кровью. Но в этот же день в тюрьме наша кровь закипела огнем и запеклась смолой — тюремщики сразу же начали выбивать из нас показания, что мы шпионы. Им для чего-то очень нужны были шпионы… О человеческих мучениях немало написано книг. Наши мучения были не большими, но, наверно, и не меньшими. Три года из нас старались вырвать, вытянуть или выжать нужные им свидетельства, и наши тела даже до боли отупели. Кажется, только однажды я испугался, и не мук, а слов, когда меня завели в застенок к новому палачу, в свежей шелковой рубашке, в старательно выглаженном костюме, в петличке которого безнадежно покачивал головкой вниз повешенный цветок. От этой цивилизации в застенке мне стало жутко. Вымучивая не грозную, не злопыхательскую, а радушную улыбку, насколько может быть радушной улыбка палача, он обеими руками ласково показал на костер возле столба и заговорил почти на чистом украинском языке:

— Хватит вам упорствовать, сударь Заднепровский. То, что было с вами до меня, это был запев. А песня может начаться сейчас, подошел ближе к столбу. Кричать на вас не хочу, брать на испуг — нет смысла, но так буду поджаривать, что растопятся остатки вашего смальца и загорятся на этом костре. Сами услышите, как он будет шипеть.

Улыбка погасла на лице палача, а в глазах его шевельнулось такое дремучее, такое первобытное одичание, что меня охватил ужас: как такой выродок пещерного века мог дожить до наших дней и откуда у него взялся человеческий язык? И неужели это создание знает, что в мире есть слова: любовь, добро, человечность. Неужели и оно, может, говорило о любви какой-то доверчивой женщине, или даже целовало ее?..

Это был последний допрос. Я выдержал его, выдержал и Дмитрий. А после этого к нам, представьте, даже тюремщики пронялись уважением. Правда, это не помешало присудить нас к смертной казни — надо же было прятать концы в воду. Мы с побратимом спокойно выслушали приговор, только плотнее прислонились плечом к плечу, взялись за руки и глянули друг другу в глаза. Они были искренние, измученные и скорбные. Но это уже была скорбь не по жизни, а скорбь по нашей земле, по правде, которая сохранила бы наши затихающие имена. Нам хотелось только одного: чтобы на Родине знали, что мы выдержали испытание на звание человека. Потому что здесь следователь сказал: нас на Родине уже проклинают как предателей-перебежчиков и даже показал страшный клочок газеты. Это было самым большим наказанием.

После вынесения приговора к нам была даже проявлена тюремная гуманность: спросили, какая в этой жизни будет наша последняя воля, особенно соблазняли тем, что мы, как русские люди, можем вволю напиться. Так легче жить и легче умирать.

— Дайте нам увидеться с советскими людьми, — в один голос заявили мы.

— Это невозможно, — развел руками наш темный тюремный дух Фатин. — Они грешники, а вам уже пора думать о святом, — и, выбив из оливковых глаз смешинку, великодушно махнул рукой: — Так и быть — повезу вас сегодня в райский уголок.

И повез-таки на какой-то банкет тюремщиков, где были и музыка, и цветы, и вино, и танцорки, которые под тягучую музыку так извивались всем телом, будто из него уже были вынуты и кости, и женственность. Как на дурной сон, смотрели мы на этот предсмертный танец, а сами видели свою землю и сокрушались одним: неужели она покроет позором наши имена?

К нам подошел хмельной, веселый и довольный своим великодушием Фатин, кивнул головой на танцовщиц:

— Славные?

— Не знаю, — ответил я.

— Вы даже женскую красоту не цените? — тюремщик удивился и расплылся в сладострастной улыбке.

— Теперь мне женщины уже кажутся другими созданиями, теми, о которых давно когда-то только в книгах читал.

— За эти три года ни женщины, ни их прихоти не изменились, — засмеялся Фатин. — Выбирай, Григорий, какую хочешь из них. Выполню твою последнюю волю.

— Мне такая воля не нужна.

— А может, передумаешь?

— Нет, незачем.

— О, ты очень умный или очень хитрый, — одобрительно сказал тюремщик. — Если бы ты всерьез посягнул на какую-нибудь из этих краль, тебя мертвого повезли бы отсюда. Всюду и всегда надо честь знать, — с достоинством, без чувства юмора сказал тюремщик о чести. — Еще, пока не поздно, говори свое последнее пожелание.

— Дайте нам увидеться с советскими людьми. Разве это так тяжело?

— Тяжело, Григорий. Шум поднимется. А шум хороший только на банкетах, — сверкнул остротой и уже будто с завистью взглянул на меня. — Ох, и упрямые вы, большевики. Или вас из металла выплавляют, или из камня высекают? Наверно, мало вы радости имеете в жизни.