Дмитрий Шатилов - Нф-100: Изобретатель смысла

• Название: Нф-100: Изобретатель смысла
• Автор: Дмитрий Шатилов
• Жанр: Научная Фантастика

На далёкой планете Тразиллан, в великом и несравненном кантоне Новая Троя живёт Гиркас, наполовину человек, наполовину конгар. Ума у него нет, таланта - тоже, а потому именно он лучше всего подходит для того, чтобы занимать должность Дун Сотелейнена. Что это за должность и в чем ее смысл, в Новой Трое давно уже никто не помнит - все знают только, что на это место назначают людей пропащих, ненужных обществу. Таким же считал себя и Гиркас, пока в один прекрасный миг не оказалось, что именно от его, Дун Сотелейнена, решения зависит судьба войны, продолжающейся уже пятьдесят лет, войны, как эти ни парадоксально, выгодной всем народам, населяющим Тразиллан. Что важнее - совесть или общее благо? Стоит ли торжество справедливости тысяч искалеченных судеб? По чину ли "маленькому человеку" стопорить шестеренки истории, которые раскручивают лучшие люди своего времени? Прочитайте - и узнаете.

---

В день отлёта дороги стали по всей стране. По самым приблизительным подсчётам, поглазеть на запуск ковчега собралось три миллиарда человек. Все вместе они выдыхали зараз больше углекислого газа, чем тепловая электростанция в Нейрате. Говорят, продавцы хот- догов, работавшие в тот день, обеспечили на всю жизнь себя и своих потомков вплоть до седьмого колена.

Как водится, не обошлось без происшествий. Какой- то жуликоватый тип продавал поддельные флаеры, дающие право прохода в "Бочку" - когда обман раскрылся, его схватили и хорошенько намяли бока. Обстановка накалилась до такой степени, что водители бульдозеров, нанятые Барсумом, отказались давить возмущённую публику - во всяком случае, до тех пор, пока им не заплатят сверхурочные.

Перед самым отлётом с Барсумом встретился корреспондент "Модерн телевижн" и попросил сказать несколько слов - о себе, о предстоящем полете, или о чём угодно (надо было чем- то заполнить эфирное время). Барсум согласился.

-  Если говорить честно, то я - отнюдь не тот человек, кого следовало о чем- то спрашивать,  - сказал он.  - Я никогда не произносил прочувствованных речей о мире и всеобщем благосостоянии, не боролся за искусство ради искусства или за чистоту литературного языка, не слишком- то верил в бессмертную душу и неотъемлемые права человека. Более того, у меня даже нет ядерного чемоданчика или завалящей боеголовки мощностью в сто пятьдесят мегатонн, наличием которых я мог бы подтвердить свою любовь к ближнему и искренность намерений сделать мир лучше. Я всего лишь изобретатель разных штучек, забавных и бестолковых, одним словом - шут гороховый, разбогатевший на человеческой глупости. Если хочется послушать меня напоследок, пожалуйста, имейте это в виду.

Меня называют несерьёзным человеком, "игрушечником" - и это правда. Я действительно лишён той серьёзности, с которой многие из людей проживают жизни, и считаю своим долгом бороться с этой серьёзностью всеми силами. Но серьёзность серьёзности рознь. Серьёзность учёного, корпящего над открытием, пахаря, удобряющего землю, поэта, сочиняющего сонет, механика, готового с ног до головы измазаться в масле, но запустить сломанный движок - не та серьёзность, что я считаю своим врагом. Нет, я борюсь с серьёзностью другого рода.

Борюсь, как умею - абсурдом, смехом, фарсом, глупостью.

Меня смешит серьёзность людей, уверенных, что нет ничего лучше, чем прочно стоять на ногах. Всякий раз, как я вижу такого человека, мне вспоминается один случай, свидетелем которого я однажды сделался. Произошёл он, когда президент объявил об очередном финансовом кризисе, да таком тяжёлом, что оба моих приятеля (один разбогател на беконе и платиновой фольге, другой сделал состояние, поставляя рок- музыкантам хорьков, которым те прямо на сцене откусывали головы) засуетились, пытаясь спасти миллиард- другой. Курс валюты в те дни скакал, как бешеный, так что даже самые совершенные электронные табло сгорали, не успевая его отобразить, и некоторые банки вернулись к проверенной методике: вывесили доски со сменными цифрами. Я шёл по улице и увидел, как меняли цифры на одной из таких досок. Занимался этим мужичок лет пятидесяти, в забрызганном грязью пальто, а орудием труда ему служила обыкновенная палка - ей он и переставлял цифры. "Сегодня упал в цене гватемальский франк: потрудись исправить" - велела мужичку кассир. Неожиданно тот заупрямился. "А я хочу, чтобы франк стоил больше, чем доллар!",  - сказал он. "Но президент потребовал...". "Плевал я на президента! Какой курс захочу, такой и будет!"

И он настоял на своём - в конце концов, у него была палка. Не знаю, что творилось в других отделениях банка, но на этой улице гватемальский франк стоил вдвое дороже доллара, что бы ни твердили финансисты в твидовых пиджаках.

