Михаил Стельмах - Правда и кривда

• Название: Правда и кривда
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Много десятилетий прошло после Великой Отечественной войны… Но никогда не заживут раны в сердцах и душах участников жестокой битвы за право жить, любить, надеяться и верить, в памяти тех, кто стал наследником Великой Победы. Мы преклоняемся перед мужеством людей, прошедших через то страшное пекло. И мы благодарим тех, кто несет в будущее правдивую память о подвиге наших предков.

Закончив 1961 году роман «Большая родня», Михаил Стельмах продолжает разрабатывать тему народа и величия его духа, тему бессмертия народной правды, что побеждает и в войне, и в послевоенной тяжелой жизни.

В романе «Правда и кривда» рассказывается о жизни украинского села в последние годы войны и в первое послевоенное лето.

Автор показывает также богатырскую устойчивость и выдержку воинов на фоне адских испытаний: «Огонь был таким, что в воздухе снаряды встречались со снарядами, мины с минами, гранаты с гранатами». Многие из воинов не надеялись выжить, но все они честно исполняли свой долг каждый на своем месте.

---

— Краденное? — тихо и строго спросила мать.

— Неужели вы хотели, чтобы я в подвале самого Антонеску торговлю разводил? — удивилось и вознегодовало все лицо Максима.

— Как же оно из подвала Антонеску долежало у тебя до сегодняшнего часа?

— А вы думаете, я только одну бутылку взял себе на память об Антонеску? Для чего тогда было ездовым служить в армии?

— А что здесь: собрание или спектакль? — сразу же, еще не поздоровавшись, загремел старый Дыбенко.

— Ой молчи, Евмен, вечно ты… — как боль, встала возле мужа Евмениха, с безнадежно опущенными руками и боящимися глазами.

— Разве же я памятник, чтобы молчать? — показывается из рамок косяка. — Пропустите и меня, люди добрые, к председателю.

— К какому, дед, председателю? — удивился одноногий Василий Трымайвода, на груди которого красовались три ордена Славы и все три — за «языки». — Адресом ошиблись.

— Молчи и дыши, разведка! — старик остроглазо обвел всех взглядом, а кого-то и плечом подтолкнул, пробираясь к Марку. — Хочет, вылупок, чтобы я в таком деле ошибся! Пришел к истинному председателю — Марку Трофимовичу Бессмертному.

— Что вы, Евмен Данилович, какой я вам председатель, — удивляясь, откликнулся Марко.

— Не безымянный, не безродный и не черте что, а истинный, довоенный, который в голове и в душе имеет понятие и к земле, и к людям, и к коням, и к хлебу святому, и к рыбе в воде, и к птице в небе, и к вдове несчастной, и к сироте безродной! Что, может, вру, люди?

— Правду говоришь, Евмен, — первым отозвался Зиновий Гордиенко. — Марко мужчина с любовью. Помните, какая пасека была при нем?

— Пасека, пасека, — перекривил его Евмен. — Когда-то люди воск к богам в праздники носили, а теперь кое-кто к самогонщице во все дни тащит. Так какая же пасека не переведется на трясцу?

— Молчи, Евмен, молчи и дыши, — с болью попросила Евмениха.

— Сама помалкивай. Безбородько и на горе живется хорошо: глаза и макоеды от жира и самогона запухли. Так как я буду нынешнего председателя признавать? — непримиримый блик забился в глазах старого Евмена. — Не признаю его — и конец!

— А тебя же, Евмен, Безбородько хоть немного признает? — подколол Гордиенко.

— Мы с ним живем, как разные царства-государства. Я и советскою власть до двадцатого года не признавал, аж пока землю не получил, потому что разверстка была. А теперь этого ловкача Безбородько признавай! И за какую ласку или заслуги? — вызверился на Г ордиенко, — или, может, за то, что этот нерадивец совесть прогулял, как червонец, а хитрости набрал в долг? Молчишь, скука? Вот то-то оно и есть!.. Доброго здоровья, Марко.

— Добрый вечер, деда, — сердечно здоровается со стариком. — Разрешил Безбородько вам?

— Если бы только мне, то полбеды было бы. Разве же это работник? Он перед глазами — мелун[8], а за плечами — кладун[9].

Вокруг оживились лица, а Марко весело покачал головой:

— Вы, деда, ничуточку не изменились.

— Таки ничуточку. Чего же меняться деду? — притронулся красной от холода рукой к седой аккуратно подстриженной свеколке бородки, которая уместно удлиняла круглое лицо. — Я же не тот мотылек, который «ура-ура», на все трибуны вприпрыжку летел, когда же загремело — под трухлой корой куколкой притаился, а там и в гусеницу превратился. Вот какое в жизни кино бывает. А я — война не война — все время возле коней топчусь, и в рай или в ад на конях думаю добираться, потому что такая моя участь лошадиная. А все время меня элементом называют.

— За язык, деда, только за язык, — с насмешкой отозвался светлоглазый Василий Трымайвода. — Длинный он у вас.

— А ты его измерял? У меня, бесовская макитра, когда хочешь знать, ничего кургузого нет. И возраст мой длинный, и труд, и стаж, и язык. И говорит он только правду, а вы ее в резолюции не записываете. Как, Марко, не отсобачило тебе ногу? Теперь это дело не трудное: техника высокая. Что оно только будет, когда еще выше станет? Так как нога?

