Михаил Стельмах - Большая родня

• Название: Большая родня
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Роман-хроника Михаила Стельмаха «Большая родня» повествует о больших социальных преобразованиях в жизни советского народа, о духовном росте советского человека — строителя нового социалистического общества. Роман передает ощущение масштабности событий сложного исторического периода — от завершения гражданской войны и до изгнания фашистских захватчиков с советской земли. Философские раздумья и романтическая окрыленностъ героя, живописные картины быта и пейзажи, написанные с тонким чувством природы, с любовью к родной земле, раскрывают глубокий идейно-художественный замысел писателя.

---

Несколько новых могил неизвестных беженцев выросло за селом. Нескольких осиротевших детей взяли себе колхозницы на воспитание. И снова в пелене серого дыма тянулись табуны скота и обозы, попадая в ненастье, обстрелы и бомбардировки.

— Что вы за уроды, фашисты, — темнел от злости и бессилия Дмитрий. — Разве же не видно, кто едет, кто идет по дорогам?

— Фашисты хотят наш славянский корень вырубить. Поэтому всех бьют, — объяснил старый учитель Никита Демьянович, весь облитый сединой.

А из всяких темных углов и щелей начинали выползать безотцовщина, мокрицы, у которых, кроме отравленного гнилого мозга и голодного желудка, ничего не было. Какие-то подозрительные ворожеи и колдуны гадали людям и распускали слухи, один другого уродливее. Появился Александр Кухня, вор, из тюрьмы не вылезавший, покрутился, покрутился и куда-то исчез, пообещав, что скоро прибудет, и не сам; где-то в лесах скрывался Лифер Созоненко, передав, что скоро он откроет свою коммерцию.

Рассказывали женщины: теперь у Варчука перед всеми иконами горят свечки.

— Ждали своих освободителей — дождаться не могли, и в конце концов идут они, — радовался старый Созоненко, откуда-то появившийся этими днями в селе. Его серое потрескавшееся лицо лущилось грязной ржавчиной веснушек, а в глазах брезжила злая решительность.

— Выползают гады недобитые. Хоть бы их куда-то погнали, — хмурясь, говорил Дмитрий Никите Демьяновичу.

— Закона такого нет.

— Так потом они людям дохнуть не дадут.

— Может еще отгонят врага.

— Если бы так, — вздыхал и жадно ловил всякое слово надежды.

Но следующий день не приносил облегчения. И когда в Майданах окопались наши батареи, Горицвет собрался в дорогу.

— Куда тебе такому ехать? — припала к нему Югина. И тогда совсем неожиданно вмешалась мать, что до сих пор молча стояла у стола, не сводя глаз с сына.

— Пусть едет, дочка.

Удивленно взглянул Дмитрий на мать. А она вышла из сумраков, невысокая, худощавая, со страдальчески опущенными вниз морщинами возле губ, влажно светя глубокими черными глазами. И такое мучение маячило на ее лице, что невольно Дмитрий наклонил голову.

— Езжай, сын. Такая тебе, выдать, выпала судьба. А ее не обскачешь конем. Видишь, что делается на свете: деток убивают, стариков убивают, а кто же заступится за них… Такое нам время тяжелое выпало… — Вот-вот должна была заголосить, но победила себя и уже говорила медленнее, глуше: — Езжай, дитя мое, и возвращайся скорее. Со своими возвращайся. А мы уж без тебя горевать будем. Ежечасно будем выглядывать с дороги. Ежеминутно будем тебя вспоминать.

— Куда же он такой? Сам за собою не присмотрит… Может, отгонят врага…

— Хочешь, чтобы Варчук за мной присмотрел? — резко оборвал жену. — Еще немцы в село не вступят, а он по мою душу придет.

— Что же он, зверь какой?

— Хуже зверя! — начал свирепеть, но сразу же утихомирился. — Не время черте о чем говорить… Не переживай, Югина.

— Как не переживать, когда так тяжело, так тяжело…

Дмитрий пальцами тронул руку жены и, волнуясь, тихо сказал:

— Югина, а Сталину сейчас еще тяжелее. Все заботы налегли на него. Все! За весь свет он думает, и о нас с тобой. Вот и мы должны помогать ему, чем сможем. А слезы — не помощь. Слышишь?

— Слышу, Дмитрий. Разве я не понимаю?.. Да уж такая наша женская слабость.

— Поеду я, а ты настоящих людей держись, как и всегда…

В сумраках долго сидела вся семья вокруг него, а он, опершись локтем на стол, прислушивался, какое слово кто скажет, и погружался в задумчивость. Теперь болеющее сердце так билось, что аж в ребра отдавало. Молча, припав к его руке, смотрел на отца Андрей, неподвижный, задумчивый. Еще днем, приехав на добрых конях, которые оставили для Дмитрия, он, бледнея, попросил:

— Отец, возьмите меня с собой.

— А возле мамы кто будет?

— Возле мамы! Бабуня есть… Я за вами, отец, присматривать буду.

— Нет, я уж как-то сам себе толк дам. Ты же за всей семьей присматривай. Прислушивайся, что делается в селе. Если что-то плохое будет — бросайте все и убегайте к родным или в Медведовку, или в Майданы, или прямо в леса.