К чему я рассказал эту историю? К тому, что в мире есть миллионы вещей, от которых зависит положение дел, и над которыми ни один человек - даже тот, кто полностью уверен в своих силах - не властен. Стоит ли в таком случае придавать значение занимаемому тобой месту и положению - непостоянным, изменчивым, зависящем от бесчисленного множества обстоятельств? Не лучше ли обратить свой взор на более важные вещи - например, на законы, управляющие миром? Впрочем, об этом намного раньше меня - и намного лучше - сказал Платон, которого напыщенность современных ему Афин смешила так же, как и меня сегодня - серьёзность и ограниченность людей, уверенных, что в мире есть место только стремлению упрочить своё положение, занять какое- либо место, примоститься хоть в уголке реальности.

"Главное - это устроиться в жизни"  - говорили мне такие люди. "А что дальше?"  - спрашивал я.  - "Ведь Вселенная, пусть и конечна, но неисчерпаема". "А дальше",  - отвечали мне,  - "просто живи", и это "живи" звучало для меня, как смертный приговор.

Что это значит: "живи"? Как это? Для чего? До сегодняшнего дня я не знал. Теперь знаю. Но это "жить" для меня означает совсем иное, чем для моих непрошеных советчиков. Жить для меня значит делать всё возможное для познания мира и тех миллиардов вещей, что определяют жизнь человека. Вот почему я враг серьёзности, строгой, ограниченной серьёзности. Она - первый враг познания. А познание не предполагает уверенности, прочности, незыблемости - напротив, это вечное сомнение, вечный поиск.

Меня часто спрашивали: уверен ли я, что непременно буду счастлив - там, в других мирах?

Не знаю. Счастье - это не вопрос знания или незнания. Иногда я говорю себе "да", но чаще думаю, что покоя мне так и не увидеть. Более или менее ответить на этот вопрос могут только надежда или вера. И я верю - верю в то, что однажды, набравшись знаний, смогу устроить мир разумно и правильно, а вместе с тем - изживу, наконец, абсурд и бессмыслицу собственной жизни.

И это вся загадка Барсума, спросите вы? Получается, всё это время под личиной эксцентричного миллионера, испытателя умов и душ, скрывался человек, так и не нашедший места в мире, человек ненужный и даже лишний? Выходит, что весь мой протест, весь мой пафос, все моё стремление отыскать нового человека - лишь обида наивного ребёнка, не получившего от мира обещанную игрушку?

Может быть.

Не исключено.

И всё же, несмотря на ничтожность шансов, ни в чём не уверенный, полный сомнений и страхов, я готов ступить на ничейную землю - рядом с теми, кто откликнулся на мой зов, плечом к плечу.

Сказав так, он повернулся к репортёру спиной и последним взошёл на борт корабля.

Наглухо закрытый, готовый к отлёту, ковчег скалой высился посреди бескрайнего людского моря.

-  Не взлетит,  - послышался голос из первых рядов.  - Нутром чую, это липа. Плакали наши денежки.

-  Да заглохни ты, ради Бога,  - отозвался другой голос.  - Я десятку поставил на то, что он грохнется.

Начались споры, где- то занялась потасовка. Но вот раздался странный звук - низкий, густой, он пронизал толпу, и все застыли в ожидании. За первым звуком последовал второй, повыше, за ним ещё и ещё - это прогревались двигатели "Бочки". Потом из сопел повалил дым, и толпа отхлынула от защитного ограждения, причём в панике два миллиона человек задохнулись, восемь миллионов получили серьёзные травмы, а двенадцать тысяч триста двадцать две женщины родили прежде времени.

Дым прекратил идти так же внезапно, как и появился. На мгновение над полем повисла тишина. Вдруг из- под днища "Бочки" с оглушительным грохотом ударили струи огня, и вот, под негодующие вопли, крики боли и отдалённый гром салюта (в тот день праздновали освобождение Бастилии) ковчег поднялся в воздух. Казалось, он, взлетая всё выше, балансирует на остриях огромных ярко- оранжевых конусов.

Иссякла первая струя - набирая высоту, "Бочка" постепенно переходила на основной двигатель - за ней вторая, третья, четвертая, пятая. Наконец, ковчег, лишённый последней связи с Землёй, завис у зрителей над головами, качнулся, словно на прощание, и, устремившись вверх, минуту спустя превратился в крохотную точку. Затем исчезла и она.

Простояв ещё час, толпа начала расходиться. Остаток дня все ощущали непонятную грусть.

Глава пятая

Ссоры, хлопоты и конгарский вопрос

Конгары верят, что старение и смерть тесно связаны с процессом пищеварения. Мир переваривает нас, говорят их мудрецы, и в доказательство своих слов приводят следующую историю.

"Жили- были два брата Кон, а кроме них ничего и не было - ни земли, ни воды, ни солнца. Набрал старший брат бобов, закопал под очагом и ушёл, а младший не утерпел, вырыл да и проглотил вместе с углями. Проглотил, а запить- то нечем. Начали угли живот палить, он и завыл дурным голосом: так и так, помираю, мол, братец. Прибежал старший брат и видит: у младшего изо рта дым тянется. Схватил тогда старший тростниковую трубку, вставил её брату в зад и давай дуть изо всех сил, пожар тушить. Дул, дул, а брат только вопит, и брюхо его всё раздувается да никак не лопнет. Так и дует старший брат до сих пор. Бобы же в животе частью остыли, частью окаменели, а из тех, что были помягче, проклюнулись первые люди, от которых мы свой род ведём, а светят нам с небес те самые уголья, которые младший брат от жадности проглотил. И пока не остыли они, будет живот раздуваться всё больше и больше, а когда остынут - тут и конец всему".