— Скоро на двух буду шкандыбать.

— Это дело! — обрадовался старик. — К книгам или там к портфелю хватит и головы, а к земле еще и ноги нужны. Значит, обеими будешь ходить?

— У Марка Трофимовича дела куда хуже моих, — тряхнул бело-золотистым, как зрелый хмель, чубом Василий Трымайвода. — Я один сапог пять лет буду носить, а ему надо целую пару на год.

— Ой молчи, бесчувственное чучело! — с сожалением отозвалась возле полуприкрытых дверей горячеглазая и горячеустая Варька, Василева жена. — Притарабанился же ко мне осенью; встал у плетня и в хату не заходит. Увидела его, выбежала во двор и застыла, как тело без души, и в слезы: «Ноженька моя дорогонькая, не ходить уж тебе по земле». А он, чудак, уперся спиной в плетень и хохочет: «А будешь летать по небу и со святыми играть в футбол…»

— Что-то же ей надо и там делать, — мило, с улыбкой или насмешкой над собой ответил мужчина, который никогда не мог натешиться работой: он был столяром и каретником, сапожником и бондарем, лодочником и рыбаком, слесарем и радиолюбителем, ткачом и даже костоправом, не говоря уж обо всех умениях земледельца. Кто в селе, как куколку, вошьет кровлю? Василий Трымайвода. А кто завершит, как пышные дворцы, скирды? Снова-таки он. Теперь энергичный, широкого характера Василий Трымайвода, кажется, не столько сокрушался о ноге, сколько о том, что напрасно пропадает половина его талантов.

— Хоть бы немного ниже одфугасило, — иногда жаловался Василий домашним, и туча набегала на его высокий, пополам рассеченный морщиной лоб. — Тогда сам под нее, как под пани, вырезал бы какое-никакое креслице. Ну, как не уважила она меня, не уважу и я ее: обойдется без креслица.

…Иногда, лишь в снах, Василий видел себя совсем здоровым, и тогда на его доверчивом лице всюду — и вокруг губ, и вокруг носа, и в межбровье, и вокруг глаз — начинала трепетать счастливо-недоверчивая улыбка, и это сразу же вгоняло в слезы страстную Варьку, от горячих и лихих глаз которой мало кто мог отвести взгляд.

Дед Евмен внимательнее посмотрел на Марка, потрогал его ногу, потом костыли, заметил, что сделаны они из непрочного материала, а потому надо скорее выздоравливать.

— Ты, Евмен, свои насмешки дома или в конюшне оставил бы, — не выдержала мать и собрала губы в оборку, забыв, что единственный сын старика недавно погиб в Словакии.

— Какие же это, женщина добрая, насмешки? — с удивлением пожал плечами дед Евмен. — Я хочу, чтобы твой Марко сразу выздоравливал и брался за председательство. Потому что это мужчина приехал к нам! Он колхозную кладовую не сделает своей хижиной и с человеком не поздоровается матюгом.

— Эта песня хороша — начинай сначала. Ну чего ты прицепился, неугомонный, с тем председательством? Мало тебе одного Безбородько? — уже совсем возмутилась мать.

— Эге, если бы он один, хулитель, был! — На белковатых глазах старика зашевелились колючие искорки. — Одного шелягового[10] правителя, куда ни шло, можем и водкой по уши залить, и раскормить, как свинью. А вот все его кодло, увидишь, пустит нас с сумами по миру. Ты этого хочешь?

— Эт, ничего я не хочу, только не болтай лишнего, не забивай мне баки в такой праздничный день.

— Ох и умные твои баки, как у Николая Второго.

— А чтоб тебе всячина, уже и до царя добрался, — сразу повеселела мать.

— Я весь век к правителям добираюсь, а они ко мне, так пока что и живем. А ты что-то свои воспоминания на очень осторожное сито начинаешь пересевать! — с полным пренебрежением отвернул надувшееся лицо от Анны. — Тебе же, Марко, хоть бы ты и без ног был, все равно придется председательствовать. Вот и принимай задаток! — бережно вытянул аж из-под рубашки какую-то истрепанную и потемневшую от времени или ненастья книгу.

Она напомнила Марку что-то далекое и родное, и сердце, опережая ум, ускорило свои перебои.

— Что это, деда?

— Не узнаешь?

— Узнаю и не узнаю.

— Довоенный список нашего села, — печаль прокатилась глазами старика. — Помнишь?

— Помню. — Марко, волнуясь, взял книгу. — Где же вы ее раздобыли?

— В конторе, когда немцы входили в село. Уже только ветер играл ею, поднимал вверх всех вписанных людей и швырял, куда хотел. И страшно, и больно мне тогда стало. Беру ее в руки, а она и в руках трепещет, как птица… Так и оказалась у меня… Надо же, чтобы какой-нибудь дурак списки сохранил, а потом заглядывал и сокрушался над ними, куда какая душа залетела.

В землянке сразу стало тихо. Дыхание прошлых лет прошлось по всем лицам, вспомнилось, что нет уже на земле многих людей, которые были в этих списках. Марко взял книжку, перелистал первые две страницы, и старые, выцветшие буквы глянули на него живыми человеческими глазами.

— Антоненко Федот Владимирович…

— Под Сталинградом в танке сгорел. Ордена расплавились на груди, — сразу окаменело доброе лицо Василия Трымайводы.