Михаил Стельмах - Большая родня

• Название: Большая родня
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Роман-хроника Михаила Стельмаха «Большая родня» повествует о больших социальных преобразованиях в жизни советского народа, о духовном росте советского человека — строителя нового социалистического общества. Роман передает ощущение масштабности событий сложного исторического периода — от завершения гражданской войны и до изгнания фашистских захватчиков с советской земли. Философские раздумья и романтическая окрыленностъ героя, живописные картины быта и пейзажи, написанные с тонким чувством природы, с любовью к родной земле, раскрывают глубокий идейно-художественный замысел писателя.

---

— Вот мазуха, — покачал головой. — Только бы и качалась то на качелях, то на руках.

— А тебя завидки берут? — и показала брату язык.

Уже в темноте, прижавшись к широкой надежной груди мужа, Югина тихо промолвила:

— Ты бы отдохнул, Дмитрий, эти дни. Как похудел и почернел за весну, — даже не намекнула о том, что случилось. — Еще успеешь наработаться. Глаза такие уставшие у тебя, будто в недуге лежал. Это, может, простуда из тебя еще не вышла.

— Хорошо, — дрогнул голос у Дмитрия. Положил руку на теплые косы жены, а сам уже твердо решил пойти завтра к Бугу очищать сенокос. Никто его не будет видеть, пока не придет решение. А как мужчине без работы жить? Мысли заедят, как мошкара на болоте.

Еще и коров не гнали в стадо, как Дмитрий огородами, с топором и граблями за плечами, подался к Бугу.

Утренний сизый туман вяло катился по полям, сгущался на лугах, а на речке стоял непроглядной стеной. Только по плеску весел Дмитрий почувствовал, что кто-то прошел у самого берега, но ни лодки, ни гребца не увидел. Потом вся непроглядная стена зарозовела, вспенилась и начала распадаться, расползаться, открывая мерцающее серебристое плетение плеса, прибрежный дымчатый ивняк и зелено-синий разлив лугов. Буг сейчас был на удивление похож на исполинскую рыболовную сетку, в каждой ячейке которой рыбиной трепетала зыбинка солнца.

«Так и моя досада расползется, как этот туман, — подумал, впитывая глазами красоту весеннего утра. — Иначе быть не может. То, что может жить, — будет жить; то, что может цвести, — будет цвести». — Споро выкорчевывал почерневшие трухлявые пеньки, вырубал кусты волчьих ягод, расчесывал граблями молодую траву, выбирая сухостой. Солнце теплой рукой приласкало мужчину, исподволь успокаивало тревожные думы, боль. Но на следующий день они проснулись еще с большей силой. И не потому, что недоверие снова начало разъедать чувство уверенности, правоты его дела. Что-то другое здесь было. И не скоро Дмитрий понял, что потянуло его к своей бригаде, к своему кровному делу, которому отдал столько заботы и силы… Вот хорошо было бы сейчас пойти за сеялкой или сесть на гонах, молча слушая разговоры хлеборобов, вдыхать горький самосад и пар нагретой земли. Изредка и себе бросить какое слово и снова пойти по живым бороздам, засеянным зерном; ловить серебряное пение жаворонков, что сейчас все небо опутали струнами и мелко бьют по ним своими круто выгнутыми крылышками…

И когда понял это — удивился: раньше его никогда так не тянуло к людям.

«Недаром, говорят, человек в беде ищет людской поддержки», — сделал не совсем верный вывод для себя: не только беда теперь соединяла его со всеми колхозниками.

Весь в раздумьях пошел вдоль изогнутого берега реки. Мысли, переплетаясь, шли двумя тугими, тяжелыми течениями, и в них, как светотень на волнах, трепетали волнительные ожидания.

Голубовато-радужными нефтяными пятнами просветилась кислая низина. Над кружалами застоявшейся воды вспучились комочки пористой замшелой земли, ощетинились пучками шершавой осоки. Совсем недалеко заскрипел коростель и — видно — побежал в середину низины — зеленой струйкой встрепенулось верховье травы.

Долго Дмитрий осматривал убогие плавни. Под ногами тихо шипела и попискивала зелень и сразу же затягивало водой глубоко втиснутые следы сапог. И вдруг Дмитрий аж просветлел: «Пеплом, пеплом обсеять эту низину. Тогда сена у нас будет… разве такие травы зашумят!» — легко вытекали живые слова то ли агронома, то ли из книги.

И уже видел, как его и Варивона бригады рубили на лугу чубатый ивняк, укрывали им более сухие участки и поднимали вверх кряжистые округлые стога.

«Сегодня же метнусь за пеплом. А то зимой за женщинами не захватишь его. Прямо тебе как золотоискатели на золото набрасываются. Порошинки не вырвешь из их рук», — сверкнула искорка в глазах, и, снова забывая о своем горе, он оживал в новых хлопотах, физически ощущая, вбирая глазами то, что только-только раскрылось в мыслях.

— «Выкорчевывать пеньки — тоже дело, а вот поднять урожай из глубины — это…» — аж сам себя похвалил за догадку. И уже вся эта низина с закисшими полумисками[92] воды и зелеными заосоченными кочками стала ему близкой, дорогой, как то пахотное поле, которое красуется веселым мудрым трудом.