— Хорошо, отец, — меняясь в лице, решительно ответил.

— Маленький ты еще, сын. Не твоим плечам такое бремя держать. Да придется, — приласкал и так, обнимая рукой русую голову, вошел, прихрамывая, с Андреем в хату.

«Вот уже и отошла лучшая часть твоей жизни… А не нажился. Словно вчера встретился лунной ночью в жатву на Большом пути с Югиной, будто вчера выглядывал Марту возле рощи… Жаль, что не увижу ее перед отъездом. Если бы был здоровый, пошел бы проститься, а так… Пусть не держит на меня зла».

Евдокия повела Ольгу спать в другую хату, и горячие руки Югины обвили его шею, приклонили чубатую голову к груди.

— Что же я буду делать без тебя? — дрожала всем телом и еще теснее прислонялась к нему, стараясь не коснуться больной ноги.

— Не одной тебе горевать придется. Детей береги, Югина… Ну, не надо. Слышишь? Ты же знаешь — не люблю я этого.

Но она снова не смогла удержаться от плача; тряслась, аж подбрасывались плечи, а руками, как слепая, перебирала его руки, плечи, грудь.

— Где ни будешь, Дмитрий, дай о себе знать. Будешь партизанить — и нас забирай. Мы не хуже людей… Всех забирай, — твердо глянула на него.

— Хорошо. Только не тоскуй мне. Семьи не печаль.

Вот и пошло его счастье, как венок за водой. Насмотрись, Дмитрий, на свою жену, так как может и увидеть больше не придется… Сколько надо сказать друг другу, а слова находились мелкие, не те, только прикосновенье рук, губ говорило больше, крепче. Так и просидели, пока не поднялось высоко в небе пятиконечное созвездие Возничего…

Недолгие были сборы. Он уже больше не мог слушать приглушенного вздоха.

Андрей тронул коней, и родные голоса остались позади. Лежа на телеге, он видел синеватое очертание своего дома, чащу сада и две застывшие фигуры у плетня.

Вдали гремела ночь, вспышками поднимался расколотый огнями горизонт, и между черными деревьями текло кровавое небо.

Разве думалось ему выезжать в такую ночь из своего села в тревожную даль? Еще недавно хозяином проходил он этими просторами, пахал их, засевал, любил, а теперь отдаляются они от него, отходят, как жизнь из искалеченного тела. И неужели он никогда не возвратится в свои родные места?

Нет, врете, наперекор всему злому он вернется сюда. И не бездомным бродягой, а хозяином вернется. Пусть не пшеницей будет пахнуть его рука, пусть кровью запахнет, но он придет сюда. И горе тому, кто встанет поперек его дороги. Теперь он начнет косить свой покос на всю ширь, — и Дмитрий, хмурясь, незаметно для себя все время прикусывает половину нижней губы.

Тихо шумит Большой путь, крепко пахнет теплый липовый цвет, купая Дмитрия в своих волнах, как и давно, когда его еще грудным ребенком носила мать на поле в жатву. С дороги свернули на луга.

Над мерклым скошенным лугом незыблемыми часовыми стояли островерхие копны. Чернело подгнившее несобранное сено, и сердце Дмитрия еще больше сжалось от боли.

— Хватит, Андрей. Простимся — и иди домой.

— Я с вами хоть до леса доеду.

— Нет.

Андрей придержал коней, и телега остановилась возле недовершенной скирды.

— Прощевай, сын. Храни тебя судьба от бед. Пусть… — вдруг у Дмитрия перехватило дыхание, он уже не мог смотреть на бледное лицо сына, стоящего возле отца в суровой задумчивости, молчаливого и неподвижного. С усилием сглотнул комок, подкативший к горлу.

— Прощевай, сын.

— Отец, — поцеловал Андрей отца. — Куда же вы подадитесь? Теперь и дороги могут перерезать… Теперь…

— Куда? — не хотелось говорить ребенку тайных мыслей: ведь может не так сложится его жизнь, да и не в его характере было заранее хвалиться тем, что еще не сделано. Но сын, стоя на дороге, ждал от него ответа, словно от этого зависело все на свете.

— Ты слышал речь отца Сталина? Читал?

— Слышал, читал, — облегченно вздохнул. — Я так и думал, отец, я так и знал: вы у меня такой, — и глаза парня заблестели гордостью и влагой. — Отец, если вы будете в наших местах — заберите меня с собой… Я, я… Вы еще не знаете меня, отец. Я все перенесу. Я хочу сделать что-то для своей Родины, для нас. Вы не смотрите, что маленький… — он задыхался, проглатывал слова, опасаясь, что отец не поймет его.

— Хорошо, сын.

И парень остро посмотрел на отца: не пробилась ли где-то ласковой насмешкой, прищуренной усмешкой какая-то черта на его челе, ведь отец нередко высокомерно потакал ему. Это Андрея обидело бы даже в минуту прощания. И сразу же отлегла настороженность, тревога: отец понял его.

— Смотри же, Андрей, ты теперь главный в доме. Не потеряй жизни своей, нашей семьи.