Михаил Стельмах - Большая родня

• Название: Большая родня
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Роман-хроника Михаила Стельмаха «Большая родня» повествует о больших социальных преобразованиях в жизни советского народа, о духовном росте советского человека — строителя нового социалистического общества. Роман передает ощущение масштабности событий сложного исторического периода — от завершения гражданской войны и до изгнания фашистских захватчиков с советской земли. Философские раздумья и романтическая окрыленностъ героя, живописные картины быта и пейзажи, написанные с тонким чувством природы, с любовью к родной земле, раскрывают глубокий идейно-художественный замысел писателя.

---

Тур встал с земли. Глаза его во тьме засветились сухими огоньками.

— Есть, деда, — тихо промолвил, — и значительно больше есть теперь в нашей стране героев, чем за всю историю было. Но не об этом я хочу сейчас сказать. Вы, деда, партизан, и мне хочется, чтобы вас не сбивала с толку однобокость. Во всем нужна ясность. Мы очень уважаем героическое прошлое, своих достойных предков, но живем не прошлым, а современным и будущим. Еще тридцать пять лет тому Феликс Дзержинский, светлый рыцарь революции, сказал: «Не следовало бы жить, если бы человечество не освещалось звездой социализма». А нас эта звезда и осветила, и вырастила. Поэтому все народы с надеждой смотрят на нас… — Тур, увлекшись, начал говорить сложнее. — Те же государства, которые не имеют верного указателя, которые разбрызгали жизненные соки на мертвый песок, которые погрязли в торгашеской грязи, — свою грязь прикрывают завесой прошлого, живут воспоминаниями и лицемерными сожалениями. Они за сорок дней народ отдают в плен, а сокровища прошлого плывут в фашистские лапища или продаются с торгов. Мы не принадлежим к таким государствам. Мы множим славу прошлого сегодняшним днем. И вы сами, деда, недаром пришли в эти леса. Так как ничего более дорогого Отчизны у нас нет.

— Правду говоришь, командир.

А Тур, помолчав, зашелся резким кашлем, потом еще тише обратился к Черевику:

— Ты поэзию любишь. Чьи это слова?

Лiси прапрадiдiв i гори зникли в сумi,
I осипаються притертим пiр'ям думи.
В домашнiй затишок пiсень спадає квiт,
I лютня у руках слабких стиха поволi,
I зa плачем рiднi моєї у неволi
Часом не чую дум, пiсень минулих лiт,
Та iскри юностi, як райдуга травнева,
У глибинi грудей, проте, не раз спахнуть,
I пам'ять освiжать, простелять добру путь
I пам'ять в час такий, мов лампа кришталева,
На диво, прочуд всiм, оздоблена митцем,
Хоча i пил її охмарив давнiм днем,
Але у серце їй свiчник поставиш ясний —
I сяйвом свiтлих барв спахнуть минулi днi,
I розiв'ється знов у замку на стiнi
Килим прадавнiх лiт, притьмарений, прекрасний.

— Мицкевич?

— Мицкевич. Великий художник. Но слишком идеализировал прошлое… Вот победим, Федор, фашистов, и такие мы произведения увидим, сами создадим о своих героях, о своей Родине, что и в мире таких не было. Ибо живет наш народ не ковром древних лет, а вверх поднятым крылом…

— Горячий парень, ой, острый, — говорил о нем Туча. — Только бы выздоровел. Как начнет он кровью плеваться, меня будто кто шилом в мозг ширяет. Вот сволочи! Калечат людей, словно это не живая плоть. Из таких надо жилы выматывать, чтобы у любого, кто хоть в зародыше имеет ненависть к людям, шкура от страха отваливалась, чтобы он в душе паскудной зарекся пальцем задеть человека. Ты не думай, что любит дед наказывать. Я в молодости как весенний гром был — самым сильным парнем на наши села. Но в глупости, в потасовки не лез. А теперь сам на куски резал бы любого врага, своего или чужого. Думаешь, легко мне? Если бы ты знал, какая у меня жена была. Сердце ее весь свет жалело, сколько она дел переделала, сколько хлеба нажала. Маленькую медаль, золотую, получила в Москве. Думаешь, легко ее костям, перегоревшим, лежать в земле? Все вначале просила, чтобы похоронил ее на кладбище возле дочери — вишняк там разросся, тополь стоит… А я собрал ночью ее косточки, замотал в кусок холста и закопал под яблоней. Может после войны ее просьбу исполню…

Дрожат под глазами сетки морщин, и, не в силах сдерживать наплывы воспоминаний, Туча как-то жалостливо махал рукой и отходил от Дмитрия.

* * *

В понедельник под вечер поехали на мельницу. В землянке оставили одного Тура. Туча умостился извозчиком, а Федор, надев жовтоблакитну[125] повязку, выполнял роль полицая.

Тихий погожий вечер еще не погасил самородки золота, разбросанные над горизонтом, а уже небо разливалось, как паводок, заливало сизо-зеленой водой луга, и тучи, затухая, плыли той бескрайностью, как острова. Потом из-за леса выплыла луна, на отаве замерцали росы, засветились на красной одежде конского щавеля. В плавнях забеспокоилась дикая птица и долго, грустно крякала, не могла успокоиться.