На обед Дмитрий не пошел. У самой реки разложил костер, положил в золу несколько картофелин и стал поджаривать на заостренной палочке кусок сала. Синие, кипучие, как спирт, капли с шипением падали на головешки; приятно запахло свежениной. И тотчас он почувствовал, как далеко над берегом зацокали лошадиные копыта. Встал. На рослом коне, пригибаясь до самой гривы, мчал к нему Варивон. Из-под фуражки выбилась прядь волос, рыжей щеткой колебалась на лбу.

— Вот кому роскошь! Картофель печет, сало поджаривает, природой любуется. Курортник, значит, да и только. Здоров, Дмитрий! — ткнул кургузые крепкие пальцы навстречу руке Дмитрия.

— Здоров, — пытливо взглянул на товарища, и тело сразу же напряглось: понимал — недаром разыскивал его Варивон.

— Корчуешь? На индусскую работу перешел? — насмешливо осмотрелся вокруг, покосился на Дмитрия. — Ну, а о тебе, бригадир, в газете напечатали.

— Уже, — опустились плечи, и губы сразу же посерели, как зола.

— Уже, — грустно в унисон ответил Варивон, скорбно подпер щеку рукой и вдруг рассмеялся.

— Ты чего? — непонятно взглянул на товарища, насторожился и потом зло процедил: — И ты радуешься?

— И я радуюсь. Почему бы не радоваться, товарищ бригадир? — снова с преувеличенной скорбью покачал головой и снова рассмеялся.

Дмитрий ничего не ответил. Резко отвернулся от друга и быстро пошел над берегом. «Кто бы мог подумать, что Варивон такой порожняк? Что ему? Со всего бы смеялся, насмехался. За острое словцо отца родного продаст. Вот тебе и товарищ».

И жалко было чего-то, что болезненно оборвалось, как перетянутая струна.

— Дмитрий, — догнал его Варивон и успокоительно положил тяжелую руку на плечо. — Не кипятись, а то навеки обваришь меня.

— Иди, Варивон, подальше. Не мозоль глаза. И без тебя…

— Вот глупый человек. Я приехал к нему с радостью; смотри, как написали о тебе, — и протянул вчетверо сложенную газету. Дмитрий зло выхватил ее из рук, развернул, быстро пробежал глазами по первым колонкам, и его зрение прикипело к третьей странице. В небольшой статье «Думы бригадира» писалось о том, как хорошо работала его бригада в эту весну и как думает он собрать высокий урожай гречки. Упоминалось и об отборных семенах, и о пчелах. С жадностью выпивая каждое слово, он уже хмелел и обмякал от притока большой и истомной радости.

— Ну, знаешь, Варивон, бывают же в мире чудеса, — изумленно развел руками, посмотрел на товарища, прижал его к себе, поцеловал и тихо засмеялся нервным смехом.

— Что это я тебе стал таким красивым, значит, как девушка? Нет, брат, поцелуем не откупишься — здесь дело премией пахнет.

— Чем же тебя премировать? — засмеялся Дмитрий.

— Всеми твоими книжками о просе! Что, испугался?

— Ты и так их мне от самой зимы не возвращаешь… Ну, прямо будто тебе мир другим стал. И кто бы это мог написать? Спасибо, Варивон.

— Кушай на здоровье. А как рассердился сначала? Уже, наверно, в душе всякую чертовщину на Варивона гнал. Эге?… Прочитал я это, Дмитрий, и так обрадовался, будто обо мне написали, и еще сильнее, так как тебе теперь поддержка больше нужна, чем мне.

Сели у костра и, обжигая руки, начали есть картофель.

— Статья — статьей, а как дальше со мной? — вдруг погрустнел Дмитрий.

— Кушнир приказал, чтобы тебя из-под земли вытянуть. Сейчас же поедешь. Придется тебе, как имениннику, дать коня, а самому пешком топать. Неудобно же бригадиру, о котором в газетах печатают, за лошадиным хвостом идти. Только ты осторожно, мой Воронько норовистый: как скинет тебя — снова в газете напечатают статью «Падение бригадира»… Так спеши к своей бригаде сеять гречку… Из района приезжал один работник, хорошо накричал на Кушнира. А Крамовой уже, говорят, не будет уполномоченным по нашему селу — снимают.

— Бре! Вот это так радость!.. Ох, и мужичонка же попался на мое счастье. Золото — не мужчина, — рассказал Варивону про Ивана Васильевича.

— Так это же наш новый секретарь райпарткома. Иван Васильевич Кошевой. Ох, и тюря же ты, настоящая, значит, тюря! Не догадался, с кем ехал.

— Да ну?!

— Вот тебе и ну! Никогда не думал, что ты такой дядька-не-догадька.

— Помолчи уж. Посмотрел бы, каким бы ты стал догадливым, если бы в моей шкуре эти дни пожил. Все внутри переелось. Вот и вины не чувствовал за собой, а идешь среди людей будто тебя заклеймили. Что ни говори, а оторваться нам от колхоза, от своей семьи — это прямо видимая смерть. До этого несчастья не чувствовал, сколькими нитями я связан со всеми.