Проезжая мягкой луговой дорогой между рядами округлых верб, Туча кнутом затронул ветку, и увядшая листва с тихим шорохом, перекручиваясь, постепенно посыпалось на спины лошадей, на телегу и на землю.

Все: и небо, и сено, в труху перемолотое в глубоких колеях дороги, и сырое гниловатое дыхание реки, и тревожный крик птицы, и невысокая росистая отава — извещало, что лето уже передает ключи безрадостной осени.

Не раз слыханный размеренный перестук мельницы напомнил Дмитрию что-то до боли близкое, неповторимое, от чего защемило и быстрее забилось сердце. Не было времени разбираться в путанице воспоминаний, так как уже чернела дощатая мельница и вздыхало, рассыпая синевато-серебряные капли, большое колесо. Федор соскочил с телеги и первый зашел на мельницу. Там быстро промелькнули две или три женские фигуры и исчезли, спустившись к воде.

— Добрый вечер, хозяин! — поздоровался Дмитрий с мельником, пожилым мужчиной. Вся одежда на нем, борода, брови, лицо были покрыты сладковатой дымчатой мукой.

Белая пыль дрожала в мельнице, обвивая и оплетая нитями убогие стены и снасти.

— Доброго здоровья.

— Кому зерно мелешь?

— Известно кому — вспомогательной полиции.

— А людям?

— Не велено.

— Возьмем мы у тебя, хозяин, несколько мешков муки.

— Бумажка есть?

— Аж три бумажки. Видишь, какие? — Федор слегка тронул рукой ружья. — Хорошие?

— Документы исправные, — неловко улыбнулся мельник. — Значит, вы не из полиции?

— Выходит.

— Так вы, ребята, забирайте муку хоть всю, только меня свяжите и положите в уголок.

— Это можно, — с готовностью согласился Федор. — Мы люди не гордые.

Когда связывали мельника, тот шепотом спросил у Дмитрия:

— А можно дорогу к вам узнать, если это не военный секрет… Вы меня не бойтесь. Немецкая власть где-то мне держится. А многие люди слоняются теперь. С радостью пристали бы к вам.

Дмитрий пытливо взглянул на мельника:

— Кто они? Хорошо их знаешь?

— Как не знать. Советские люди.

— Коммунисты есть среди них?

— Есть. Мой зять. Раненный еле добрался домой, а теперь сохнет человек без живого дела.

— Кем до войны был?

— Механиком.

— Где живет?

— Третий дом над речкой, если по течению идти. На доме гнездо аиста, — повеселел мельник. — Может вас свести с ним? Я сейчас сбегаю.

— Не надо. Сами познакомимся, — прикинул, что о таком деле надо посоветоваться с Туром.

— Да оно так, вам виднее, как надо делать, — согласился мельник и зашипев на Федора: — Не так здорово скручивай, не немец же ты. Попусти немного бечевку.

— Это же для вашей пользы, — успокоил Федор.

— Нашел пользу. От такой пользы дуба можно дать.

— Не дадите — бабы сразу развяжут. Это вы им за магарыч мелете?

— За какой там магарыч! — оскорбился мельник. — Надо же хоть чем-нибудь помочь своим людям… Вяжи ты скорее.

Когда Дмитрий подхватил третий мешок на плечо, в дверях мельницы, как в раме, встала статная молодая женщина. Блестящие глаза горели на ее бледном лице.

— Дмитрий! Дмитрий Тимофеевич!.. — ступила шаг вперед, простерла руки и сразу же безвольно опустила их.

— Марта! — не веря себе, снимает мешок с плеч и выпрямляется порывисто, всем телом.

Память в один миг осветила тот сумрачный мир, перенесла в такое близкое и такое далекое родное село, в глубину минувших весен. Воспоминания, одно дороже другого, закружили, словно льдины в ледоход; тем не менее и в тех воспоминаниях таится подсознательная тревога, как в полдень тень возле корневища дерева.

Волнуясь, подходит к ней и протягивает руку.

— Дмитрий… Дмитрий Тимофеевич, — как-то несмело подает руку молодая женщина, и нет в ее пальцах бывшей силы и упругости.

— Думалось ли, надеялось? — легко охватывает ее руки и выходит из мельницы.

— А я думала, надеялась, верила. Не мог же ты поехать куда-то и не проститься со мной, — глянула на него, отклоняя голову назад. — Каждую ночь стал сниться. И когда я уже избавлюсь от тебя, когда ты мое сердце оставишь? — и не может оторваться от своей первой любви, такой близкой и недосягаемой. — Как же ты зарос! Я и не знала, что у тебя борода кудрявая, — касается округлой густой бороды.

— Страшным стал?

— Еще лучшим, чем был. Только глаза у тебя теперь как ночь.

— Если победим — звездами засияют. Как в песне, — ласково прищурился.

— Ой, хоть бы скорее наши вернулись, — взялась руками за сердце.